В Государственном Русском музее открыта парадная юбилейная выставка произведений Бориса Кустодиева. 125 лет со дня его рождения отмечают всем миром: 350 работ набраны из фондов самого Русского музея, Третьяковской галереи, художественных и краеведческих музеев Минска, Краснодара, Вологды, Иванова, Всероссийского музея Пушкина, Литературного музея Пушкинского дома, музеев БДТ и Александринки, Российской национальной библиотеки и частных коллекций. Одна картина привезена даже из Галереи автопортретов из флорентийской Галереи Уффици. Рассказывает КИРА ДОЛИНИНА.
Во-первых, он далеко не всегда оригинален и опознаваем. Море портретов, начинающих выставку, показывают в нем верного ученика репинско-крамсковской школы передвижнического психологического портрета. Друзья, коллеги, члены Государственного совета, дети, жена, жены друзей и коллег — их портреты крепко сделаны, но мало индивидуальны. Это тот высокий уровень, которого достигло русское искусство к концу XIX века и отталкиванием от которого получались Репин или Серов. Кустодиев как портретист никуда не оттолкнулся. В этом смысле самым интересным объектом для анализа оказываются явные неудачи. Как правило, они связаны с большим форматом — монументальный жанр явно не был коньком художника. Висящие почти напротив друг друга эскиз для росписи Казанского вокзала с фигурой Петра Первого и портрет актера Ершова в роли Зигфрида поражают одним и тем же звериным оскалом в изображении некоей запредельной эмоции, явно чуждой спокойной миросозерцательной позиции живописца.
Та же вялость в парадных портретах: там где Репин был гением, Кустодиев оставался подмастерьем. Кустодиевская часть "Заседания Государственного Совета" — лишь тень великого Репина, выбравшего себе в помощники не "иного", а способного быть подобием мастера ученика. Так некоторые его портреты — почти Серов, а другие легко могут быть приписаны столь же верным ученикам этой же школы — Сомову и Баксту. Мир реальных людей, похоже, мало трогал Кустодиева, и главный его портрет — портрет Шаляпина — тому доказательство. Великому басу позволено было войти в собственно кустодиевский мир, мало пригодный для других, "несочиненных", людей. Вторым допущенным туда человеком был сам Кустодиев — на своем автопортрете из Уффици.
Отсюда второе открытие — Кустодиев аутичен. Он — сочинитель, талант которого возбуждается исключительно от погружения в созданный воображением текст. Весь этот купеческий мир застолий, трактиров, палисадников, ярмарок, хоть и имеет прописку на волжских берегах, где подглядел его Кустодиев в своем астраханском детстве, но существует только в его сознании. Недаром огромное количество "купеческих" работ было написано в последнее десятилетие жизни художника, начиная с 1917 года, когда он, парализованный, сидел у окна своей квартиры на Введенской улице в Петрограде-Ленинграде, а на Волге всех купцов уже благополучно повывели. Недаром он и революции свои пишет как народные гулянья, и большевик его как Дед Мороз или масленичное чучело какое-то идет по ярким улицам придуманного городка, и падение царизма 21 февраля 1917 года больше походит на пасхальный крестный ход у столь сочно написанной Введенской церкви, чем на политическое событие. Реальность истории и политики вторгается в творчество Кустодиева (полно и графики политической, и карикатур всяких), но никоим образом не влияет ни на стиль, ни на счастливый солнцем и снегом мир его работ.
Третий вывод, к которому может привести выставка, это то, что Борис Кустодиев едва ли не самый последовательный мирискусник. С одной стороны, он, хоть и был постоянным экспонентом выставок "Мира искусства" с 1906 года, сильно отличался от отцов-основателей — примерных западников и пассеистов. Кустодиев пытку Европой и полгода не выдержал — сбежал с честно заработанного академического пенсионерства во Франции и Испании на родину. Да и прошлое интересовало его мало, не далее воспоминаний детства. Однако ни один из мирискусников не выполнил столь беззаветно негласный наказ своего братства — писать тот мир, который любишь, в котором находишь красоту и прелесть. Король Солнца Александра Бенуа — расфуфыренный актеришка по сравнению со столь же выдуманными купчихами Кустодиева. Это хорошо понимал про себя сам художник: "Меня называют реалистом. Какая глупость! Все мои картины сплошная иллюзия...".
Он умер в 1927-м. Слишком рано по человеческим меркам — в 49 лет. Очень вовремя по меркам историческим — при соцреализме мимикрировать под реалиста ему бы не удалось, а из такого оптимистического таланта очень соблазнительно было бы попробовать сделать что-то типа "красного графа" Алексея Толстого, но "сочинения" на заданную тему вряд ли бы получились у вольного художника Бориса Кустодиева.