Дальний Восток не первый раз заявляет о своем несогласии с политикой и позицией центра. Исследователи говорят об особой ментальности людей, которые живут в 8 тысячах километров от Москвы. Об этом «Огонек» побеседовал с Леонидом Бляхером, заведующим кафедрой философии и культурологии Тихоокеанского государственного университета.
Региональная специфика — отнюдь не досужий вымысел. Особенности поведения, образ жизни и даже «представления о прекрасном» формировались в разных местах по-разному
Фото: Юрий Смитюк / ТАСС
Региональная специфика — отнюдь не досужий вымысел. Особенности поведения, образ жизни и даже «представления о прекрасном» формировались в разных местах по-разному
Фото: Юрий Смитюк / ТАСС
— Действительно ли дальневосточники отличаются от жителей западных регионов страны? В чем особенность их ментальности?
— Россия — невероятно разная страна. При этом каждый регион, особенно если он находится на фронтире (рубеже.— «О»), обладает своей спецификой. Часто очень серьезной спецификой. Если говорить обобщенно, дальневосточники в гораздо меньшей степени ориентированы на государство, точнее, на федеральный центр, чем жители среднерусских областей, Поволжья или Урала. Много лет назад я впервые услышал от одного человека: власть приходит и уходит, а мы и есть Хабаровский край. И это очень важно для всех людей, здесь живущих. Я думаю, в последние десятилетия стала складываться «дальневосточная идентичность». Люди говорят: мы самостоятельно смогли выстоять в сложные 90-е, мы сами за себя отвечаем и сами делаем свою жизнь.
— И как это связано с выборами двухлетней давности и нынешним арестом Сергея Фургала?
— Голосование 2018 года было как раз завершением процесса формирования идентичности. Позиция большинства жителей Хабаровского края была такой: мы смогли переломить жизнь и выбрали губернатора, которого нам не навязывали сверху.
Леонид Бляхер, социолог, профессор Тихоокеанского государственного университета
Леонид Бляхер, социолог, профессор Тихоокеанского государственного университета
Сейчас людей возмутил не столько сам арест Фургала — в этой истории очень много непонятного,— сколько форма, как это было сделано. Они восприняли это как личное оскорбление. Отсюда такая реакция.
— Хабаровский губернатор — не первый, которого арестовали. Почему в Хабаровске реакция оказалась такой острой?
— Дело в том, что Фургал значительной частью населения воспринимался как «народный губернатор». В этом его отличие от прежде арестованных региональных руководителей. Потому и арест был воспринят как личное оскорбление очень многими. У нас оскорбление не принято оставлять без ответа. Честь и достоинство — вот что важно для людей. Потому что придется смотреть в глаза другим. Хабаровск — город небольшой, да у нас тут и нет мегаполисов. В Москве человек, совершивший не особенно благовидный проступок, может уйти в другой район, спрятаться там, где его никто не знает. А здесь за человеком тянется след. И если ты не ответил на оскорбление — это удар по твоей репутации. Значит, ты себя не уважаешь, и тебя не будут уважать. А если оскорбили город, край — это очень сильный удар по коллективному самоуважению. И люди не могли на этот удар не ответить. При этом их требования были самые простые: выйдите к нам кто-нибудь, поговорите. Три недели об этом просили. И получили обещание «попариться в бане» с высокими столичными чиновниками.
— У вас так не принято?
— На Дальнем Востоке очень слабая институциональная структура. Долгие годы здесь было очень мало того, что дается сверху.
Местные люди привыкли: хочешь жить в хорошем доме — построй его себе. Хочешь хороший театр — создай его. Хочешь хороший журнал — сделай. Других вариантов нет. И когда что-то навязывают извне, это воспринимается очень болезненно.
И еще большее неприятие вызывает то, что эти навязанные «радости» начинают пиарить как невероятные успехи развития Дальнего Востока. Что и произошло с губернатором Шпортом. Он потерял доверие людей, когда начал в Москве рассказывать, как замечательно живет Дальний Восток, какие здесь заоблачные зарплаты. А у нас здесь жизнь очень нелегкая. Это обидело людей, и большинство за него в 2018 году не проголосовало. А избрали, повторю, Фургала.
— А такая ментальность людей — откуда она идет? Есть у нее исторические корни?
— Конечно. Но дело в том, что формирование дальневосточной идентичности все время прерывалось. Это ведь регион фронтира, рубежа. Здесь сложился своеобразный феномен, включающий в себя экономико-географические, хозяйственно-исторические, философско-культурологические и духовно-ментальные аспекты. И здесь влияние центральной власти всегда было более слабым, чем в срединных областях. Я думаю, в XIX веке это понимали. В 1881 году Александр II вообще освободил дальневосточников от налогов. Правда, тогда административное деление было другим. Было создано Приамурское генерал-губернаторство, включавшее в себя Приморье с Владивостоком, южную часть нынешнего Хабаровского края, Амурскую область, частично Забайкалье и Камчатку. Это огромная территория. И все ее части были разные, и сейчас они тоже очень различаются именно по менталитету. Особенно когда в советские годы в «Дальний Восток» включили Якутию, Магадан, Чукотку. Сегодня есть три разных Дальних Востока: южная часть, северное побережье с островами и «восточносибирская часть». Они всегда жили по разным социально-экономическим моделям. Но с бюрократической точки зрения это был единый Дальний Восток, а различия региона в столице никак не воспринимали, да и сейчас не очень ясно их представляют. Поэтому приходящие из Москвы новации принимаются здесь не слишком благожелательно.
— Это вызывает конфликты с центральной властью?
— И это было не раз в нашей истории. В 1925 году здесь вспыхнуло мощное крестьянское восстание. Люди были недовольны тем, от чего вся Советская Россия вздохнула с облегчением,— начался нэп, и продразверстку заменили продналогом. А здесь люди при царе, повторю, налогов не платили. Забегая вперед, скажу, что и в конце ХХ века у нас налогообложение было более мягким, чем в других регионах страны. Здесь в годы Гражданской войны не было продразверстки, потому что до 1922 года не было советской власти. И вот большевики пришли и говорят: будете платить. Народ взялся за оружие. Конечно, у Советов были и бронепоезда с артиллерией, и обученные в Гражданской войне красноармейцы. Восстание жестоко подавили. Кто остался в живых, ушли «за речку», в Китай. Их потомки там и сейчас живут.
— А при советской власти к вам приехали комсомольцы на великие стройки…
— Да, большие стройки были, но я не берусь утверждать, что они способствовали социально-культурному развитию края. В силу оторванности от густонаселенных регионов продукция дальневосточных предприятий всегда была убыточной. Везти сюда оборудование, сырье, людей, чтобы здесь что-то выпускать, а потом доставлять товары обратно в Европу — такое производство будет только сверхубыточным. Так оно и было, и есть. Сейчас, например, авиационный завод в Комсомольске-на-Амуре сохранил только треть от бывшей численности рабочих — нет заказов. Поэтому в 20–30-х годах и после войны Дальний Восток имел не столько хозяйственный, сколько политический смысл, рассматривался как «регион-крепость», в которой располагался Дальневосточный военный округ. Это были совсем другие люди, в отличие от прежнего населения. Главным моментом их идентификации была защита рубежей нашей родины. Но потом оказалось, что противник наш перестал быть врагом и защищать родину не от кого. Это был сильнейший удар по идентичности. Катастрофа. В 90-х годах фактически начало складываться новое общество, которое я называю «обществом посткатастрофичной идентичности».
— Объясните…
— Есть несколько моментов. Мы все здесь — люди пришлые. Здесь почти (нельзя сказать, что совсем) отсутствуют межэтнические противоречия. Грузины, армяне, евреи, азербайджанцы, узбеки — такие же автохтоны (коренные народы.— «О»), как и все остальные. Конечно, есть люди с более древней генеалогией, укоренившиеся здесь с XIX века, но их меньшинство, а в основном все приезжие. И эту новую популяцию создавала вся страна, которая называлась СССР. И когда он рухнул, выживали все вместе. Потому что центр ничем помочь не мог. И контроль Москвы над экономикой и вообще всей жизнью был минимальный. И поэтому отрасли, которые здесь развивались, оказывались очень выгодными. Например, Хабаровский край жил рыбой, лесом и золотом. Эти отрасли составляли основу экономики. В Приморском крае важную роль играли поставка, продажа, ремонт и обслуживание японских «бэушных» автомобилей, доставка и хранение запчастей — там появилась целая отрасль. Но дело не только в этих отраслях. Стали появляться богатые, состоятельные бизнесмены, которые не вывозили деньги за рубеж, а вкладывали их в экономику своих регионов. Они вовсе не были благотворителями или «матерями Терезами». Они просто хотели организовать нормальную жизнь прежде всего себе. Если они строили себе дома — развивалась строительная индустрия. Стало больше автомобилей — стали вкладываться в дорожное строительство. Хочешь хорошее лечение — инвестируй в медицину. Отсюда в Европу лечиться не поедешь. И местные бизнесмены были очень важны, потому что они инвестировали в регион, в котором живут. И конечно, огромное значение имел режим фактического порто-франко (беспошлинной торговли), который местное население использовало по максимуму. И вот это федеральная власть совершенно упустила из виду.
— Сейчас, наверное, мало кто помнит, что в 90-х годах федеральный центр подписывал со всеми регионами соглашения о разделении полномочий. Это стало, например, важнейшим фактором развития Татарстана. И с регионами Дальнего Востока тоже был подписан такой же договор, в котором определялась доля налогов, которые надо было отправлять в Москву?
— Да. Но дело было не только в налогах. Очень многое распределялось здесь, на месте. Например, в Хабаровске распределялись лесные деляны, золотоносные участки, квоты на вылов рыбы и многое другое. Был эпизод, когда Борис Ельцин издал указ о приватизации Хабаровского аэропорта, а губернатор Виктор Ишаев этот указ просто отменил.
— Это было в его власти?
— В социологии есть термин «инфорсер». То есть человек, определяющий правила игры. Или тот, у кого покупаются правила игры. Не путайте с криминальным толкованием этого слова. Так вот Ишаев — это был инфорсер, распределявший своей властью то, что давало прибыль, доход, что кормило регион,— добыча золота, ловля рыбы… Цены были щадящие, потому что рядом были другие инфорсеры. И так было почти повсюду в России. Сейчас этого нигде нет. Все услуги можно получить только в Москве. Квоты на вылов рыбы, крабов и прочего определяет Минсельхоз.
Сегодня «региональная элита» — пустые слова. Нет элит. Нет людей, которые принимают решения в регионах.
Губернаторы, региональные министры — это чиновники средней руки, которые распределяют деньги федерального бюджета по социальным статьям.
— Когда закончилась ваша вольница?
— Когда у центра появились деньги. Федеральная власть изменила правила игры. Она пришла и сказала: нет, ребята, вы ошибаетесь, вы не будете жить так, как вы хотите, а так, как мы вам скажем. Это был новый, очень сильный удар по региональной идентичности. Началось это в 2008 году. Резко повысили пошлины на японские автомобили. Для Приморья это был очень сильный удар. Народ вышел на улицы Владивостока. Прилетели туда несколько самолетов со Щелковским ОМОНом. Митинги разогнали. Пожар стали тушить деньгами. У федеральной власти возникла концепция «поворота на Восток». И эта концепция вольно или скорее невольно, мимоходом уничтожила местный бизнес. Но взамен дала намного меньше. Во всяком случае, в социальном отношении.
Было создано Министерство по делам Дальнего Востока. Оно с момента создания было в сложном положении, поскольку фактически дублировало работу уже существовавших министерств. Потому и сосредоточило свою работу в основном в области пиара. Дальневосточники поначалу смеялись. А потом начали понимать, что между их реальной жизнью и красивой телевизионной картинкой — огромная пропасть. Потому что великие стройки закончились — и все, больше они их не кормят. Люди начали уезжать на запад. Собственно, приезжали и уезжали всегда, не было такого времени, чтобы никто не уезжал, это специфика региона. Но если в 1990-е уезжали аутсайдеры, то в 2010-е годы стали уезжать лидеры. Бизнесмены увидели, что нет смысла инвестировать в регион. Можно делать региональный бизнес из прекрасного далека. Они люди рациональные и понимают, что для бизнеса надо жить не там, где распределяют деньги пенсионерам, а там, откуда текут финансовые потоки,— в Москве. И сложившееся понятие «мы дальневосточники» стало разрушаться. Но даже те, кто уехал, все равно там, на западе, поддерживают связи, люди не рвут отношения. Наверное, потому что для них Дальний Восток — это «наша земля».
— Каким вам видится финал хабаровского конфликта?
— Честно сказать, не знаю. Из точки бифуркации делать прогнозы — занятие неблагодарное. Думаю, что открытая форма протеста будет затухать. Скоро начнутся холода, и митинговать на улице будет некомфортно. Но недовольство будет тлеть, ведь люди пока не дождались объяснений. У замечательного антрополога Джеймса Скотта есть книга «Оружие слабых». Она об оппортунизме, суть которого передает испанская крестьянская пословица: «Я подчиняюсь, но не повинуюсь». В принципе, конфликт — и хабаровский, и любой другой — просто разрешить. Достаточно вспомнить, что страна наша называется Российская Федерация. А в федерацию входят разные территории и разные сообщества. Именно поэтому основным ярусом власти в стране должен стать региональный уровень. И правила игры в разных регионах должны отличаться. Целостность страны при этом ничуть не пострадает. Не случайно в Российской империи, начиная с «матушки Екатерины» (Екатерины II.— «О»), на местном уровне судили не по закону Российской империи, по нему жили столицы и имперские службы, но «по справедливости и местным обычаям». Думаю, что это оптимальная модель. В любом ином варианте «хабаровски» (разные, по разным причинам) будут вспыхивать постоянно.