Защита чести и непристойности

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

65 лет назад Аллен Гинзберг написал «Вопль». Поэма, которая стала гимном разочарованного поколения послевоенной Америки и с которой принято отсчитывать появление контркультурной литературы, была квалифицирована как непристойная из-за обсценной лексики и сексуальных сцен, а ее издатель попал под суд за распространение порнографии. Weekend рассказывает, как суд над поэмой стал этапным в истории цензуры и в истории американской поэзии, отстоявшей свое право на свободу слова

Текст: Никита Солдатов

арест

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

4 июня 1957 года в книжный магазин City Lights в Сан-Франциско зашли два человека и попросили «Вопль» Аллена Гинзберга. Продавец магазина их вспомнил: они покупали «Вопль» две недели назад. В их возвращении не было ничего необычного: поэма была на слуху у всех, кто интересовался современной поэзией, а купить ее можно было только здесь — «Вопль» издал владелец магазина Лоуренс Ферлингетти. Неожиданное случилось дальше: спустя несколько часов двое вернулись снова — на этот раз с ордером на арест продавца за распространение непристойной и развратной литературы.

Продавец испугался: по такому обвинению штрафом было не отделаться — обычно давали минимум несколько месяцев тюрьмы. Проведший детство в лагерях для интернированных, он боялся оказаться за решеткой и начал объяснять, что книгу даже не читал, постепенно переходя на крик. На шум вышла жена владельца магазина и принялась доказывать полицейским, что это не порномагазин, а предъявляемые обвинения — абсурд и произвол. Полицейские заметно смущались, но продавца все же арестовали (что поэму он читал — доказать не удастся, и его отпустят).

«Вопль» не первый раз вызывал проблемы. За два месяца до этого таможенная служба Сан-Франциско изъяла 520 экземпляров поэмы (книга печаталась в Великобритании) — тоже за «обсценное и непристойное содержание». Это был второй тираж — первый, в 1000 экземпляров, таможенники не заметили. Арест поэмы вызвал скандал: журналисты возмущались, что вместо того, чтобы арестовывать контрабандистов, ввозящих в страну опиум, в США арестовывают поэтические сборники, и задавались вопросом, с каких пор таможенная служба занимается цензурой. Когда с этим обратились к начальнику таможни, тот, рьяный католик, еженедельно устраивавший коллективные молитвы для подчиненных, не замедлил с ответом: «Там столько похабных слов и сцен! Вы бы ни за что не хотели, чтобы ваши дети на такое наткнулись!»

В 1950-х развращение детей видели в США во всем, а защита от разврата была государственной политикой: сенатская комиссия по проблеме молодежной преступности, сформированная в 1950-м, уже объявила, что комиксы, рок-н-ролл и другие сомнительные явления современной культуры развращают детей и являются корнем малолетней преступности. По сравнению с комиксами «Вопль» был в сотню раз развратнее: в поэме орали, блевали, лизали клиторы, стонали от радости и исступленно трахались. К счастью, федеральный прокурор США читать ее не стал: увидев тоненькую книжку, выпущенную небольшим тиражом, он посчитал, что она не представляет большой угрозы. Обвинения были сняты, а тираж вернули в магазин.

Начальник полиции Сан-Франциско по делам несовершеннолетних Уильям Ханрахан таким исходом был возмущен. Магазин находился в районе Норт-Бич, где обитали контркультурщики, давно вызывавшие подозрения и беспокойство. Поняв, что Вашингтон недостаточно серьезно относится к защите детей от непристойностей, Ханрахан решил взять дело в свои руки: сначала добиться запрета очевидно развратного «Вопля», затем заняться и другими сомнительными с точки зрения морали произведениями. Пришедшие в магазин с ордером на арест продавца и издателя полицейские действовали по его приказу.

«Вопль», однако, был не просто книжкой. Его уже называли «лучшей американской поэмой со времен „Листьев травы" Уитмена» и превозносили за протест против конформизма послевоенной Америки. Поэты, бездомные, геи, сумасшедшие, наркоманы, хастлеры и проститутки назывались в поэме «лучшими людьми поколения» и впервые обретали голос, заявляя о себе как части общества. «Вопль» бросал вызов лицемерной благопристойности послевоенного американского общества и был первым настоящим хитом нарождающегося движения битников — до публикации «В дороге» Керуака оставалось еще несколько месяцев. Небольшая 57-страничная книга в мягкой черно-белой обложке была нарасхват: за несколько месяцев напечатали три тиража, что для современного и мало кому известного автора было очень много.

Для круга Гинзберга — людей, назвавших себя beat generation, «разбитым поколением», по аналогии с «потерянным поколением» Первой мировой,— преследование поэмы стало и триумфом, и угрозой. С одной стороны, на них обратили внимание, с другой — это ставило под удар будущее всех остальных. Очевидно было одно: реакция властей и общества подтверждала, что в своем презрении и ненависти к послевоенной Америке они были правы. Поэт Грегори Корсо был в гневе: «Почему все боятся, что „Вопль" что-то сделает с детьми? Дети же ничего не читают, дети ничего не знают, дети вообще никто!» Писатель Джек Керуак испугался, что из-за скандала с «Воплем» издатели струсят и откажутся публиковать его роман «В дороге». Керуак первым сообщил новость Аллену Гинзбергу, который в тот момент находился в Танжере, где вместе с Уильямом Берроузом редактировал первый вариант его романа «Голый завтрак»: «Тупые ирландские копы решили проявить инициативу, купили „Вопль", арестовали милого котика-японца и забрали весь тираж! Теперь я боюсь, что наши интеллектуалы окажутся совсем бесхребетными и прогнутся под тупых ирландских копов, и у нас наступит полицейское государство, как было в Германии».

цензура

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Первой книгой, попавшей в американский суд по обвинению в непристойности, была «Фанни Хилл. Мемуары женщины для утех» (1749) английского писателя Джона Клеланда. В 1821 году суд Массачусетса признал непристойным роман о похождениях юной провинциалки по лондонским борделям в поисках любви, а издателя приговорил к тюремному сроку и штрафу в $300 за «попытку развратить добрых граждан Массачусетса». Книгу судья не читал, более того — запретил читать ее и присяжным, заявив, что «за чтение такой грязи их всех стоило бы потом отправить под суд». Понадобилось еще 50 лет, чтобы поставить осуждение непристойности на поток.

В 1873 году в США был принят закон, запрещавший производство, продажу и рассылку по почте непристойных печатных материалов. Главным лоббистом закона был Энтони Комсток — основатель нью-йоркского Общества по борьбе с безнравственностью. Журналисты называли его американским Торквемадой, знаменитая анархистка и подруга Кропоткина Эмма Голдман — «предводителем моральных евнухов», а будущий директор ФБР Эдгар Гувер, в 1919 развернувший кампанию по лишению Голдман американского гражданства,— своим кумиром. Закон, по сути, вводивший запрет на любые упоминания секса в печатной продукции, Комсток продвигал из лучших побуждений: он считал необходимым защитить от непристойности тех, чей «рассудок подвержен аморальным влияниям»,— то есть в первую очередь женщин и детей. Определения непристойности, однако, в законе не было, поэтому каждый облеченный властью чиновник мог интерпретировать его на свой вкус. В течение следующих лет непристойными оказались и порнографические открытки, и реклама средств контрацепции, и анатомические атласы, и альбомы по искусству, и произведения Оскара Уайльда, и «Кентерберийские рассказы» Чосера, и «Листья травы» Уитмена, и «Крейцерова соната» Толстого. Поговаривали, что надо запретить античные скульптуры и даже статую Свободы — слишком уж они откровенны,— но до этого не дошло.

По закону Комстока виновному грозила конфискация имущества, признанного «непристойным», штраф до $5 тыс. и тюремный срок до пяти лет. За соблюдением закона пристально следили: по указанию Комстока сотрудники почты имели право вскрывать частные письма и посылки и периодически устраивали охоту на живца, делая заказы у потенциальных распространителей непристойной продукции. Комсток не раз публично хвастался, что в ходе многолетней борьбы уничтожил тонны книг, миллионы фотографий и довел до самоубийства десяток порнографов.

Принцип «непристойность в глазах смотрящего» главенствовал в американском суде до середины XX века: в 1920-х непристойными были признаны «Улисс» Джойса и «Любовник леди Чаттерлей» Лоуренса, в 1930-х — «Тропик Рака» Миллера, в 1940-х — «Мемуары округа Геката» Уилсона. Перелом произошел летом 1957-го: через несколько недель после того, как полиция Сан-Франциско пришла с ордером в магазин City Lights, Верховный суд США наконец дал определение того, что именно следует считать непристойностью.

Произошло это во время слушаний по делу Сэмюэля Рота. В 1957 году суд приговорил его к пяти годам и $5 тыс. штрафа за рассылку непристойной печатной продукции — речь шла о журнале American Aphrodite, который Рот распространял по подписке. Рот подал апелляцию, заявив, что раз его журнал можно получить только по заказу, он не может нанести вреда, а значит, решение суда нарушает свободу слова и противоречит первой поправке. Под закон Комстока Рот попадал не в первый раз: в конце 1920-х его уже обвиняли в публикации непристойных литературных произведений. Тогда, впрочем, под непристойной литературой подразумевались Лоуренс и Джойс — Рот издавал мужской журнал, где периодически печатал новинки современной прозы провокационного содержания. В случае American Aphrodite речь не шла о большой литературе: подавляющая часть произведений здесь действительно носила откровенно эротический и порнографический характер. Апелляция Рота, однако, заставила Верховный суд США конкретизировать, какие печатные материалы защищены первой поправкой. Суд постановил, что действие первой поправки распространяется на литературу, имеющую общественное значение, а в том случае, когда основной целью произведения является «вызвать похотливый интерес», действие первой поправки прекращается.

Определение суда впервые дало возможность отделить литературу от порнографии. Роту это не помогло: журнал American Aphrodite был квалифицирован как лишенный общественной значимости и направленный исключительно на удовлетворение похотливого интереса и приговор был оставлен в силе. Но в судьбе «Вопля» это постановление сыграло ключевую роль: ордер на арест был выписан на основании старой формулировки, трактовавшей непристойность в весьма расширительном смысле, а в суде поэму предстояло защищать уже по новому определению, и в этом отношении процесс над «Воплем» обещал стать ключевым.

поэма

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Предыдущая фотография

Следующая фотография

1 / 2

Аллен Гинзберг, около 1940

Фото: DIOMEDIA

Карл Соломон и Аллен Гинзберг, 1978

Фото: Michael Uffer

7 октября 1955 года в Six Gallery — главном прибежище современных художников в Сан-Франциско — должен был состояться первый поэтический вечер. Большого ажиотажа организаторы не ждали: «Вино, музыка, танцующие девочки, серьезная поэзия, бесплатный дзен. Небольшая коллекция вина. Очаровательное мероприятие»,— обещали флаеры. Как впоследствии вспоминал Джек Керуак, очаровательное мероприятие обернулось безумной ночью, перевернувшей американскую поэзию с ног на голову. Совершил переворот один из выступавших — 30-летний поэт Аллен Гинзберг, прочитавший свою новую поэму «Вопль».

Аллен Гинзберг был ярким представителем «разбитого поколения». Родился в 1926-м в еврейской семье в Ньюарке. Отец был увлекавшимся поэзией школьным учителем, мать — рьяной марксисткой, до паранойи не доверявшей американскому правительству. Его подростковые годы пришлись на Вторую мировую: к политике юный Гинзберг относился со всей серьезностью — писал письма в The New York Times и стихи о скорой победе союзников. Ожидание победы себя не оправдало: прекрасный мир будущего обернулся Холодной войной и маккартистскими репрессиями — короткий период эйфории сменился долгой эпохой паранойи.

Окончив школу, Гинзберг поступил в Колумбийский университет, где познакомился с Люсьеном Карром, Джеком Керуаком, Уильямом Берроузом, Джоном Клеллоном Холмсом. Уже в 1948-м они назовут себя beat generation и примутся превращать свою жизнь в литературу. Холмс напишет роман «Марш», Керуак — «В дороге», Берроуз — «Голый завтрак». Все они в большей или меньшей степени будут об их собственной жизни. Отчасти автобиографической станет и поэма Гинзберга «Вопль».

В 1949 году Гинзберг с приятелем попали в аварию. Оба были «под кайфом», машина была угнанной. Сидевший за рулем приятель получил тюремный срок, Гинзберга обвинили в соучастии, но вместо тюрьмы отправили в психиатрическую клинику: на допросе Гинзберг признался в гомосексуальности, которая считалась психическим заболеванием. В клинике Гинзберг подружился с одним из пациентов — Карлом Соломоном. Двое сошлись на любви к Достоевскому: при первой встрече Соломон назвался Алексеем Кирилловым, после чего Гинзберг представился князем Мышкиным. Сохранились отчеты санитаров с описаниями ежедневной рутины Гинзберга и Соломона: «Играют в пинг-понг и „Монополию", говорят на французском, пишут письма Т. С. Элиоту и хохочут на весь двор». Дадаист, бисексуал, франкофил, слушавший в Париже лекции Сартра, Соломон стал для Гинзберга собирательной жертвой карательной психиатрии и воплощением нонконформизма, павшего в борьбе с режимом.

В клинике Гинзберг провел семь месяцев. Чтобы продемонстрировать врачам, что он излечился от гомосексуальных наклонностей, он говорил им, что собирается жениться и найти нормальную работу. Вместо этого, оказавшись на свободе, Гинзберг отправился в Сан-Франциско, куда постепенно перебиралось все «разбитое поколение», и занялся поэзией.

Полученный в психиатрической клинике опыт стал для Гинзберга катализатором ненависти к послевоенной Америке — и источником образов для ее описания. Сама клиника, место, куда насильно заключались все те, кто не соответствовал представлениям о благопристойности и не вписывался в конформную жизнь, стала метафорой той маргинальной Америки, которую отказывалось замечать лицемерное общество, и неприглядной жизни, которую игнорировала высокая поэзия. Об этой невидимой Америке и была поэма «Вопль» — Гинзберг выводил на сцену наркоманов, гомосексуалов, сумасшедших и прочих изгоев, чтобы заставить окружающих увидеть и услышать тех, от кого привыкли отводить взгляд и кого он считал главными людьми его разбитого поколения. Поэму он посвятил Карлу Соломону.

издатель

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Одним из тех, кто присутствовал 7 октября 1955 года в Six Gallery, когда Гинзберг впервые читал поэму (и вообще впервые выступал на публике), был Лоуренс Ферлингетти. Высокий, гладковыбритый, в костюме и галстуке, Ферлингетти с виду не имел ничего общего с нищими и пьяными битникам. Командовавший кораблем-охотником за подводными лодками во время Второй мировой, Ферлингетти после войны отправился в Париж, поступил в Сорбонну, защитил кандидатскую на тему «Образ города в модернистской поэзии» и начал переводить сюрреалистические стихи Жака Превера на английский. По возвращении в Америку знакомые прочили Ферлингетти карьеру профессора в каком-нибудь университете, но вместо этого, еще не сняв французского берета, он открыл магазин книг, а при нем — небольшое издательство (идею он вывез из Франции, в США такое не было принято). И магазин, и издательство должны были предлагать карманные издания в мягкой обложке.

Ферлингетти хотел сделать современную литературу доступной. Классические фолианты, в которых издавались, например, Уитмен и Оден, стоили дорого. Съехавшиеся отовсюду в Сан-Франциско контркультурщики не могли позволить себе купить такие книги и не рассчитывали, что их сочинения когда-нибудь издадут так нарядно. (Зато могли позволить украсть одну-другую книжку, чем регулярно промышляли.) Первой в серии Pocket Poets Ферлингетти издал собственный сборник стихов. Затем вышли книги еще двух его знакомых поэтов. Ни одна из них не наделала шуму настолько, чтобы привлечь покупателей в магазин. Тогда Ферлингетти отправился на поиски хита — и 7 октября оказался на поэтическом чтении в Six Gallery.

В двух комнатах небольшой галереи с грязными полами и стенами набилось 150 человек, и к 11 ночи, когда выступал Гинзберг, большинство было довольно пьяно. Когда Гинзберг вышел на небольшую сцену и начал читать, стало понятно, что происходит что-то необычное. Гинзберг завывал: «Карл Соломон! Я с тобой в Рокленде, куда ты угодил, оказавшись безумней меня <...> Я с тобой в Рокленде, где еще пятьдесят сеансов электрошока никогда не вернут твою душу обратно в тело из ее паломничества на распятие вакуума. Я с тобой в Рокленде, где ты обвиняешь своих врачевателей в безумии и готовишь древнееврейскую социалистическую революцию против национал-фашистской Голгофы» (пер. Ильи Кормильцева). Публика кричала ему: «Давай! Давай! Давай!» Выступавший до Гинзберга поэт плакал. Кто-то из собравшихся потом вспоминал, что во время выступления Гинзберга испытал оргазм. После чтения все отправились в ближайший кабак отмечать рождение новой американской поэзии. На следующий день Ферлингетти отправил Гинзбергу телеграмму: «Приветствую вас в начале великой карьеры. Присылайте текст».

Когда Ферлингетти получил текст «Вопля» и прочитал поэму, он осознал, его ждут проблемы. Такого количества нецензурных слов и упоминаний секса он не видел ни у одного автора. И если нецензурщину теоретически можно было заменить отточиями, то строки о том, как лучшие люди гинзберговского поколения «отсасывали у матросов, этих земных ангелов, и давали отсасывать им, трахались утром, трахались вечером, в зарослях роз, на газонах общественных парков, на кладбищах, и раздаривали сперму каждому, кто мог и хотел», было не выкинуть. Поняв, что придется иметь дело с властями, Ферлингетти еще до публикации «Вопля» обратился за поддержкой в Американский союз защиты гражданских свобод, главную правозащитную организацию США. Союз с разным успехом защищал и «голливудскую десятку», и борцов за права чернокожих, и учителей биологии, отказывавшихся преподавать креационизм. В Союзе Ферлингетти пообещали, что в случае судебного иска помогут, и обещание сдержали.

суд

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

В июне 1957-го, когда Ферлингетти было предъявлено обвинение, Гинзберг уже несколько месяцев путешествовал по Европе и Африке. Издалека казалось, что суд — не такое большое дело, а возможная шумиха вокруг поэмы может даже хорошо сказаться на продажах. Он писал Ферлингетти, что, пока не вынесен приговор, надо выпустить еще тираж.

Изнутри процесс выглядел не так радужно. Судьей был назначен Клейтон Хорн. Он преподавал в воскресной школе и имел репутацию консерватора-фрика: незадолго до того приговорил пятерых женщин, попавшихся на воровстве в магазине, к просмотру четырехчасового библейского эпоса «Десять заповедей» с последующим написанием сочинения о том, какую мораль они извлекли из фильма. Узнав о том, что его будет судить Хорн, Ферлингетти впал в отчаяние и писал знакомым, что в тюрьме хотя бы найдет время прочитать давно отложенные книги. К счастью, не подвел Американский союз защиты гражданских свобод — Ферлингетти нашли отличного адвоката.

Джейк Ни-Одного-Проигрыша Эрлих, или, как еще его звали, Мастер, был не из тех, кого можно напугать «непристойной литературой». Эрлих защищал полицейских, обвиняемых в убийствах на расовой почве, двоеженцев, мелких мошенников и сутенеров. Славу он заработал тем, что не проиграл ни одного дела об убийстве (а их было около 100 в его карьере), а состояние — на бракоразводных процессах голливудских звезд. С некоторых клиентов он брал по тысяче долларов в минуту, но в качестве адвоката от Союза защищал Ферлингетти pro bono.

Именно Эрлих придумал строить защиту на недавнем решении суда по делу Рота. Для оправдания «Вопля» ему требовалось доказать, что поэма имеет хотя бы малейшую общественную значимость, а потому, несмотря на обсценную лексику и описания секса, не может считаться непристойной. Объяснять, что «Вопль» — настоящая литература, а не порнография, он позвал весь цвет американского литературоведения.

Обвинение это не смутило: прокурор Ральф Макинтош решил, что эти же эксперты помогут ему доказать обратное — что «Вопль» не литература, а белиберда, да еще и непристойная. Вырывая слова из контекста, он просил экспертов пояснять отдельные слова. Литературного критика газеты San Francisco Examiner Лютера Николса Макинтош спросил, что значит строка «как выли, упав на колени в подземке, и как их стаскивали с крыш, размахивающих гениталиями и манускриптами». Николс ответил: «Гинзберг показывает недостаток сдержанности у людей его поколения, тех, кто пытался учиться и работать сразу после войны, еще не восстановившись от полученной травмы». Макинтош не унимался и спрашивал, какую литературную ценность имеют слова «сосать», «жопа» и «трахнуть» и почему нельзя от них отказаться. Николс отвечал: «Лирический герой зол, а когда вы злитесь, вы используете слова такого рода. Использование эвфемизмов обесценило бы всю поэму».

Другие эксперты защиты, сплошь почтенные профессора литературы и литературные критики, тоже утверждали, что «Вопль» — великое произведение, а не порностишок: один назвал поэму «литературным эквивалентом джаза», другой — «воплем боли, как если бы всему послевоенному поколению наступили на палец ноги», а третий указал на отсылки к Библии, сравнив Гинзберга с пророком, предрекающим скорый апокалипсис. Не добившись толку от экспертов защиты, прокурор нашел своих. Гейл Поттер, учительница литературы, перед заседанием раздававшая зрителям рекламки своих частных уроков, сказала, что ругаться матом нехорошо, что после прочтения «Вопля» почувствовала себя вывалянной в помоях и что поэма не имеет никакой литературной ценности, а уж она-то знает: «Я переписала „Фауста". Заняло у меня три года, но тем не менее. Так что в литературе я разбираюсь».

Не рассчитывая на то, что Поттер убедила судью — во время ее выступления хохотал весь зал,— Макинтош решил использовать последнее средство и в заключительном слове обратился к чувствам простых американцев. Если даже эксперты защиты не могут прийти к однозначному мнению о том, что значит поэма, заявлял Макинтош, то простые американцы ее точно не поймут — зато поймут обсценные слова и вызывающие похоть обороты. Поэму, продолжал он, следовало либо выдавать на руки только литературным экспертам, либо запретить: «Я и сам не понимаю поэму, ваша честь. По-моему, это куча сентиментального говна, говоря языком господина Гинзберга. Не думаю, что кто-то захочет, чтобы подобные стихи читали его родные».

Адвокат свое заключительное выступление начал со слова fuck: «Это простое, распространенное староанглийское слово, которое часто используют в стихах о любви,— взять, к примеру, Кристофера Марлоу. Что же, нам теперь арестовывать издателей Марлоу? Непристойные слова и мысли в книгах находят только те, кто их ищет, а не обычные люди. Стихи Гинзберга не возбуждают похоти, это крик разъяренного человека, и не нам выбирать за него слова».

приговор

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

К 3 октября, когда было назначено оглашение приговора, общий тираж «Вопля» составлял уже 10 тысяч экземпляров. Суд, как и предсказывал Гинзберг, стал отличной рекламной кампанией. О процессе над «Воплем» писали все, от американской The New York Times до британской The Observer. И все были на стороне обвиняемых. Полицейских называли дураками с низким IQ, которые не в состоянии отличить поэзию от состава моющего средства, Гинзберга и Ферлингетти — предводителями нового похода на цензуру, а сам процесс — сплошным Оруэллом. Даже книгоиздатели и владельцы книжных магазинов Сан-Франциско заявили о поддержке. В «Обращении книжников к мэру» они требовали проверить работу полицейских, которые своим диким самоуправством наносят ущерб имиджу города как «прогрессивного центра культуры и просвещения». Мэр сказал, что сам он против цензуры, но все решает суд.

Как писала San Francisco Chronicle, на оглашение приговора собрались «обладатели самых удивительных бород, причесок и водолазок» со всего города. В 14.00 судья Хорн зачитал свое решение: «В первой части „Вопля" мы видим изображение ночного кошмара, во второй рассказывается о том, как разрушительны эти видения для людей и как материализм, конформизм и механизация всего ведут к войне. В третьей части на примере одного человека автор пытается показать ситуацию в общем. В последней утверждается, что все на свете свято, в том числе и некоторые части тела. <...> В тексте используются обсценные слова и описываются половые акты. Обвинение заявляет, что нет необходимости использовать такие слова и что другие будут более приятными. Однако люди не ведут себя одинаково, не думают одинаково; мы все созданы по одному подобию, но созданы по-разному. О какой свободе слова будет идти речь, если автору придется сократить свой словарный запас до безобидных эвфемизмов? <...> Я пришел к выводу, что поэма „Вопль" имеет определенную социальную значимость и потому не является непристойной».

Оправдательный приговор стал неожиданностью: никто не ждал от учителя воскресной школы такого вердикта. Процесс, который, по замыслу капитана Ханрахана, должен был стать началом масштабной чистки литературы от похабщины, утвердил свободу писателей выражать себя любыми способами. В течение нескольких лет после оправдания «Вопля» были разрешены к публикации «Любовник леди Чаттерлей», «Тропик Рака» и даже «Фанни Хилл» — первая книга, запрещенная за непристойность еще в 1821 году. Вместе со смертью сенатора Маккарти в том же 1957 году оправдание «Вопля» стало символом прощания с диктатом пуританской морали и начала новой эпохи.

Процесс над «Воплем» превратил битников в звезд. Их приглашали на ток-шоу и пародировали стендаперы, с ними встречался Сальвадор Дали, про них писали песни и снимали фильмы. «В дороге», «Голый завтрак» (который тоже пытались запретить, но суд книгу тоже оправдал) и «Вопль» копировали все молодые писатели. «Вопль» читали Боб Дилан и Джон Леннон, диссиденты в Праге и Пекине, экзистенциалисты в Париже, поэты в провинциальных американских городах. Протестные настроения, которые в начале 1960-х уже витали в воздухе, списывали на влияние битников. В 1967 году, уже в статусе патриарха контркультуры, Аллен Гинзберг организовал первый масштабный протестный фестиваль под открытым небом — Human Be-In в Сан-Франциско, где в 30-тысячной толпе в перерывах между выступлениями молодых музыкантов читал свои стихи.

«Вопль» стал знаковым произведением не только для контркультурщиков, но и для консерваторов. Они называли Гинзберга «дешевой версией Уитмена, ведущим молодежь к самоуничтожению своим похабством», а магазин City Lights — выгребной ямой. В 1988-м Федеральная комиссия США по связи запретила чтение «Вопля» и других непристойных произведений в эфире радиостанций с шести утра до десяти вечера. Узнав об этом, Гинзберг сравнил деятельность комиссии с советской цензурой и заявил, что этот запрет — «последний вздох полумертвых консерваторов». В 2007 году, к 50-летию суда над «Воплем» и 10-летию смерти Аллена Гинзберга, прочитать «Вопль» на радио захотел сам Ферлингетти. К этому времени общий тираж поэмы перевалил за миллион, но запрет на чтение в эфире продолжал действовать (и действует до сих пор). Нарушение грозило радиостанции разорением: за каждое обсценное слово полагался штраф $350 тыс. Отметить годовщину все-таки удалось: запись того, как Гинзберг читает поэму, включили онлайн на сайте радиостанции — на интернет запрет не распространялся. Перед записью выступил сам Ферлингетти и сказал, что борьба против остатков пуританства, прикрывающегося традиционными ценностями, продолжается: «Как лицемерна наша культура. Детям разрешено смотреть и слушать все программы с утра до вечера, где показывают и говорят о насилии, сексе, терроризме, но стихи слушать запрещено. Представляю, что сейчас сказал бы Гинзберг, у него слова бы нашлись».

Как Америка боролась с геями и комиксами

Читать далее