Вчера в Русском музее открылась выставка "Явление бога Волоса в виде произведений Феликса Волосенкова", художника, который, по его словам, "привык и смирился с ролью пророка", хотя быть им очень сложно.
После 2004 года в мир явится новый бог, бог не только людей, но и кошек, коров и собак. Наступит эра Водолея, то да се, еще в мюзикле "Волосы" об этом предупреждали. Векторы мировых религий сложатся, и в точке их пересечения человечество узрит бога с древнеславянским именем Волос. Пока что его узрел только 60-летний художник Феликс Волосенков. Все серьезно: никакого постмодернизма, кокетства, дуракаваляния. Ни грана безумия, ни слащавого, ни брызжущего слюной. Ни следа ультраправого неоязычества, конъюнктурного баловства с религией. Когда стоишь рядом с господином Волосенковым, коренастым, бородатым, матерым, слушаешь его строгие, разумные речи, не возникает сомнений: в 1982 году, на трамвайной остановке на Сенной площади его действительно торкнуло, озарило или как там это называется. Сначала художник возмутился: почему ко мне, кто просил, не хочу быть богом Волосом. Потом стали "втемяшиваться странные ощущения", которые он пытался изжить, сочиняя ерническое "новое Евангелие", потом смирился, привык, хотя "лучше бы без этого". Что случилось с художником, неважно, но случилось точно. А если результат случая на Сенной — интересная живопись, надо ли впадать в инквизиторскую дотошность. Если это спектакль, то сам Станиславский не крикнет: "Не верю".
Наверное, правильнее всего обозвать Феликса Волосенкова экспрессионистом, но в очень широком смысле слова. В его часто балансирующих на грани абстракции работах чувствуется и пантеизм Ларионова--Гончаровой, и творческое хулиганство "новых диких", и искус "нью-йоркской школы", и урбанистическая гротескность подземных переходов а-ля Олег Кантор. Увлечение, порой чрезмерное, посторонними живописи фактурами, от вышивки на бархате до скомканных, непрезентабельных тряпок — следствие учебы в Театральном институте еще акимовских времен: этакая театральность жеста, картина или конструкция как спектакль, жадное любопытство к материалу, немедленно реализуемое на холсте.
Одна из самых симпатичных сторон Феликса Волосенкова — сочетание трудносочетаемого. В названиях его картин то и дело мелькает словно "явление": люди и вещи художнику не иначе как "являются". Но ведь это неплохая метафора творческого процесса: не увидел луну или купальщицу, не страдает похмельем, а они "явились". Он умеет находить точные живописные, чувственные, если не грубые, рифмы вещам, совершенно абстрактным. В "Молении о чаше" Христос теряет антропоморфность, буквально выходя из себя, превращаясь в ту странную и пугающую живописную субстанцию, которая в картинах господина Волосенкова — синоним божества. В "Снах Доменико Трезини" за отдернутой занавеской маячит призрачный, мучительный, еще не построенный Петербург. И вместе с тем ему не чуждо здоровое, циничное чувство юмора, пишет ли он размашисто-красную "Девушку без головы" или прохожих, истаявших от жары до такой степени, что превратились в прозрачные призраки на паучьих ножках, прилипшие к размякшему асфальту. Его "Дева Мария" — огромная, уложенная на подиум кукла-бабушка, его Иисус Христос — натюрморт из батона и стаканов с вином. При всем их различии господин Волосенков думает в том же направлении, что и британский расчленитель коров Дэмиан Херст, претендующий на звание последнего метафизика европейского искусства.
Параллель тем более дозволенная, что огромная корова в интерпретации Феликса Волосенкова — символ ислама, персонаж первой суры Корана — написана с нежностью профессионального анималиста, в наши дни нечастой. Как и портрет французского бульдога Юнгура. А значит, Волос хоть одно обещание сдержит: ни собак, ни кошек, ни коров в обиду не даст.
МИХАИЛ СЕРГЕЕВ