«Украл у мамы деньги, купил билет и пошел»

Это было в городе Красноводске Туркменской ССР. Я был школьником старших классов и почему-то попал на киносеанс фильма с удивившим меня названием «Обыкновенный фашизм». Нас в зале было совсем немного. Я вышел из кино с абсолютно просветленным внутренним состоянием — никто не говорил со мной так просто, так ясно, так уважительно. Никогда прежде я не испытывал такого доверия к внешнему голосу. До этого я слушал по радио спектакли и музыку, и это всегда была какая-то внешняя жизнь для меня. А когда я услышал голос Ромма, это стало для меня настоящим открытием. Фильм закончился, я шел домой. Никогда прежде не волновали меня так мысли, звучащие с экрана (со страниц-то меня многое волновало, я был очень читающим школьником). Но так, чтобы на меня произвела такое сокрушительное, глубочайшее впечатление мысль визуальная и изреченная,— такого еще не было. После этого просмотра какими-то красотульками или глупостью меня уже было не взять. Для меня, для провинциального человечка, этот сеанс стал настоящим присоединением к цивилизации. Сам голос звучащий — вот именно важно, что это в кинотеатре было,— голос, звучащий в полупустом кинотеатре, врезался мне в память.

Это был мой первый «взрослый» фильм — мне тогда еще не исполнилось семи лет. Помню, что меня поразило ощущение абсолютного сходства американских и наших реалий — эти гренки с яйцом, чайник со свистком, совершенно советский лифт, не менее советский (как я мог догадываться) суд. Я воспринял кино Роберта Бентона (хотя, если честно, я лет до двадцати был убежден, что его снял Стэнли Крамер, ну чисто по фонетике) как такие заокеанские «Денискины рассказы». Интересно то, что я с ходу стал себя ассоциировать именно с героем Хоффмана, а вовсе не с малоприятным мальчиком-ровесником, да и к маме его Мерил Стрип у меня уже тогда возникло множество вопросов. Очевидно, именно тем летним днем, выйдя из зала, я понял, что кино есть великолепное средство взросления и освобождения и мне пора срочно завязывать с мультфильмами и переходить на психологические драмы, желательно американского производства.

Ничего удивительного — просто я оказался на фильме «Любовь» Ханеке с девушкой, там был пустой зал — и только мы вдвоем. Может быть, тогда на меня этот фильм и произвел впечатление, хотя с тех пор я его не пересматривал. Какое именно впечатление — подробнее сказать не могу, сейчас уже не могу вспомнить. Просто запомнил этот день и этот момент. Мы вдвоем — и там два героя. Мы молодые — они старые.

Восемь лет назад мы с режиссером Юрием Муравицким поехали в Ростов-на-Дону сочинять документальный спектакль об этом городе. Днями работали, а по вечерам ходили в кино. Билеты были в два раза дешевле, чем в Москве, а времени у нас было в два раза больше, чем в Москве. Такая внемосковская роскошь — ежевечернее кино в кинотеатре. В какой-то момент к Муравицкому приехал в гости племянник Никита из Краснодара, и мы втроем пошли на «Любовь» Ханеке. Уже у кассы я говорю: здорово, поглядим перед сном про старичков. Они взволновались: почему про старичков? Ну как, это же кино про умирание старичков, я трейлер видела. Тут оба сникли — они-то думали, там про молодую любовь. Едва не соскочили в пользу «Облачного атласа», но решили быть последовательными: старички — так старички. Впервые в жизни я в реальном времени наблюдала, как кино воздействует на человека с такой наглядностью. Через час после сеанса племянник Никита пил текилу и рассуждал о возрасте. «Офигеть, мне двадцать лет. Это же одна пятая века!» «Имей совесть,— сказали мы Никите,— надо дотянуть хотя бы до двадцати семи — и уж тогда тосковать». Сейчас ему должно быть двадцать восемь. А «Облачный атлас» мы тоже потом посмотрели, как и вообще все фильмы, которые шли в ростовском кинотеатре на Пушкинской в ноябре 2012-го.

Больше всего мне запомнился маленький кинозал в «Болшево», где в середине 1970-х проходили семинары молодых кинематографистов — как правило, это были сценаристы и режиссеры,— во время которых мы смотрели заграничные фильмы. Их чуть ли не подпольно вывозили из Госфильмофонда, из Белых Столбов. В «Болшево» приезжали люди со всего Союза, со всех киностудий, а еще какие-то люди из Москвы, не семинаристы, и мы все там как-то утрамбовывались и смотрели все, что было актуально. «Беспечный ездок», «Последний наряд» с Джеком Николсоном, «Джо», «Пугало» — было такое время в Америке, когда они делали совсем неголливудское кино. Это было неожиданно, потому что географически это было от нас очень далеко, а по настроению, по стремлению выразить человека и дух времени — очень близко. Вне семинаров такое кино посмотреть было просто негде, и в этом маленьком зале в Болшево происходило, конечно, тогда все самое интересное.

Самым запомнившимся был, наверное, просмотр фильма «Мистер Питкин в тылу врага». Там прогорела пленка, как это бывало в советских кинотеатрах, и мой одноклассник, который сидел рядом со мной, крикнул: «Что за гадство!», только матом. Громко. Когда включили свет, оказалось, что за нами сидел завуч. Это было замечательно. Одноклассник весь оставшийся сеанс сидел и не отсвечивал. По-моему, он даже не смеялся. Его лицо светилось в темноте сильнее, чем экран.

Я учился в 9-м классе в Московской киношколе и решил пойти на премьеру «Титаника» в недавно открывшийся «Кодак Киномир». Он тогда вроде как год уже работал, но я себя там до «Титаника» не помню. Я знал, что на премьеру в Россию приезжает Джеймс Кэмерон, билетов не достать, поэтому и пошел один — никто из друзей просто не верил, что это возможно. Билет как-то удалось выцыганить у перекупщиков, Кэмерона, конечно, я так толком и не увидел, зато увидел фильм, стоя где-то в районе задних рядов на одной ноге. И на следующий день пошел пересматривать его уже в «Пушкинский». Вот этот тесный показ в «Кодаке», этот почти невидимый, но присутствующий в одном зале с тобой Кэмерон — все это создавало эффект присутствия, и все вокруг казалось чудом. Потом я много туда шатался, в то время там шли премьеры одна за другой. Мои одноклассники воротили от этого нос, кинотеатр с попкорном казался им попсой, все ходили на Тарковского с Феллини в Музей кино. Туда я с ними тоже ходил, правда, с меньшей охотой.

Больше всего запомнила свой первый киносеанс. Вышел в прокат фильм «Титаник». Мне семь лет. Мы с мамой пошли в кинотеатр «Космос» в нашем Чкаловском поселке. Там же, рядом, буквально в 300–400 метрах от кинотеатра, была проходная завода «Полет», где какое-то время работал мой отец. «Полет» производил космические аппараты и ракеты для советской утопии. Поэтому в нашем поселке многие места и улицы носили утопически-космические названия: кафе-закусочная «Вега», книжный магазин «Орбита», Космический проспект (там мы жили). И вот 1998 год. И взрослым, которые как-то пытаются крутиться, выживать, менять жизненные установки и мышление после распада Союза, уже понятно, что никакие космические пространства мы не увидим и не покорим. А мы с мамой в «Космосе» — смотрим «Титаник». На неудобных еще жестких кинокреслах.

+ продолжение рассказа Галины Рымбу

И экран буквально наваливается на меня. Такой огромный. Это было вообще странно — экран, кинообразы. Телевизора у нас дома тогда не было. Айсберг на экране казался таким живым, но в то же время внечеловеческим, какой-то иной, странной силой. Он меня больше всего захватил. Я ассоциировала себя даже не с главной героиней или героем, а больше всего вот с этим айсбергом, который потопил «Титаник», с криком и хрустом ломающегося льда.

«Титаник» — метафора прогресса, западного человека, западной и капиталистической культуры как катастрофы. И да, классовых отношений: этот корабль был разделен на классы, как и наша жизнь. Помню, как спросила маму: а если бы мы плыли на «Титанике», мы бы попали в третий класс и точно погибли бы? Мама ответила: мы бы вообще туда не попали.

Когда там были сцены секса, мама закрывала мне глаза ладошкой. Но все равно — через щелочку между ее худыми, неплотно прижатыми друг к другу пальцами я все видела. И это было красиво. Я впервые увидела секс. И этот образ секса на корабле, который вот-вот уйдет на дно, секса внутри катастрофы / секса как предчувствия катастрофы, надолго поселился у меня в голове и дал о себе знать уже в другое время. Я и сейчас, до сих пор, нахожусь под впечатлением от него.

Я немного жил в Париже — и однажды, как там принято, отравился тартаром; меня сутки безостановочно тошнило, а потом французская герлфренд решила отвести меня на «Аватар», который к тому моменту шел уже минимум полгода, и все его видели, а я почему-то нет. И я сидел три часа в этих чертовых очках и думал о том, что вот-вот умру, а ближе к финалу сеанс наконец остановили и в зал вбежали медики; оказалось, что у женщины через ряд случился от Пандоры эпилептический припадок.

Походы в кино вписаны в мою рутину с детства, с тех пор как я с мамой очутилась в разваливающемся районном зале к/т «Будапешт» в Бибирево. Мне было пять лет — пришли смотреть советский фильм «Чиполлино», поскольку я очень любила книгу. О показе узнали благодаря ватману с анонсом, на котором были нарисованы мальчик-луковица и грозный лимон. Помню рваные кресла из кожзама, лимонад, сладкую вату — и большой экран. Мы сидели на первом ряду, и я считала, что это коронные места — якобы до нас первей доходила картинка и мы первей могли ей порадоваться. Потом, повзрослев, я полюбила и последние ряды — уже по другим причинам. Но сейчас уже без разницы — лишь бы поскорее сесть в кресло.

Помню стрекот проектора в темном кинозале, билеты по 10 копеек — детский, и 50 копеек — взрослый, на зеленой мягкой бумаге, и два фильма, увиденных мною в 8–10 лет на большом экране: «Филадельфийский эксперимент» и «Танцор диско». О втором немного подробнее. Невероятно модные для того времени хореографические постановки, индийские танцы и драки! Когда один против множества врагов. Сцена, когда мама жертвует собой и берет на себя смертельный, в 1000 вольт, удар электрогитары, предназначавшийся для суперзвезды! Любовь к Индии и к индийскому кино навсегда осталась со мной, вместе с Митхуном Чакраборти, Омом Пури и Ким Яшпал. Я тоже решил связать свою жизнь с кино. Много позже я привез из Индии свой четвертый полнометражный фильм «Родина», который я снимал с индийской съемочной группой и с болливудскими актерами. Моя мечта сбылась! А треки «Krishna Dharti Pe Aaja Too» и «Jimmy Jimmy Jimmy Aaja» с оригинального плейлиста к фильму до сих пор слушаю с удовольствием. Теперь я точно знаю, из чьих коротких штанишек выросли ноги у оскароносного Сламдога, «Миллионера из трущоб».

Все студенческие годы я провел в кинотеатре «35 мм». Это место мощно повлияло на становление моей личности. Особенно сильно мне запомнился поход на «Танцующую в темноте» Триера. В этом фильме мой музыкальный мир максимально гармонично сросся с миром кино. И до сих пор он остается непревзойденным для меня.

Мы с мамой жили в дедовой квартире, старой, еще «с австровенгрии», запомнила я ее вечную характеристику. Она располагалась в самом центре Львова, и это важно для моей истории с кинотеатрами во многих отношениях. И главная моя история про кино тоже связана с этой нашей квартирой.

Другое важное обстоятельство: уже умер папа, и умерла бабушка, и мы с мамой живем вдвоем, «без взрослых». А потому для всех романов маминых «девочек» наш дом служит своеобразной штаб-квартирой. И вот я прихожу из школы, открываю ключом дверь, а мне из-под массивного старинного крюка, оставшегося с «до польщи», чья-то рука протягивает рубль. «Сходи, Любаша, в кино,— говорит голос тети Тани,— на два сеанса сходи».Я пошла в кинотеатр «Украина», там давали фильм «Доживем до понедельника». Перед сеансом всегда были новости. Это была осень 1968 года, и на экране какой-то черноволосый человек в белой рубашке махал руками, а на него ехал танк. На танке сидели бритоголовые мальчики. Голос за кадром говорил, что «наши солдаты пришли в Прагу помочь братскому народу». Потом начался фильм про учителя, который почему-то больше не хочет преподавать историю. У которого очень плохое настроение, и еще почему-то все время идет дождь.

+ продолжение рассказа Любови Аркус

На следующий день та же рука опять протянула мне рубль через щелку двери. И почему-то я пошла на тот же сеанс, где опять танки с бритоголовыми мальчиками ехали на черноволосого человека в белой рубашке.

Мне было восемь лет. Я совершенно не могу понять, почему меня так заворожил этот пепельно-усталый учитель истории. Связь между тем, что показывали в хронике, и настроением героя фильма мне стала ясна несколько позже.

А поскольку у маминой подружки Тани с ее начальником, толстым сердечником, героем войны, дядей Леней, роман был бурным, то история длилась всю осень. Фильм «Доживем до понедельника» я выучила наизусть.

Дядя Леня вскоре умер от инфаркта. Тетя Таня оплакивала его потом долгие годы.

Я впервые попал в кино поздно, лет в девять–десять (не то что наши современные дети, которые регулярно ходят туда с двухлетнего возраста). Кажется, на фильм «Вожди Атлантиды», в ДК пищевиков на Будапештской. Главным в этом акте был, конечно, масштаб. Ты приобщался к чему-то огромному, к истории, к океану, к жизни большого государства (там показывалась политика «Атлантиды»). И, как потом выяснилось, ты приобщался фактически к вечности, потому что образы и даже сюжет этого фильма (да и почти всех фильмов, увиденных в кино) до сих пор стоят у меня в памяти, хотя я с тех пор его не пересматривал.

Когда-то в нежном возрасте на утреннем сеансе, прогуливая школу в кинотеатре «Форум», я случайно наткнулась на только что снятый фильм «Дворянское гнездо». Это впечатление настолько застряло во мне, что на долгое время как бы определило круг личностных пристрастий, да и во многом дальнейшую жизнь. Кино в темном зале на белом экране не заменить ничем — никакими самыми изощренными технологиями. То, что испытывается тобой в это время,— это ни с чем не сравнимое чувство. Потом в моей жизни появился «Иллюзион», где Марк Кушниров щедро показывал нам по тем временам лучшее, что было снято в мире: Феллини, Антониони, Трюффо, Годар... Тогда же и определился для меня эстетический эталон и мера настоящего киноискусства. Потому закрытие кинотеатров, таких, к примеру, как «Соловей», для меня настоящая потеря и обида.

Кино — это симулятор машины времени, позволяющий отправиться в путешествие в прошедшее. Своеобразная историческая руина. Один из моих самых запоминающихся походов в кино — это поход в заброшенный кинотеатр. Такие места позволяют взять дистанцию к самому медиуму и увидеть руину кино без просмотра кино. Кинотеатр «Аполло» в Тбилиси — первый в городе и один из старейших в Европе, был построен в 1909 году. Он был закрыт в 1990-х и пустует по сей день. Внутри — 110 лет истории, сохранившийся ампирный интерьер и старые киноафиши.

Был июль, его вторая половина.

Солнце, не успев закатиться, тут же вставало, ночи не было, вместо нее — легкая белая дымка.

Я путешествовала по Северу уже месяца два, выбирала совсем безлюдные места с мшистым лесом и болотами, во мне было что-то от кикиморы и татя — обросшее существо с сеном в волосах: приходилось ночевать в копнах, приготовленных для суровой зимы.

Теплоход остановился у высокого берега. Я плыла по Северной Двине, в деревню, где был небольшой аэродром. Душа моя не утешилась скитаниями и стремилась все дальше и дальше от привычного городского мира.

Я кинула свой рюкзак на картофельном поле, откуда утром улетал самолет далеко в тайгу, к кедровой роще, которую сорок лет назад посадил какой-то незнакомый мне романтик.

Бабы, занявшие очередь на самолет, пекли в углях картошку и сомневались, что меня возьмут на борт: семь человек уже перебор.

Было два часа ночи. Деревня не спала — гуляла. Вокруг колодцев с журавлиными шеями водили хороводы под баян. Я спросила: праздник? Нет, ответили, просто светло, не уснешь.

Был открыт единственный магазин, в нем стояла за прилавком гордая продавщица и торговала консервами «Завтрак туриста».

Я пошла дальше. Здание с выцветшим флагом оказалось кинотеатром. На двери было от руки написано: «Профессия репортёр», режиссёр Антонионов, начало сеанса в три часа». Было 2.40.

+ продолжение рассказа Марины Разбежкиной

Я на всякий случай толкнула дверь, она была закрыта. Проходящая мимо женщина спросила: «Чего хочешь?» — «Три — это днем?» — «Три — это сейчас»,— и пустила меня в зал. В другом зале, за стеной, в самом разгаре были танцы. Играли что-то из той эстрады конца семидесятых.

В три часа никого, кроме меня, в кинотеатре не было. Из будки высунулась уже знакомая женщина: «Будешь смотреть?» — «А вы мне одной покажете?» — «Покажу, кино длинное, если что — поспишь».

Я не спала ни секунды. Я смотрела, как Дэвид Локк спешит начать новую жизнь с новым именем и документами умершего соседа. Как скоро понимает, что попал в ловушку и что его путешествие должно закончиться смертью. Как встречает юную девушку, которая на короткое время становится его женщиной. Как умирает в потрясающе длинном, подробном, тягучем кадре — операторском одноплановом шедевре. Снимай этот сюжет незнакомый режиссер Антонионов — какое пошлое могло быть зрелище. А здесь все холодно, почти бесстрастно. Последние месяцы перед убийством. До сих пор я люблю этот фильм Антониони больше других. В нем для меня живут не только Джек Николсон и Мария Шнайдер, но и гармошка, и русские голоса с улицы, и топот ног за стеной под «Эти глаза напротив» — сентиментальный шедевр Ободзинского.

Фильм кончился, и я вернулась на картофельное поле. Крошечный «Ан» уже готов был к отлету — ждали меня. Я точно была лишней — мой большой рюкзак долго таскали по салону, чтобы самолет не падал на крыло. Я подарила летчикам пачку сигарет, денег за полет они с меня не взяли. Тогда на Севере своих не бросали.

Мы с приятелем только поступили на первый курс и хотели пригласить девушек на фильм «Новые амазонки», который только что вышел в советский прокат. Мы думали, что этот фильм нам очень поможет продвинуться в отношениях. И мы поехали на «Войковскую» в кинотеатр «Байкал», сунулись в кассу — но билетов не было. Ни на какой сеанс. Не знаю, как мы набрались наглости, но пошли к директору кинотеатра — настолько, видимо, нас распирало. И эта прекрасная женщина предложила в обмен на контрамарки поколоть перед кинотеатром лед. Мы, естественно, согласились — и потом часа два провели на морозе, скалывая этими огромными топорами, насаженными на железку, лед, а потом его убирая. И к тому моменту, как мы закончили, мне кажется, нам уже было не до кино. И, возможно, даже не до девушек. Мы были потные, мокрые и не особенно в форме для просмотра этого замечательного фильма, из которого, как я потом узнал, в советском прокате отрезали практические все интересующие нас в тот момент места. Но мы получили четыре билета, девушки приехали и нам удалось попасть в кино. Правда, в отношениях продвинуться так же интенсивно, как в получении контрамарок, мы так и не смогли.

Много лет назад наша подруга Галя Смирнская позвонила и сказала, что в кинотеатре «35 мм» идет фильм «Сука-любовь» и что, если подойти к кассе и сказать пароль «любовь зла», ты получаешь бесплатные билеты. Я иду в кассу и конспиративно говорю: «Любовь зла». Кассирша мне отвечает: «800 рублей» (если честно, я не помню сумму — 800 условно). Я ей опять подмигиваю, и свое — «Любовь зла». Она мне в ответ: «Вчера любовь была зла, а сегодня — 800 рублей».

Ребенком я проводила много времени в городе Домодедово, где жила моя бабушка. Они как раз с дедом вернулись из ссылки, им запрещено было жить в Москве, и они прописались в Домодедово. Там был старый кинотеатр, наверное, послевоенный, довольно уютный и симпатичный. Но в какой-то момент власти города решили подарить жителям новый кинотеатр, который долго-долго строился на главной площади с большим сквером. Он назывался «Победа». Бабушка выдавала мне и двум моим двоюродным сестрам рубль на троих — сходить в кино и еще купить семечек, по-моему, нам хватало. И мы, вооружившись рублем, шли втроем на какой-нибудь дневной детский сеанс. В какой-то момент на «Победе» повесили афишу «Сказки странствий», и мы, конечно, побежали, купили билеты и сели смотреть. В зале были какие-то зрители кроме нас, но нам казалось, что мы были там одни. Я до сих пор физически помню ощущение от этого просмотра. Это был восторг, и мне, конечно, было дико страшно. Я, наверное, даже сейчас могу нарисовать раскадровки этого фильма. И потом он снился мне много-много лет.

Пару лет назад я отправился на Сицилию участвовать в биеннале «Манифеста 12». Оттуда один из моих фаворитов в кино (я с 19 лет влюблен в авторское кино и даже мечтал стать режиссером)  — Джузеппе Торнаторе с очень важной для меня картиной «Новый кинотеатр „Парадизо"». На Сицилии я попал в его родной город Багерия, но в суете забыл, что именно там он снимал «Парадизо». Вспомнил я об этом позже — сидя ночью в ресторане на площади сицилийского городка Шикли, откуда открывался вид на уже закрытый местный кинотеатр. В этот момент я что-то понял о таких вот маленьких городках, где даже такси нет, а жизнь все равно выглядит как кино, и где хочется с восторгом снимать все. Ты неожиданно понимаешь, как кино вписывается в реальную жизнь, когда сам просто сидишь на улице и чувствуешь себя как в кино. Вот такая история про ужин рядом с закрытым кинотеатром.

У нас в Марьиной Роще было два кинотеатра. Первый был заводским клубом, где постоянно было невозможное количество людей, как они туда пробирались, как умещались — непонятно. Там шли трофейные фильмы: «Знак Зорро», «Таинственный знак», еще чего-то — такого рода боевики, как сегодня бы сказали. Попасть туда было невероятно трудно, билеты брали с боем. Это было сразу после войны. А второй — кинотеатр «Октябрь», находился в Третьем проезде на Шереметьевской улице. Утренние сеансы были детскими, а на вечерние детей не пускали. Этот кинотеатр запомнился не столько фильмами, сколько тем, как мы там проводили время. Публику пускали за час до начала фильма, в кинотеатре было большое фойе со сценой, где работал массовик-затейник. В «Октябре» это была очаровательная женщина, которая много лет спустя, когда я посмотрел «Ночи Кабирии», напомнила мне Джульетту Мазину, потому что она была именно такого строя, такой же ловкости движений, и, очевидно, была в прошлом актрисой без ангажемента.

+ продолжение рассказа Юрия Норштейна

Она хорошо вела эти детские игры. Как правило, туда вызывались добровольцы-дети, я тоже часто там бывал на сцене, потому что обожал это все. И там либо стихи читали, либо был такой популярный номер, когда ставили, допустим, семь стульев, вызывали восемь человек, и под ее марш — она садилась за фортепиано, она же и играла прекрасно — они начинали маршировать вокруг них. Потом она давала фортепианную дробь, и дальше — кто успеет сесть. В общем, такой на самом деле достаточно образный ход — кто успеет занять стул. Особенно интересно было, когда оставался один стул и два кандидата. Или же там, как это было во всех парках, когда вывешивали плакаты с текстом песни и дети с удовольствием ее пели. Очень популярная была песня: «У дороги чибис, у дороги чибис, он кричит, волнуется чудак...» (поет). Такая была песенка. В этом просторном зале, где, конечно же, висел портрет Сталина большой — я все время смотрел, как он написан масляной краской,— был еще буфет, и там, конечно, продавали мороженое, конечно, вода ситро — и все это нравилось мне не меньше, чем фильм, который предстояло посмотреть.

Как ни странно, я как-то не очень любил кино. Да, мы смотрели там и мультипликацию, которая меня никаким боком не интересовала. Конечно, там шли фильмы Птушко, фильмы Згуриди научно-популярные, фильмы Роу — они производили впечатление, что и говорить. Я вспоминаю, как герой попал в сети паука, как этот огромный паук начинает его крутить, а играл этого героя актер Столяров. Там шли «Дети капитана Гранта» — я считаю, что это абсолютно выдающееся для того времени произведение, уж не говоря о музыке Дунаевского, которая потом пелась всей страной.

Сам выход из кинотеатра мне тоже нравился — это был выход в сад. А через сад мы выходили гурьбой через ворота на улицу. Ну и, конечно, многие протыривались, шли противоходом и протыривались бесплатно — то есть заходили в зал и где-нибудь тихо притаивались среди кресел. Уже ничего не поделаешь, это совершенно нормальная история. Я считаю, что не протыриться иной раз было бы просто позором. Так что не всегда, не всегда проходили по билетам мы туда. Правда, нужно сказать, что билеты для детей стоили, в сущности, три копейки — это как два билета на автобус.

Была у меня одна история, когда я пошел туда на шестичасовой сеанс — туда еще пускали детей: украл у мамы деньги, купил билет и пошел в кинотеатр. Вечером я прихожу, мама спрашивает: «Где был?» — «Как где был? Гулял». Мама говорит: «А вот я знаю, что не гулял». Я говорю: «А где же я был?» — «А ты был в кинотеатре». Оказывается, наши соседи дядя Миша и тетя Таня тоже там были. И когда массовица-затейница вызывала добровольцев из зала, то я вышел и спел — я в этом смысле был человек азартный. Приходят мои соседи и говорят: «Бася, как у тебя Юра поет! Сейчас слушали его в кинотеатре».

А когда я уже серьезно стал присматриваться к кино, на меня колоссальное впечатление произвели «Чапаев» и «Мы из Кронштадта». Меня до сих пор поражает кинематографический язык, который открылся там, в этих фильмах. Я смотрел их все в том же кинотеатре «Октябрь». Потом, много лет спустя, это название перекочевало к известному кинотеатру на Новом Арбате, а какое название присвоили тому кинотеатру — я не знаю. Я уже туда не ходил — а зря. Надо было, конечно, будучи в Марьиной Роще — еще мама там моя жила до 1975 года,— надо было мне туда прийти, в этот кинотеатр.

У меня простая история. В 2009 году я, как и многие, читала «Гарри Поттера», но, к сожалению, в переводе. И, в общем, это была одна из тех книг, которую я принималась читать несколько раз (настолько нудной она мне казалась), но так и не дочитала. Тогда появилась идея сходить в кино и узнать, чем же все закончилось. И вот я сижу в кино, мы приближаемся к тому моменту, на котором я бросила читать, Дамблдор вот-вот скажет что-то очень важное Гарри. И тут картинка останавливается, затем начинает вздуваться, покрывается пузырями и, тлея, исчезает. Зал молча сидит минуту, две. В общем, мы сидели в тишине примерно десять минут, все ждали, что фильм пустят снова. И тут его запускают на моменте, где все стоят на перроне и отправляются домой. Я так до сих пор и не знаю, что хотел сказать Дамблдор Гарри, но тлеющая картинка была настолько красивой, что я запомнила это на всю жизнь.

Мое самое раннее воспоминание о кино — это фильм «Фантомас». Я жил тогда у дедушки в крохотном городке (он просто так и называется — Гарадок) под Витебском. И к нам часто заходил в гости дедушкин друг, директор единственного в городе кинотеатра. Билетов на фильм было не достать, но у меня всегда была «проходка» — и я даже мог пройти в будку киномеханика. О, впечатления были непередаваемые! Серо-голубая маска, чудесные перевоплощения, взрывы, погони, комиссар Жюв — Луи де Фюнес. Мы только про это и разговаривали с друзьями. До сих пор помню это фантомасовское «ха-ха-ха».

Мне было 11 или 12. «Самураев» только что купили в советский прокат (была какая-то перестроечная директива на закупку ранее не проходившей цензуру классики — соседним сеансом, скажем, шел «Фанни и Александр»). Кинотеатр был летний, 1950-х годов постройки, с раздвижной крышей, которая уже не закрывалась до конца: по центру от экрана через все ряды шла здоровая щель. Мне хватило ума сесть в первый ряд прямо под ней, и, конечно, ровно на середине фильма начался ливень. Пересесть было некуда: зал забит. Уйти не досмотрев — тоже не вариант. В общем, оставшиеся 100 минут я сидел как под душем, хорошо еще дождь был теплый. А поскольку у Куросавы всю вторую половину — тоже ливень и все барахтаются в грязи, было чувство абсолютного единения с героями.

Первые кинотеатры, которые произвели на меня впечатление,— это были кинотеатры в домах творчества, в которых проходило мое детство, поскольку мама была писателем, а папа — художником. Очень сильно мне впечатался в сознание открытый кинотеатр в Доме творчества писателей в Коктебеле, куда на многие фильмы нас, детей, по малолетству не пускали. Но мы, естественно, залезали на деревья, окружавшие этот кинотеатр, сидели там в таком плотном аромате цветущих деревьев и смотрели запрещенные фильмы. Не знаю, сколько мне было, наверное, лет семь, показывали фильм «В Сантьяго идет дождь» про свержение Сальвадора Альенде. И там был эпизод, в котором дочь Альенде в момент, когда солдаты Пиночета берут штурмом президентский дворец, где-то в квартире в Сантьяго принимает какой-то препарат. Я еще ничего тогда не знал ни о каких препаратах, но вот это сочетание какой-то такой, довольно наивной попытки изобразить галлюцинаторный эффект — как комната плывет вокруг актрисы и отражается в ее увеличенных зрачках — с ароматом цветущих акаций, жасмина, сидением на дереве — все это запомнилось мне на всю жизнь. Это было такое сатори, состояние просветления.

Первое впечатление от кино — это как я маленьким, мне лет шесть, иду со своим папой в просмотровый зал Одесской киностудии, где детям работников киностудии иногда показывали диснеевские мультфильмы. Я впервые смотрю фильмы в большом зале, сидя в большом кресле. И у меня ощущение, что я просто в космосе каком-то. И если я вспоминаю, что такое кино — вот именно кино в зале, коллективное,— то я всегда вспоминаю запах этого зала и запах пленки. Все это пахло совершенно по-особенному. И потом, когда я уже стал сам заниматься кино, у меня образовалась такая традиция: когда я показывал где-то свой фильм, я обязательно заходил в будку к механику. Во-первых, мне всегда были интересны эти люди, интересно было поговорить с ними и послушать их мнение о фильмах. А во-вторых, я, конечно, шел туда за запахом своего детства.

Мне пять лет. Моему старшему четырнадцалетнему брату, на чье попечительство родители оставили меня в тот летний день, и его приятелю-соседу Юрке Винникову остро приспичило в четвертый раз увидеть это чудо из чудес, это сладкое наваждение, свалившееся на их счастливые головы, головы послевоенных подростков, на этого невероятного, этого ослепительного, этого трофейного «Тарзана». Ну и потащили меня с собой. Их предпраздничное возбуждение передалось и мне, и я некоторое время с открытым от любопытства ртом пялился в экран, где шевелилось и звучало что-то малопонятное, но, безусловно, значительное, что-то такое, от чего зависела вся последующая жизнь.

Вообще-то к этому «Тарзану» я был к тому времени более или менее подготовлен. В то лето редкий мальчишка с нашего и со всех окрестных дворов не издавал время от времени душераздирающих воплей, страшно пугавших кошек и нервных обитателей первых этажей. В то лето все играли в этого вопящего Тарзана, в резво качающуюся на ветках нашей несчастной липы обезьяну Читу, в еще кого-то там — не помню уже.

Первые несколько минут я изо всех сил пытался разделять лихорадочный зрительский азарт брата, его друга и всего зрительного зала. Потом стал ерзать и позевывать, нетерпеливо ожидая того момента, когда же уже наконец зажжется свет и можно будет выйти наружу. Потом я захотел по-маленькому, о чем немедленно и не так тихо, как это предписано этикетом, сообщил брату.

«Потерпи, уже скоро»,— шепотом соврал он, не отрываясь от экрана. Я немножко потерпел. Потом еще немножко. Потом еще. Ну а потом…

Некоторое время после этого я избегал походов в кино. Но не долго, нет. Кино, разумеется, победило. Да и как могло быть иначе.

Любимый кинотеатр — маленький подвальчик во дворах Новослободской. Когда я училась в школе, в «Мире искусства» билет для школьников стоил 50 рублей — мы прогуливали там уроки, особенно удобно это было зимой. Репертуар там не менялся, наверное, с момента открытия — неделя Бергмана, Антониони, Висконти и прочих важных мужчин-режиссеров. Для меня это стало многолетним курсом по истории кино. Однажды я впервые в жизни оказалась там единственным зрителем — на «Похитителях велосипедов», и это, конечно, был просто взрыв для романтического подросткового сознания. Пустой кинотеатр, на экране черно-белый фильм, и я как будто бы в Париже 1968 года — сейчас это все немножко смешно, но тогда казалось волшебством. До сих пор считаю, что это мой лучший поход в кино.

Мне шесть-семь лет. Фильм, естественно, «до 16». Но шикарный заводской ДК на Васильевском острове — наискосок от нашего дома, билетерши моих родителей давно знают и пускают со мной без проблем. На третьей минуте фильма команда будапештской скорой помощи с шуточками-хохмочками подъезжает к дому, откуда поступил вызов, и нажимает на кнопку лифта. Ба-бах! Из распахнувшихся дверей лифта вываливается женский труп. Одному богу ведомо, сколько лет после этого киносеанса я испытывал панический страх перед лифтами!

На районе в семидесятые было четыре главных киноточки: летний кинотеатр «Родина», помпезный «Мир», небольшой зал на Кирова, не помню названия, и Дом культуры школьников — ДКШ. В «Родине» царствовал Фантомас. В «Мир» я ходил редко — там билетерши были злее, да и вообще давил этот фашистский монстр с фигурками трудящихся на крыше, будто Гриша Брускин их туда поставил. На Кирова — слишком близко от дома: если не сразу поймают, то точно кто-то из знакомых увидит и стукнет родителям. А в ДКШ мы пропадали на утренних и дневных сеансах, сбежав с уроков, там Бельмондо с Делоном, «Золото Маккены» и прочие кайфы.

И вдруг мама решила сводить сыночка в кино. Днем. Не помню, может, она тогда в ночную работала или в отпуске была, но мы пошли именно на дневной сеанс. Фильм, конечно же, итальянский, однако без Софи и Марчелло, до которых мама была большая охотница. Назывался «Женщины и берсальеры».

+ продолжение рассказа Кирилла Кобрина

Ничего не помню, кроме того, что мы сидели в практически пустом зале, а на экране пышные женщины в дезабилье, прелести мило полунеприкрыты, кокетничали с парнями в опереточной военной форме. Или это парни кокетничали с женщинами? Неважно. Плюс там еще музычку играли. В общем, полный восторг и эротический нокдаун — не слабее созерцания картины Кустодиева «Русская Венера» на школьной экскурсии в музей. Я старался не подавать признаков жизни, боясь, что мама вспомнит о моем присутствии и тут же утащит на улицу. Но нет, спокойно досмотрели до конца. Такова сила искусства.

Фильм этот я больше не смотрел никогда. Разницу между берсальерами и карабинерами усвоил с того раза отлично — может быть, для этого фильм крутили в Доме культуры именно школьников? Знание — сила. Учиться, учиться и еще раз учиться.

Однажды в Лондоне я попала на «Касабланку», которую до тех пор не видела, как-то так получилось. А тут студия выпустила в кинотеатры новую диджитал-версию, и это была как бы вторая премьера. Я была совершенно потрясена самим фильмом, но кроме этого у меня случилась странная встреча с его диалогами. В какой-то момент я поняла, что слышу с экрана множество фраз, которые сто раз слышала в разговорах моих друзей и знакомых: они просто использовали это цитаты как своего рода мемы. Все эти «сыграй это снова, Сэм!», «задержите обычных подозреваемых», «мне кажется, что это начало прекрасной дружбы» — я понятия не имела, откуда это все, и тут внезапно встретилась с первоисточником.

Как-то мне по странной случайности достался году в 2000-м годовой абонемент на посещение «Иллюзиона», когда я почти каждый день была в Иностранке напротив. Репертуар «Иллюзиона» тогда вообще представлял ловко собранную и умную программу, когда можно было попасть в один день на «Астенический синдром», «Маму Рому» и советскую школьную кинодраму. Там не было никакого попкорна, часто играл тапер и стулья были дико неудобные — но на новых я сидеть так и не приспособилась. К вопросу о стульях: в старом «Художественном» тоже были странные кресла, но с моим другом Пашей Вардишвили мы ходили туда много раз с бутылкой вина на «Все песни только о любви» — для нас это было таким «заходом в ночь» и отработкой всех драм разом. Кино было тогда пространственным и временным переживанием, действительным сеансом, отдельные элементы которого (темнота, луч проектора, его технические звуки) концентрировали на оригинальной природе кино, так отличающейся от сегодняшнего удобного смотрения на диване, в мультиплексах или в метро.

На первом курсе ВГИКа — как сейчас помню, в 203 аудитории на втором этаже — я посмотрел «Огни большого города». И, как сейчас молодежь говорит, у меня просто снесло крышу. Я и до сих пор считаю этот просмотр поворотным событием своей жизни. У меня было какое-то тяготение к комедии, к сатире и так далее, но я не представлял себе, что это все может быть выражено в такой форме, с таким оглушительным мастерством и ощущением того, что это неподражаемо. Вот это главное ощущение — создание произведения, которое является уникальным и неподражаемым,— оно, конечно, шибануло меня тогда и осталось на всю жизнь. Все рухнуло и пошло на дно после этого просмотра. Из всех просмотров в разных кинозалах, которых было очень много, я бы поэтому выделил вот это первое впечатление от Чаплина.

Лет в 15 я начал прогуливать школу, иногда с одноклассниками, чаще один. Киносеансы начинались часов в десять утра, и это было удобно. Другим удобством было то, что школа находилась минутах в десяти от кинотеатра «Нева», до которого и от дома было примерно столько же. Выйдешь с портфелем, как будто в школу, погуляешь часок-полтора — и на первый сеанс, при необходимости можно было потом и на контрольную успеть. Так однажды я забрел на документальный фильм «И все-таки я верю», просто потому, что сеанс был подходящий. В зальчике сидело человек шесть-семь, наверное, таких же прогульщиков. Погас свет. Концлагеря, беженцы, разрушенные города, бомбардировки Хиросимы и Нагасаки, вьетконговцы, напалм — все это я мог видеть и раньше, но вот хипповские коммуны и май-68 видел впервые. Вторая часть фильма начиналась с бунта.

+ продолжение рассказа Александра Скидана

И на кадрах студенческой демонстрации, широком фронтом атакующей полицейский кордон, прорывающей его под песню с маршевым рефреном, меня точно обожгло (как потом я узнал, песня называлась «Les enfants de la patrie» («Сыны Отчизны») и была написана композитором и исполнителем Нино Феррером в 1971 году). Это было сложное чувство, смесь зависти, стыда, бессилия, удивления от того, что все это происходило совсем недавно, можно сказать, на моем веку, что, оказывается, может быть так. «Откроем двери, приюты, тюрьмы и другие факультеты!» Где-то в другом месте, не здесь. Короткий двадцатый век. Длинная история. В той французской песне в какой-то момент звучит слово «naive», и все равно от нее мурашки по коже. Тогда, в темном зале, одного ленинградского подростка подбросило из кресла, и он минут пять простоял, точно слушая «Интернационал» (анахронизм: «Интернационал» к тому времени давно уже перестал быть гимном, нас учили вставать под другую музыку и совсем другие слова).

В 2019 году я создала ситуацию, в которой была режиссером, актером и зрителем. В одном из залов нижегородского кинотеатра «Индиго» я нарисовала картину «Поломанное лицо». Для выставки «Адрес?» я придумала рисовать на прозрачной вуали, натянутой? на концертную ферму. Я выбрала кинозал в качестве мастерской и вообразила себя героем Бельмондо из «Безумного Пьеро», который в конце фильма Годара обращается к зрителю. Забралась на пятиметровую стремянку с ведром краски и кистью в руке и рисовала на прозрачной ткани по проекции цифрового рисунка. Эта моя картина отсылала к фильму «Таинство Пикассо» Анри-Жоржа Клузо.

В моем далеком детстве большинство из нас родители сплавляли на лето в пионерские лагеря. Это было в поселке Рощино, и нас всем отрядом повели смотреть японский мультипликационный фильм «Джек в Стране чудес». Я до сих пор прекрасно помню, как вместе с Джеком по бобовым стеблям я забрался в волшебную страну выше облаков и вернулся оттуда только через полтора часа! Это был 1974 год, и было мне десять лет. А может, я так и не вернулся?

В кинотеатрах у меня было почти все: и смех, и слезы, и встречи, и расставания, и разочарования, и очарования. Вот чего никогда со мной не происходило — так это как раз то, о чем я хочу рассказать. Лет пять назад в кинотеатр пришел наш постоянный зритель, приятный молодой человек, и рассказал, что он хочет арендовать зал и показать свой фильм для друзей. Мы поддерживаем молодых режиссеров и обычно идем на встречу талантам. В назначенный день в кинотеатре собралась небольшая группа зрителей. Автор показал любопытную короткометражку, а когда начались титры, он вышел к экрану и, встав на одно колено, сделал предложение своей девушке, которая тоже была в зале. Понятно, что отказать в такой ситуации практически невозможно, но жизнь, как известно, зачастую интереснее, чем кино, и в нашем случае девушка растерялась и ничего не сказала. Вот он, открытый финал — излюбленный прием в кино.

Когда именно началось кино для меня на большом экране, не вспомнить, но самое раннее, что помню,— это было в Солотче, на берегу Окской старицы, неподалеку от почти булгаковской Лысой горы. Мы проводили с мамой июль в доме отдыха, а суть кинофильма сводилась к борьбе итальянских анархистов с буржуазным режимом. Я запомнил их кожаные куртки и мотоциклы. И то, что кинотеатр располагался в бывшей церкви. Надеюсь, там сейчас храм.

Невозможно выбрать один важнейший сеанс, потому выберу запомнившийся. Кинотеатр «Дружба» близ Песчаной площади в Москве, ныне благополучно превращенный в какой-то кабак,— любимый кинозал моего детства, как раз между школой и музыкалкой. Год — ну, скажем, 1986–1987-й, мне 10–11 лет. Между двумя школами я и пошел в кино, сам, один: мама дала деньги на билет и буфет, целых три рубля! Давали «Невероятные приключения итальянцев в России». Зал был практически пустым, фильм — ужасно смешным. Ко мне в темноте почему-то пристроилась взрослая женщина, которая завела со мной разговор. Нет, это не история о харассменте! Каким-то образом она меня убедила, что ей нужно купить мне мороженое в буфете, для чего надо разменять мои же деньги. И, разумеется, слиняла с тремя рублями. Я впервые столкнулся с подобным и был искренне потрясен. А фильм об авантюрных проделках навсегда связался в моей памяти с будничным мошенничеством неизвестной тетки, обдурившей мальца-четырехклассника. Такое вот 3D.

Магией кино я проникся, когда посмотрел «Великолепную семерку» где-то, кажется, в Крыму. Я впервые почувствовал себя мужчиной, стреляющим, понял, как это красиво. Впервые увидел вестерн, впервые увидел Юла Бриннера, впервые увидел эту иронию и красоту. И этот фильм как-то меня потряс, я вообще понял, что это какой-то новый огромный мир, о котором можно только мечтать. Мне было лет десять. Мне кажется, это был летний кинотеатр, открытый экран с бледным таким вечерним освещением — но это было все неважно. Поэтому до сих пор, когда мне говорят, что в кинотеатре не та проекция, не те краски,— мне все это кажется смехотворным. Как будто бы, когда ты видишь сон, ты смотришь, в каком он разрешении! Ты видишь сон — и это сон.