Великое обогащение: как Западная Европа стала экономическим лидером мира в XVIII-XIX веках

8 сентября в рамках лектория Российской экономической школы (РЭШ) прошла лекция профессора Северо-западного университета Джоэля Мокира. Он рассказал о том, как свободный рынок идей и политическая раздробленность привели Европу к богатству и какой была роль культуры, квалифицированных рабочих и прикладной науки в этом процессе. Модератором выступил профессор РЭШ Андрей Маркевич. Лекция доступна в YouTube-канале “Ъ”.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Подробнее о гостевом цикле лекций РЭШ на “Ъ” — в расписании Лектория.

Стенограмма лекции

В настоящее время мы переживаем протесты против расовой несправедливости и дискриминации. Существует движение «Black Lives Matter», и все ведут дискуссии о расе и различиях. Но почему не наоборот? Почему мы не видели, как африканские и азиатские колониальные империи эксплуатировали европейцев?

За последние 400–500 лет европейцы доминировали, покоряли, порабощали и эксплуатировали большую часть остального человечества различными способами. Остатки этих асимметричных отношений лежат в основе современных расовых отношений. Это происходит не только в США, но и почти повсюду в Западном полушарии. Когда вы смотрите в Бразилии на афробразильцев или афрокарибцев, вы видите это несоответствие между белыми и небелыми. Даже в Европе, где черное рабство никогда не присутствовало в широких масштабах, мы наблюдаем то же самое, например, во Франции и Великобритании, где лица африканского и азиатского происхождения подвергаются дискриминации со стороны белых людей в самых разных ситуациях: от ипотечных банков до полицейской жестокости. Это не расизм, под которым я подразумеваю, что людям не нравятся те, кто выглядит или звучит по-другому. Я говорю о чем-то большем, чем расизм: это расизм, связанный с неравенством или асимметрией. И они связаны с расизмом, как правило, подразумевающим неравенство, но это не одно и то же. Тогда вопрос в том, что является источником этого неравенства?

Очевидного ответа нет; нет ничего, присущего белизне, в европейской неизменной культуре, в христианстве или географии, что бы не объясняло ее в гораздо меньшей степени. Или фальшивых теорий, основанных на генетике, которые я даже не буду удостаивать вниманием. Но Восток не всегда был таким. Если вернуться на 1000 лет назад, то христианская Европа была невежественным, бедным, жестоким захолустьем. Напротив, если вы посмотрите на нехристианский или не белый мир, например, на Ближний Восток, или в Северную Африку, или на империю Сун в Китае, вы увидите сложные маленькие общества, которые добились значительных успехов в медицине, математике, инженерном деле, философии, литературе.

Надо думать об этом как о великом реванше, так как раньше европейцы были позади, а потом каким-то образом умудрились оказаться в выигрышном положении. Я думаю, что это были не биология, не география и даже не какие-то культурные изменения. Это должна быть история. Белые люди, или европейцы, получили какое-то загадочное преимущество над небелыми и позволили этому неравенству появиться. Оно породило ранний колониализм в XVI и XVII веках, вторую волну колониализма в XIX веке, огромный разрыв между доходами белых и небелых народов как внутри, так и между разными экономиками. Есть невероятная ирония в том, что европейцы смогли колонизировать, подчинять, порабощать и эксплуатировать людей по всему миру. Однако потомки этих покоренных и эксплуатируемых людей сегодня богаче, чем их предки, во многом благодаря тому, что сделали европейцы. Это исторический водораздел, который Дейдра Макклоски назвала «Великим обогащением», имея в виду не только разрыв между Западом и Востоком, но и повышение уровня жизни во всем мире.

Мы все еще сталкиваемся с наследием и остатками этой асимметрии. Если вы хотите объяснить происхождение Великого различия одним словом, то моим ответом будет «знание». Европейцы не имели никакого преимущества около 1250 г. н. э., в то время как другие цивилизации были более продвинутыми в науке и технологии, имели лучшую образовательную структуру, более высокую грамотность и больший человеческий капитал. Но к XVIII веку современники поняли, что разрыв есть. Вот знаменитая цитата из книги доктора Самуэля Джонсона. Вымышленный абиссинский принц спросил своего друга-философа Раселаса: «Почему так могущественны европейцы; или почему, раз уж они так легко могут плавать в Азию и Африку для торговли или завоеваний, азиаты и африканцы не могут вторгаться на их побережья, устанавливать колонии в их портах... те же самые ветры, которые переносят их обратно, приведут нас к тому же». Ответ был таким: «Они более могущественны, чем мы, сэр, потому что они мудрее; знание всегда будет преобладать над невежеством. Но почему их знания обширнее, чем наши, я не знаю». И это вопрос, который я буду обсуждать.

Знали ли европейцы больше других народов накануне промышленной революции? Важно было не только количество знаний, но и вид возникающих знаний: какие вопросы интересовали интеллектуалов, и какое влияние они оказывают на мир производства и торговли. Ответ на вопрос принца можно резюмировать двумя словами: мировоззрения и компетенции. Это результат изменений, произошедших в Европе за три столетия до того, как доктор Джонсон написал эти слова. Если вернуться к середине XV века, во времена изобретения печатного станка, и довести это до промышленной революции, то у вас есть 300 лет, которые иногда называют ранней современной Европой.

Я хочу определить, что значит для общества знать что-то. Социальное знание — это объединение знаний всех его членов. Таким образом, если хотя бы один человек знает факт, то общество его знает. Другой вопрос: может ли знание быть эффективным и изменить поведение людей? Эффективность знания зависит от нескольких вещей: какая часть людей знает определенную часть знания (плотность), как дорого человеку обходится приобретение знания (доступ), в какой степени люди его знают и верят в него (напряженность).

За три столетия до промышленной революции изменились факторы, влияющие на рост знаний. В течение этих веков европейцы развивали как мировоззрения, так и компетенции, которые побуждали их приобретать знания, дающие им преимущество в определенных возможностях. Это закончилось «господством белых», повлекшим за собой рабство, колониализм и этот огромный экономический разрыв в доходах и уровне жизни между Западом и остальным миром.

Давайте начнем с мировоззрений. Я думаю, что культура имеет значение, потому что мировоззрения — это своего рода сила того, что такое культура. Но это не неизменный и незыблемый фактор, как иногда думали некоторые люди. Между 1450 и 1700 годами культурная среда в Европе изменилась. Я остановлюсь на трех измерениях, которые меня больше всего интересуют. Первое — скептицизм. К 1450 году, в эпоху Возрождения, Европа находилась в процессе открытия науки Древней Греции и Рима заново. Они понимали, что там было много мудрости и многому можно научиться, но они начали понимать, что там было много ошибок. В Средние века, когда эти материалы еще открывались, большинство людей все еще верило, что знания великих греческих и римских философов и врачей по существу были священными. Тогда люди стали сомневаться в этом, и уже к 1500 году отношение постепенно начало меняться на скептическое. 200 лет спустя такие люди, как Коперник, Галилей, Декарт, Ньютон и многие другие, создали новую науку, которая с презрением отвергала классический «канон».

В середине XVI века французский философ Пьер де ла Раме уже писал диссертацию об ошибках Аристотеля, а 550 лет спустя Фрэнсис Бэкон писал: «(греческие ученые), безусловно, похожи на детей: своей готовностью говорить и неспособностью что-либо производить; ибо их мудрость кажется многословной и бесплодной в плане произведений». Уильям Гилберт написал книгу De Magnete, в которой объявил, что не будет тратить время на «цитирование древних и греков», так как они ничего не знают, а мы знаем все лучше. Я бы утверждал, что если вы хотите прогресса в знаниях, то вам нужен скептицизм. Все знания, как новые, так и старые, можно было оспорить. Это был лозунг Королевской академии в Лондоне.

Даже Библия не смогла избежать беспристрастного текстового анализа с помощью, по общему признанию, гетеродоксальных интеллектуалов, таких как Гоббс и Спиноза. Традиционалисты сражались отчаянно, а в конце XVII века и Франция, и Англия стали свидетелями битвы между древними, которые защищали греческое и римское наследие, и современниками, которые отказывались от него. Правда в том, что к 1700 году современники победили. Галилео, а затем Ньютон забили последние гвозди в гроб древней физики. Пострадала не только физика. Например, Уильям Харви показал, что модель человеческого тела Галена — циркуляция крови — была совершенно неправильной, и прославился открытием модели кровообращения. Франческо Реди показал, что аристотелевская вера в самозарождение растений и насекомых была ошибочной. Есть множество других примеров того, как классическая наука доказала свою ошибочность.

Посмотрите на Китай, на мусульманский мир, на Индию, даже на еврейскую цивилизацию в Европе до 1750 года; в основном это очень традиционные общества. У них есть труды предков, которым они поклоняются, и мнение, что люди, которые пришли до нас, были умнее нас. Если вы хотите чему-то научиться, вы должны посмотреть на их труды и попытаться понять, что они имели в виду, и тогда вы будете мудры и сможете найти все ответы в старых книгах. Такова точка зрения, от которой европейцы избавились в этот период. Возможно, они были менее привержены поклонению предкам, потому что жили в маленьких нуклеарных семьях, а не в крупных кланах или расширенных семьях. Возможно также, что одна из причин, по которой европейцы были более скептичны, заключается в полицентричном характере Европы или политической фрагментации. К 1500 году мировые путешествия начали заставлять людей осознать, что мир был не таким, как его описывали греками, и это, конечно, помогло разрушить их веру.

Второе измерение — открытость. Это исторический факт, что европейцы с самых ранних времен или даже в Средние века были готовы учиться у других цивилизаций, которых они недолюбливали, и с готовностью принимали их идеи. А затем они начали путешествовать. После 1500 года и великих путешествий они научились делать индийские пуговицы, китайский шелк, фарфор. Они вырастили много новых культур в Западном полушарии. Глупо спорить, что был «обмен, последовавший за открытиями Колумба», потом европейцы без всяких причин грабили золото и серебро, а некоторые люди хотели обратить США в христианство. Но в процессе они также много узнали об этих народах и техниках, и они принесли эти техники с собой в Европу. Это довольно удивительно. Если посмотреть на отношения между просто Европой и исламскими странами, то поразительно, как даже в эпоху высокого Средневековья европейцы перенимают то, чему они учатся у мусульман, например, бумагу, десятичные цифры, которые известны как арабские цифры, ветряные мельницы и т. д. В медицинской школе они преподавали по книгам, написанным мусульманскими врачами; они пили алкоголь, а это арабское слово. Они учили своих детей алгебре. Поражает то, что это очень асимметрично: европейцы были готовы учиться у других цивилизаций гораздо больше, чем другие цивилизации — у них. Это относится к Китаю и Японии после 1600 года; это относится к исламской цивилизации, которая сотни лет даже не хотела перенимать печатный станок. В Европе есть что-то странное: лучший пример, который у нас есть,— хлопок. Европейцы научились этой технологии у неевропейских обществ. Результатом стала промышленная революция, в которой хлопок сыграл такую важную роль. Есть пример, который мне очень нравится: в 1613 году Лейденский университет основал одну из первых в Европе кафедр арабского языка и культуры. Его первый обитатель Томас Эрпениус в своей вступительной лекции сказал: «В арабской культуре тьма мудрости, которой можно учить».

Фрагментация Европы может быть как-то связана с этим. Конкуренция с другими европейцами всегда означала, что вам нужно бежать, чтобы оставаться на месте. Вы просто знаете, что если где-то есть какие-то знания, то вы не хотите, чтобы их получили ваши соседи, а если их не получите вы, то это поставит вас в невыгодное положение. Я думаю, что это по крайней мере одна причина, но могут быть и другие.

Наконец, я хочу поговорить о неофилии. Европейцам нравилось узнавать новое, и они создавали институты, которые награждали интеллектуалов-новаторов: люди придумывали новые идеи, и если они принимались, то создатель пользовался очень высоким статусом. Одним из ярких примеров является великий Исаак Ньютон, который в свое время стал чем-то вроде национального героя. Сотни тысяч людей пришли на его похороны в 1727 году. Это относится и ко многим другим людям, которых вы могли вспомнить, которые почти стали известными и которые часто занимали удобные посты под покровительством. Это подразумевало, что от интеллектуалов ждали пользы, потому что их содержали эти богатые и могущественные люди, короли и императоры. Они предоставляли знания, которые были интересны покровителям: о медицине, навигации, инженерном деле, а также астрологии.

Описанное — это несколько необычный пример преимуществ хорошо функционирующего рынка. Рынок, который я имею в виду, это рынок идей. Рынок, на который вы смотрите в то время и видите конкуренцию. Все конкурировали как со стороны спроса, так и со стороны предложения. Интеллектуалы конкурировали друг с другом за рабочие места покровителей. Но со стороны спроса — университеты и королевские дворы — хотели, чтобы все самые известные и выдающиеся ученые провозглашали их величие, но при этом и оказывали определенные услуги, такие как медицинская помощь и другие. То, что ценилось в этом мире,— репутация ученых среди коллег в академическом мире. Чтобы получить такую репутацию, нужно было быть новатором. В результате между 1500 и 1750 годами было предложено много радикально новых идей. Где-то разработки были сделаны самими европейцами, где-то — переняты у других. Очевидно, что не все эти новые идеи очень хороши. Я бы даже осмелился сказать, что, наверное, большинство из них были плохи. Мы не знаем о многих плохих идеях, но если вы начнете копаться в литературе, вы увидите, сколько было ерунды, и как все эти новые теории были фальшивыми или просто ошибочными. У фальшивых новостей и псевдонауки хотя бы есть что-то общее: их труднее опровергнуть. Были популярны такие вещи, как астрология и нумерология. И вы видите, что в конце концов есть прогресс на пути к идеям, которые по крайней мере работают. Везде, где это возможно, знания, которые работали, приносили пользу, и это, конечно, очень важно. Вот один пример: слева вы видите Эванджелиста Торричелли, ученика Галилея, который первым обнаружил вакуум, и то, что Земля покрыта атмосферой, и что есть атмосферное давление. Поэтому мы видим первый барометр в его руке. Рядом с ним вы видите вакуумный насос Роберта Бойла. Справа от него вы видите первое применение этого. Это первая модель, и мы должны отметить, что он не сработал, но его первый раз решили использовать как двигатель. Справа вы видите самый первый паровой двигатель, который когда-либо был построен,— новый двигатель Ньюкомена (1712). Что же объясняет эту европейскую неофилию?

Во всех обществах есть люди, которые мыслят нестандартно, являются нонконформистами и скептиками, но при этом их стимулы и риски разнятся. Это имеет большее значение в традиционных обществах, где новаторство или иконоборчество несет в себе риск. Люди не вознаграждают ересь, вероотступничество или богохульство. Сегодня мы едва ли используем это слово, если только вы не живете в Пакистане, где до сих пор есть законы о богохульстве. Если посмотреть на раннюю современную Европу, многих из этих новаторов преследовали по закону. Самый известный из казненных — Джордано Бруно, который был сожжен заживо в 1600 году в Риме. Но эта реакционная политика не работала, потому что она требовала координации со стороны субъектов, которые проводят в жизнь консервативную политику. Но из-за полицентричности Европы координация отсутствовала, и люди, которые были умны и были интеллектуальными новаторами, противопоставляли конкурирующие державы друг другу и перемещались между этими политическими силами, и многие из них это делали.

Есть два примера: один из них — монах-еретик Томмазо Кампанелла (1568–1639). Его посадили в тюрьму, где он написал семь книг. Из-за своего доброго нрава он был освобожден, и книги вышли, в том числе та, которая защищала Галилея. Последние годы он провел во Франции, где получал поддержку Людовика XIII. Вот еще один известный человек — Ян Амос Коменский — прогрессивный философ и последователь Фрэнсиса Бэкона. Он был очень свободолюбив и проводил время в Польше, Швеции, Голландии, Англии. Ему даже предложили председательскую должность в Гарварде в 1636 году, которую он мудро отклонил. Он умер в Амстердаме. Люди переезжали, и нельзя было подавить новые идеи в мире вольных интеллектуалов. В результате к концу XVII века, я бы сказал, мы видим нечто вроде интеллектуальной толерантности. Он был очень свободен и провел время в Польше, Швеции, Голландии, Англии. Преследования не уходят совсем, но гонения на этих новаторов постепенно сходят на нет. К середине XVIII века они были уже больше для показухи. Я думаю, что это произошло не потому, что правители стали более терпимыми и просвещенными. Скорее это было бессмысленно — если бы вы преследовали этих людей, они бы просто собрали вещи, пошли бы в другое место и перешли бы к вашим конкурентам; вы не хотели, чтобы это произошло.

Теперь позвольте мне немного поговорить о компетенциях. Вот новый вопрос: когда люди придумывали новые идеи, что-то ограничивало их эффективность. Так у нас появляется много новых идей, но они не всегда могут быть реализованы. Самый известный пример — Леонардо, который нарисовал сотни чертежей с технологическими идеями. Но эти идеи не могли быть коммерчески реализованы или даже масштабированы. Некоторые из них можно было бы построить, но нельзя было масштабировать. Вот два примера, которые были построены, но не масштабированы: это подводная лодка, построенная в 1620 году голландцем Корнелиусом Дреббелем. Она была в Англии, в Темзе. Второй — калькулятор, сконструированный Блезом Паскалем в 1642 году. Оба изобретения вполне прилично работали, но подводные лодки не используются активно в военных действиях еще 250 лет. Механические калькуляторы не используются до позднего XIX века. Ответ, конечно, очень прост: мастерство и материалы. Это форма знаний в первую очередь своего рода задача; это не то, что записано. Это то, что я называю компетенциями. Здесь я хотел бы утверждать, что Европа медленно получает преимущество. Даже если вернуться до 1400 года и сравнить Европу с Китаем или Индией, эти народы все равно обладают превосходными технологическими возможностями в судостроении, навигации, металлургии, гидравлике, инженерных науках. Но европейцы медленно догоняют их. Когда первые иезуиты прибыли в Китай в 1582 году, они указали, что Китай отстает в некоторых технологических областях, но не всех. Многие из навыков, которыми китайцы обладали в более ранние времена, были утрачены. Я думаю, что до сих пор не ясно, что в 1550 или даже в 1600 году у Европы не было преимущества; Азия до сих пор производит чрезвычайно изысканные товары, которые достаточно сильно нужны европейцам, чтобы ради них плавать вокруг Африки. К 1700 году европейские ремесленники быстро совершенствуются. Особенно это касается Британии, что, возможно, не случайно. Там все больше ремесленников, которые делают высококачественные часы, телескопы, микроскопы, насосы и после 1712 года паровые двигатели. Но это также верно и для континента, а не только для Британии. В 1731 году француз Жак де Лукас смастерил игрушечную «утку Вокансона». Она могла есть зерно и испражняться. Она также могла выполнять различные трюки, чтобы аристократы сидели, хлопали в ладоши и поднимали руки. Эти ремесленники становились все лучше в изготовлении точных инструментов и станков. Это, конечно, помогает объяснить время и место промышленной революции. Вот, я думаю, кое-что, что я готов защищать: почему ни одно из изобретений Леонардо никогда не стало реальностью, а изобретения Джеймса Уатта — да? Я написал стихотворение об этом.

Различие одно

Меж Леонардо и Уаттом

У Уатта был Уилкинсон

А у Леонардо — не было

Вот Джон Уилкинсон, он был металлургом. Он был парнем, который понимал ценность идей. Он обладал высокой степенью точности, которая была необходима, если вы собираетесь строить паровой двигатель. Людям это нравилось. Уилкинсон был просто одним из многих, и это сделало промышленную революцию возможной, потому что у них были эти компетенции. Если вы услышите о прогрессе в ремесленном мастерстве, есть статья Моргана Келли и Кормака О`Града, в которой отмечается, что между 1685 и 1810 годами, а также в течение XVIII века реальная цена на часы упала. Улучшение мастерства изготовления часов является результатом обучения на собственном опыте, микроинноваций и разделения труда. Они становились лучше в том, что делали: то же самое относится и к изготовлению оружия. У Хоффмана есть расчеты, в которых он показывает, что общая факторная производительность при изготовлении пистолетов возрастает примерно на 1,1%. Ремесленники становятся все лучше и лучше. Некоторые утверждают, что нам не нужны большие изобретения, нужно только оружие. Наверное, это неправильно. Что нам нужно вместо — глубокая взаимодополняемость между формальным знанием, как в примере о Торричелли ранее, и людьми, которые были мастерами и инженерами, создавшими эти вещи. Именно сотрудничество этих типов знаний делает каждого европейца исключительным. Это то, что я называю верхним хвостом человеческого капитала, о котором люди пишут уже давно. Это говорит о том, что технологическим прогрессом движет элита ремесленников и ученых. Адам Смит, который жил в начале промышленной революции, хотя и не знал этого, выразил это, когда отметил, что «думать или рассуждать — это, как и любая другая работа, конкретное занятие, которым занимаются очень немногие люди, снабжающие общественность всей полнотой мысли и разума, которой обладают огромные массы людей, которые трудятся». Преимущества «размышлений философа... могут, очевидно, дойти до самых подлых из людей, если они приведут к усовершенствованию механических искусств». Речь не только о компетенциях в механике, но и в материалах. Одним из примеров является совершенство так называемого тигельного процесса, который был сделан Бенджамином Хантсманом в Англии в 1740 году. Он произвел сталь, которая значительно превосходила другую и была очень высокого качества, но, к сожалению, была не очень дешевой. Даже Фридрих Энгельс в своем «Состоянии рабочего класса в Англии» (1844) приписывает большую часть промышленной мощи Англии открытию Хантсмана, которое сделало возможным использование высококачественных инструментов и машин. Я думаю, что успех Европы в накоплении этих знаний в значительной степени объясняется тем фундаментальным пониманием, что ремесленники и ученые должны разговаривать друг с другом.

Считалось, что наука и математика служат практическим целям. Сам Исаак Ньютон говорил, что геометрия «была придумана не для голых предположений, а для использования на рабочем месте», а это означало, что ее методы должны быть такими, «любой практик нашел их легко применимыми в своих измерениях». То же самое было верно и в отношении высшей математики, которую он помог изобрести и которая оказалась полезной во многих областях применения, например, в гидравлической инженерии. Феномен, который я описал здесь, это то, что я назвал промышленным просвещением. Многие ученые XVIII века сами глубоко интересовались практическими задачами и не боялись испачкать руки. Никаких «башен из слоновой кости», в которых они сидели и размышляли о природе Вселенной, для них не существовало! Вспомните химика Джозефа Пристли, который открыл кислород в 1774 году. Но он также изобрел газированную воду и ластик для карандашей. Это довольно прозаичные, бытовые изобретения, но сделанные ученым. Есть эта взаимодополняемость между савантами, как французы называли людей, которые знают вещи, и фабрикантами, людьми, которые делали эти вещи. Эти две характеристики давались одним и тем же людям. Одним из примеров этого типичного человека промышленного просветления является Рене Риумур (1683–1757). Он был математиком и всю жизнь был ведущим членом Французской академии наук. Но посмотрите на его труды: он работал над железом и сталью, занимался энтомологией, демонстрировал возможности использования стекловолокна, предлагал бумагу, сделанную из дерева и т. д. В Британии эта связь между наукой и промышленниками была глубоко укоренена в обществе. Современный экономический рост обусловлен таким сочетанием мировоззрений или культуры, и компетенций или навыков. Гений промышленного просвещения и его роль в подъеме Европы — это не просто вера в прогресс, а предположение о том, как его достичь, а затем конкретное решение, которое поможет его осуществить. Это две составляющие: одна, о которой я говорил, навыки и знания, а другая, о которой у меня не будет времени,— это совершенствование институтов, составляющих эту среду. Такими были все крупные изменения в период между 1760 и 1830 годами.

Теперь разберем актуальный вопрос: а как же будущее? Может ли прогресс продолжиться? Где-то говорится, что с тех пор, как наши храмы были разрушены, искусство пророчества было дано дураку, и каждый мой знакомый экономист нарушал эту мудрость. Сейчас я присоединюсь к этой толпе, но я не собираюсь делать никаких новых предсказаний, а просто выскажу два мнения.

Будет ли гарантирован непрерывный прогресс? Мировоззрение, о котором я говорил, скептицизм, открытость, неофилия все еще с нами, и сейчас они сильнее, чем когда-либо. Скептицизм — это хлеб и масло нашей науки. Каждая работа, которую вы когда-либо напишете, пойдет к рецензентам, и они найдут в ней что-то неверное. Даже после вашей публикации люди говорят: «Да, мы в это не верим, давайте проверим это на большем количестве данных». Так работает научный прогресс. С точки зрения нашей способности разрабатывать новые технологии, ответ — да. Нет ничего более ошибочного, чем убеждение моего многоуважаемого коллеги Роберта Гордона и других людей в том, что все плоды были собраны, и все, что можно было придумать, было придумано, вот и все. Но прогресс также зависит от правильной институциональной и политической обстановки. Нет никаких гарантий, что они будут продолжать развиваться, и они могут регрессировать. Эти институциональные особенности важны для продолжения экономического роста: экономическая свобода, верховенство закона, гражданское общество, низкий уровень коррупции, терпимость к инакомыслию, свободная пресса, права человека и др. В экономической истории нет ничего, что могло бы свидетельствовать о том, что эти концепции будут продолжать развиваться именно так, как развивается знание. Большую опасность я вижу в несбалансированном росте. Я имею в виду постоянное расширение полезных знаний в области биологии, физики, химии, нанотехнологий и т. д. Этот разрыв может создать беспрецедентные опасности для человечества, такие как ядерное оружие или даже хуже. Причина, по которой историки экономики говорят о технологическом прогрессе, но об институциональных изменениях. Прогресс предполагает некую тенденцию, некое продвижение к еще более высоким уровням, в то время как изменения просто могут быть стационарным процессом, в котором нет тенденции. Я думаю, что есть некоторые основания полагать, что так оно и есть. Итак, у нас есть институциональный прогресс по сравнению с технологическим прогрессом. На этом я хочу закончить цитатой из заключительного абзаца книги Зигмунда Фрейда «Будущее иллюзии»: «В то время как человечество достигло постоянного прогресса в своем контроле над природой, и от него ожидают еще большего, невозможно с уверенностью утверждать, что подобный прогресс был достигнут в управлении человеческими делами».

Вопросы и ответы

Каково ваше мнение об альтернативных объяснениях европейского роста, включая географические, биологические и другие факторы? В частности, насколько важен доступ к колониальным ресурсам для развития Европы? Был ли бы такой рост возможен без колоний?

Чтобы ответить на этот вопрос, я хочу вернуться к вопросу, который я поднял в самом начале. У европейцев были колонии, но эти колонии были обусловлены тем, что они уже обладали превосходящими знаниями с самого начала, что и послужило причиной того, что они колонизировали часть Азии, американский континент, а затем и Африку. Я думаю, что колонизация — это следствие, а не причина. Но есть и обратная связь: лучше иметь колонии, чем не иметь их. Но я очень сомневаюсь, что даже без колоний у Европы не было бы подобной истории, потому что ничего из того, о чем я говорил сегодня, сильно не зависело от колоний. То, что они получали из колоний, по крайней мере до 1787 года (начало революции хлопка), были в первую очередь такие предметы, как сахар, специи, фарфор и т. д. Но трудно утверждать, что сахар и другие вещи были необходимы для экономического развития, за исключением, возможно, того, что он заставлял зубы людей гнить быстрее и, возможно, вызывал у них диабет, если они ели слишком много сахара. Кроме того, мне было трудно понять, почему сахар был так важен. Большая часть рабства в Новом Свете была создана поначалу для производства сахара и других вещей, но в основном сахара. Другой товар, который пришел из колоний,— это табак, и это говорит о том, какое большое экономическое воздействие это имело, кроме того, что вызывало у людей рак легких. Правда, как только начинаешь говорить о хлопке, все по-другому: хлопок нигде в Европе не растет, и это очень важная часть промышленной революции. Вот интересный исторический феномен: импорт хлопка из Северной Америки начался именно тогда, когда североамериканские колонии перестали быть колонией и стали независимым государством. Урок из этого заключается в том, что для получения ресурсов не нужно колонизировать неевропейский регион, их можно купить: так и поступала Великобритания и другие страны. Эти вещи в какой-то степени способствовали промышленному росту, но трудно сказать, почему именно это стимулировало бы те вещи, о которых я говорил. Вы смотрите на этих гигантов научной и промышленной революции; вы можете составить их список и спросить себя, сколько из них не сделали бы того, что они делали, если бы не имели колоний. Наверное, можно найти одно или два, но по большому счету, там были инженеры, химики и всевозможные высококвалифицированные или умные люди, которые просто смотрели на рынок вокруг них, пытаясь продать вещи, которые были проще, дешевле, лучше. Я не думаю, что колонии так уж сильно отличались друг от друга. Кеннет Померанц в своей книге «Великая дивергенция» рассказывает об этом призрачном участке земли, который поставляет ресурсы в Европу. Он не играет никакой роли, так как был важен в основном после того, как игра уже закончилась, после 1850 года с расцветом железных кораблей. Внезапно Европа получает доступ к этим фантастическим ресурсам из других мест, но к 1850 году ее превосходство уже было установлено. Поэтому я не из тех, кто ведется на аргумент о том, что колонии были причиной тех явлений, о которых я говорю. Я думаю о них гораздо больше как о последствии, даже если есть некая положительная обратная связь.

Насколько религия, география, право и культура способствуют экономическому развитию?

Я хочу сказать кое-что об институтах — речь пойдет о войне. Я думаю, что люди кое-что упускают: некоторые исследователи склонны ассоциировать институты с политикой, властью, государством. Это целый подраздел литературы о возможностях государства, фискальных возможностях, о том, как правители и различные другие субъекты, которые имели власть, начинали предоставлять общественные блага. На мой взгляд, институт, который, вероятно, играл по крайней мере большую роль, является своего рода транснациональным институтом, о котором я провожу длинную главу в своей книге под названием «Республика писем». Республика писем — виртуальная институция, это сеть интеллектуалов, которая у нас до сих пор есть, но у нее нет ни короля, ни правителя. Это совершенно новая сущность, никем не организованная и никем не спроектированная. Она устанавливает правила для интеллектуальных инноваций, и самое главное, когда вы открываете что-то или имеете новую идею, вы помещаете ее в общественное пользование. Вы не держите это в секрете, как что-то, чему только вы можете научить своих учеников; вы публикуете это. Открытая наука была движущей силой, но она не была законодательно закреплена ни французским королем, ни английским королем, ни немецким императором, ни папой римским. Это новое свойство; оно возникает в позднем Средневековье или в начале Нового времени. Существовали и другие принципы, например, спорность: другие люди могут проверить вас и выяснить, правы ли вы, или нет. Я думаю, что это учреждение гораздо важнее, чем то, что делали Людовик XIV или императора Рудольф. Роль правителей и роль государства в подъеме европейской науки и техники довольно ограничена. В Европе прогресс в области знаний в значительной степени осуществляется частным сектором: это частные лица, интеллигенция и предприниматели, которые в высшей степени конкурентоспособны, пытаясь продать свои идеи своим коллегам. Сами правительства, за некоторыми исключениями, играли довольно скромную роль в продвижении знаний вплоть до XIX века, затем это становится более сложной историей. Это очень отличается от ситуации в Китае, где при династии Сун, в частности, мы видим много изобретений, но они были сделаны бюрократами, людьми на государственной службе. В основном открытия в области распространения знаний лучше осуществлялись правительством. Это неплохая система, она работала некоторое время. На самом деле к 1200 году Китай был далеко впереди Европы, но проблема в том, что если оставить продвижение знаний государственному сектору, если оставить их императору, то в какой-то момент император может решить, что мы больше не заинтересованы, мы хотим мира и стабильности без всего этого нового. Вот что происходит в Китае при династиях Мин и Цин. Это одна из причин, почему Китай не мог идти в ногу с Европой.

В Европе некоторые правительства не любили новых вещей, но если их не любят, то новаторы просто уходят куда-нибудь еще. В Европе есть места, где реакционное правительство критично. Но что будет, если люди просто уйдут куда-то еще, и прогресс будет продолжаться в другом месте? В этом смысле, думаю, роль государства, наверное, довольно скромная, и это действительно имеет большое значение: вы же не хотите, чтобы правительство тоже вмешивалось. Брак между технологией и государством — это как плохой брак: они не могут жить друг с другом, и они не могут жить друг без друга. Я думаю, что институты имеют большое значение, они сделали гораздо больше, чем просто государство, возможности, налоги, общественные блага и т. д. Я думаю, что война была главным стимулятором экономического развития.

Могли бы вы прокомментировать опыт имперской России и Советского Союза? Как они вписываются в приведенные вами аргументы?

Наверное, я один из немногих, кто связан с этим разговором и кто помнит запуск спутника, и каким огромным событием это было. Мы не просто первый раз посылали спутник в космос, это плановая экономика, в которой наука и технологии контролировались правительством, превзошла экономику свободного предпринимательства. Таким был вывод газет и радио в то время — плановая система работает лучше, чем наша. Внутри Соединенных Штатов существует целая группа экономистов, которые считают, что именно так должна быть организована экономика, потому что технологически это более совершенная система. Теоретически, я думаю, что это оправдано, потому что все мы знаем, что у рынка, насыщенного технологиями и наукой, случаются серьезные провалы с точки зрения уместности фиксированных затрат. Это базовая экономика науки и технологий: свободный рынок, который с трудом организуется, и нам действительно нужны планы и правительство, чтобы вмешиваться и делать это за нас. Априори это не то, что может быть решено теорией. Только опыт может научить нас этому. Я думаю, что это не стакан, который пуст или полон, нет никаких сомнений, что с технологической точки зрения советская система была полным провалом. Однако в 1980-х годах стало совершенно ясно, что плановая экономика не так инновационна, как экономика свободного рынка. Я думаю, что к настоящему времени вы найдете очень мало экономистов, которые утверждали бы, что без серьезного государственного вмешательства мы не сможем продолжать инновации. Но я думаю, что, по сути, это то, от чего именно зависят инновации. Что всегда делала Европа? Конкуренция, свободный доступ, терпимость к нонконформизму. Что вы видите в Европе? Вам нужны общества, в которых люди готовы быть нонконформистами или интеллектуальными девиантами — людьми, которые идут против устоявшегося порядка. Дело в том, что если посмотреть на людей, которые являются нонконформистами, которые, возможно, эксцентричны или необычны, то 99 из 100 из них будут сумасшедшими, придумывающими неработающие теории, которые закончат на свалке истории. Но кто-то придумает что-то блестящее, и вы никогда не узнаете кто именно. Вы должны быть терпимы ко всем. В свободной экономике одной из свобод, которая у вас есть,— это свобода быть сумасшедшим, чтобы по крайней мере придумать какую-нибудь безумную идею. Время от времени кто-то с сумасшедшей идеей приходит к гениальному решению, которое изменит мир. Это, я думаю, очень важно. Теперь я скажу кое-что еще, если ты спросишь меня о России. Я использовал пример России как один из ярких примеров того, как хорошо работала европейская система, потому что ты смотришь на историю России до 1917 года и понимаешь одно: то, что почти все их институциональные и технологические усовершенствования являются частью конкурентной государственной системы, которая возникает в Европе. Вплоть до Петра I, который уехал на Запад, в Голландию и Англию учиться, потому что ему пришлось бороться со шведами. И это происходит в России снова и снова. У вас есть консервативные правительства, которые не хотят иметь ничего общего с инновациями, но потом понимают, что отстают. Они проигрывают Крымскую войну, и понимают, что нужно поменять систему. Конкуренция России с европейскими соседями — это очень хороший пример того, как устроена Европа, потому что у Китая нет соседей, которые угрожали бы ему так, как угрожали бы России немцы, или австрийцы, или турки, или шведы. Им не нужно было так сильно беспокоиться о том, чтобы постоянно быть на одном уровне. В этом смысле я думаю, что опыт России — очень хороший пример того, как работает европейская система, и то, что было верно для России, было верно и для всех остальных, потому что у всех были соседи, и они беспокоились о них, поэтому это позволило этой конкурентной системе добиться хороших результатов в очень долгосрочной перспективе, а также нескольких очень плохих результатов, таких как война.

Какие области остались неисследованными в контексте проблемы Великой дивергенции? Где граница?

Это часть моего совместного труда, который до сих пор не опубликован. Мы работаем над короткой книгой, в которой пытаемся рассмотреть различия в социальной организации. Дело в том, что один из принципов, по которому Европа отличается от Китая, и это, возможно, лежит в основе Великой дивергенции, заключается в том, что в Европе в Средние века нуклеарная семья стала фундаментальной ячейкой организации общества. Есть много работ, выпущенных разными людьми, которые рассматривают важность семейной структуры, где семьи живут в небольших ячейках или в расширенных ячейках/частях кланов,— оказывается, что это сильно коррелирует. Мы смотрели на общую нравственность, а не на ограниченную. Общая нравственность — это мир, в котором вы не относитесь к членам своей семьи иначе, чем к другим людям; вы уважаете и подчиняетесь правилам большого общества, потому что чувствуете, что это правильный способ вести себя. В этом большое отличие от государственной системы или конкуренции между нациями, о которых я говорил. Она отличается от колониализма. Она восходит к фундаментальным основам общества и к тому, что они означают для культуры. Это один из рубежей, к которому мы движемся. Другая проблема, к которой мы вернемся,— это важность религии. Я имею в виду не стандартный веберианский спор католиков против протестантов, а скорее то, что религия предписывает по поводу того, насколько вы готовы к инновациям, насколько вы готовы бросить вызов природе, нанести вред окружающей среде. Если вы думаете, что Бог создал эту среду для вас, чтобы вы могли делать все, что хотите, в отличие от религий, которые видят в вас скорее хранителя, который отвечает за поддержание окружающей среды такой, какая она есть. Эти различия важны. Я утверждал, что один из способов, которым религия имела значение в европейском прошлом, это то, что европейские верования антропоцентричны; они ставят человека в центр творения, Бог создал эту вселенную для нас. Если мы пользуемся ею, мы показываем, насколько он велик. Это то, что достойно дальнейшего изучения. Итак, это два рубежа, о которых я сейчас думаю.