Репортаж с судом на шее

4 сентября в Минске признали виновными в участии в несанкционированных акциях шестерых белорусских журналистов, которые получили трое суток ареста и были освобождены через час после оглашения приговора, так как отбыли этот срок. О том, как журналисты Белоруссии и город Минск восприняли эту воспитательную акцию власти — специальный корреспондент “Ъ” Андрей Колесников из зала суда и с площади Независимости.

Каждый вечер на площади Независимости собираются люди. Происходит это часов в семь вечера. Почти все тут — девушки: у них больше шансов вечером уйти отсюда домой, а не в РУВД.

Каждый вечер все происходит примерно по одному сценарию. Даже удивительно, как все это заведено и идет одно за другим.

Вечер накануне 4 сентября не был исключением. Примерно в 18:30 около Красного костела появились несколько девушек под красно-белым зонтом. Для начала, встав в недлинный и неширокий полукруг, они исполнили обязательные элементы: скандировали «Три-бу-нал!» и «Жы-ве, Бе-ла-русь!». И тут же они стали молниеносно прибывать. То есть считай что все люди, которые просто прогуливались по площади, ритуально пугливо мочили руки в фонтанах, оказались неслучайными. Все теперь были в этом полукруге.

У фонтана в одиночестве остался только мальчик лет трех. Он бегал по его гранитной бровке, стараясь не натыкаться на спины сидящих спиной к фонтану людей, и вдруг бровка расчистилась, никого не осталось — и он ускорился.

Через секунду он, конечно, уже лежал на земле. К нему подбежала тоже было отвлекшаяся на красно-белый полукруг бабушка, подхватила его и с испугу начала лихорадочно тараторить:

— Это хорошо!... Это очень хорошо. Только не плачь!

Но он и не думал плакать.

— Знай: только так и становятся настоящими мужчинами! — воскликнула она.

Он понял ее, казалось, буквально: кивнул, потом вроде бы деликатно, не давая особо знать о себе, но твердо высвободился из ее рук и опять рванул по бровке, и я понял: вот сейчас мальчик опять станет мужчиной. Только доставать его будут уже из фонтана.

Это, впрочем, поняла и бабушка, бросилась за ним — и надо же, вдруг дотянулась и в каком-то адском по красоте броске сняла его с дистанции.

Тем временем на площади перед полукругом девушек, в котором уже просматривались юноши (иначе было бы все же необъяснимо: да, парней забирали, но не оказаться среди такого количества цветущих девиц, в обществе, где, чтобы познакомиться, достаточно сказать «У-хо-ди!», кто-то из них никак не мог себе позволить даже перед угрозой ареста), появился велосипедист. Был он в накидке из старого флага, и не всякий сразу понял бы, что это за флаг.

А это было советское знамя Белорусской ССР (советской социалистической республики), которое он, видимо, берег для наставшего подходящего случая.

Велосипедист, крепкий дядя лет шестидесяти, при этом тоже повторялся: он был здесь и вчера, и позавчера. И теперь он выписывал длинные круги перед девушками и обращался к ним:

— Ну что, давайте, начинайте, кричите!

И пока они собирались с силами, начинал сам:

— За-бать-ку!

— Со-бач-ку! — откликались они («Со-бач-ку!» — эвфемизм для посвященных, а посвящена вся Беларусь.— А. К.).

И тут кому-то приходила в голову в голову счастливая мысль, и две сотни человек начинали скандировать:

— Мы-один-народ! Мы-один-народ!

Впрочем, строго говоря, эта мысль пришла им в голову при виде велосипедиста, наверное, не вчера. А, скорее всего, позавчера.

Он улыбался, они улыбались. Тут не было никакой озлобленности на жизнь и проживающих ее людей, как, например, накануне утром на шествии колонны с портретом Сталина в голове (и над головами) в честь окончания Второй мировой войны. Велосипедист веселился, и девушки тоже. В конце концов, с ним было не так страшно: милиционеры-то с мегафонами, рассказывавшие девушкам про то, что они участвуют в несанкционированной акции, уже подходили, а значит, скоро из подъехавших «бусиков» без номеров к девушкам должны были выйти чернокурточные омоновцы.

— Да куда вы денетесь! — кричал дядька девушкам (конечно, что уж тут, и он был неравнодушен к ним, таким юным, искрящимся, да просто сверкающим и купающимся, казалось, в лучах быстро сваливающегося за здание БГУ солнца).— Вон, видите, Ленин стоит! И будет стоять! И никуда вы от него не денетесь!

Они оборачивались на памятник Ленину и со смехом кричали ему «У-хо-ди!»

Тем не менее девушки намерены были выполнить и всю обязательную на сегодня программу. Следующим ее пунктом был выход на тротуар к проспекту Независимости, на котором к этому часу была почти пробка. Они вышли, встали в цепь — и получили, конечно, свое: сигналы машин, слившиеся в один неистовый гул, потрясли центр города.

Но это не помешало, когда они на мгновение стихли (человек не может же держать руку на сигнале беспрестанно, надо хоть на секунду прерываться), даме лет 45, ехавшей на Renault Logan в крайнем левом ряду, то есть ближе всего к девушкам, в машине с госфлагом Беларуси, до колес высунутом из окна (она, похоже, ехала с только что закончившегося митинга за Александра Лукашенко у Дворца культуры и спорта железнодорожников), отчетливо и громко констатировать:

— Проститутки европейские!

Пока думали, что ей ответить, «красный» сменился на «зеленый», и она уехала совершенно безнаказанной.

Девушки выглядели огорченными. То есть они были технически готовы, наверное, к тому, что их будут так называть, когда шли на площадь Независимости к семи вечера, но вот оказывалось, что практически все-таки совершенно не готовы.

Между тем ритуал был исполнен, и девушки вернулись к центру площади, к костелу, где разворачивался свой ежевечерний ритуал: начинался крестный ход с молитвой за арестованных еще 9–11 августа прихожан. Оттуда слышалась божественная песня.

И вообще, вечер становился томным: в лучах заходящего солнца девушки на площади тонкими и свежими голосами негромко, как-то даже интимно затянули «Купалинку». Без нее здесь не обходился ни один, конечно, вечер тоже.

Я присел на бровку фонтана. Она была теплой, словно в хамаме с подогревом. А просто гранит остывал медленней, чем воздух.

Девушки уже организовали ручеек и бегали сквозь него — может, чтобы согреться, а может, просто организовали ручеек.

Потом начались хороводы и танцы, причем молодые люди тоже танцевали с ними, и казалось, увлеченно. И все это выглядело так национально, так по-белорусски и так лирично.

И все это было бы еще и трогательно, если бы оставшиеся в полукруге девушки не держали в руках плакаты «Свободу журналистам!» А рядом с ними не стояли бы уже четверо омоновцев в масках и не дежурили бы до сих пор те три «бусика» без номеров с зашторенными окнами.

Правда, надо сказать, что на этой неделе никого вечером на площади не трогали. И когда все заканчивалось, не мешали дойти по проспекту Независимости до метро, а значит, даже помогали.

Правда, из-за этого усиливались опасения, что вероятность того, что тронут к концу недели, сильно возрастает.

— Ведь у них, наверное, есть какой-то план по задержаниям нас! — то ли с горечью, то ли с надеждой говорила мне одна девушка, севшая на бровку фонтана передохнуть после танцев.

Действительно, ведь не наплевать же власти на них, в конце концов.

Но и на этот раз ничего не случилось.

— Все, последняя песня — и по домам! — скомандовала женщина со скрипкой, которая без устали подыгрывает им здесь уже который день.

Тогда они, как обычно, включили на мобильных телефонах фонарики, так как совсем уж стемнело, и даже фонари на площади зажглись одновременно с фонариками на телефонах, словно кто-то из девушек их тоже включил.

Они спели свою последнюю негромкую песню да и пошли по проспекту к метро. Водители не знали, что они просто возвращаются домой, и гул автомобильных сирен снова будоражил город.

Я шел впереди них и в какой-то момент оглянулся. Да, впереди их небольшой уже колонны имелся все-таки плакат: «Свободу журналистам!»

Нет, не просто так они шли к метро.

И делали то, что надо и что могли. Потому что шесть журналистов, которых так и непонятно за что арестовали, были сейчас в СИЗО на Окрестина, и на следующий день предстоял суд.

Это был не первый суд, дела уже отправляли на доработку, возвращали, говорят, неузнаваемыми, с другим временем и местом, так сказать, происшествия, которые больше соответствовали протоколу задержания, чем до этого, и т. д.

Утром в Доме правосудия на Семашко, 33 начали рассматривать все шесть дел. Первым шел Андрей Шавлюго, корреспондент агентства БелаПАН.

Рассмотрение дела началось сразу с допроса свидетеля, сотрудника ОМОНа, который выступал по скайпу в балаклаве под принципиально чужим именем. Это было, мягко говоря, непривычно. Адвокаты признавались, что никогда ни с чем подобным не сталкивались. Кто на самом деле был этот человек, что он видел там, во время шествия, и почему вообще сейчас выступал здесь?

Тем не менее он уверенно рассказал, что «1 сентября во время несанкционированного митинга на улице Немига в гражданской одежде пошел в толпу. Задача была — выявить наиболее активных участников». И он сразу обратил внимание на то, что один человек в жилетке с надписью «Прэса» «где-то голосом, где-то жестами высказывал участникам, где идти, где остановиться… Кроме того, он перемещался: то в начало, то в конец толпы…».

Человек в балаклаве долго беседовал с адвокатом Андрея Шавлюго, объясняя, где сам присоединился к толпе и почему обратил внимание на фотографа.

— Шавлюго давал колонне указания! — повторял свидетель.

— Как? — переспрашивал адвокат.

— Вербально,— отвечал свидетель.— Это значит голосом.

— А вы уверены, что видели именно Шавлюго? — спрашивал теперь свидетеля Андрей Шавлюго.

— Конечно! — где-то снисходительно отвечал свидетель.— Вы же были с бородой и аккуратной стрижкой!

— А вы знаете, что там рядом были три человека с бородой и аккуратной стрижкой?! — переспрашивал фотокор Шавлюго.

— Вы довольно заметная и колоритная личность,— упорствовал свидетель.— Там не было такого количества заметных людей!

— Если я давал указания, почему вы меня не задержали сразу? — допытывался Андрей Шавлюго.

— Чтобы не создавать общественного ажиотажа вокруг вашей персоны…— уже устало объяснял ему азбучные истины свидетель.

— А каким образом я призывал шествие продолжать движение? — пытался узнать про себя еще хоть что-то новое господин Шавлюго.

— Я же говорю: вербально,— вздыхал свидетель.

— А словами какими?!

— Вопрос снимается! — терял терпение судья.

Я про себя досадовал: истина только что казалась так близка…

Еще один свидетель по фамилии Млечко (вряд ли подлинной, хотя он в ходе разбирательства иезуитски настаивал на том, чтобы эту фамилию не коверкали и ставили ударение на первом слоге), тоже сотрудник ОМОНа и тоже в маске, подтвердил, что все было, да, Шавлюго указывал направление движения колонне голосом, то есть вербально, разумеется… Призывал не останавливаться и продолжать движение.

— Я смотрел, выявлял,— признался свидетель.— Обратил внимание на Шавлюго. Он так и сказал: «Продолжаем движение».

— Я мог сказать это случайному прохожему? — интересовался Андрей Шавлюго.

— Нет,— безжалостно разочаровывал его сотрудник ОМОНа.— Вы говорили это участнику шествия!

Господин Шавлюго еще предполагал, что, может, он это сказал коллеге-журналисту, но и тут свидетель не знал снисхождения:

— Затрудняюсь ответить, но думаю, что нет!

Андрей Шавлюго просил описать себя (нет, никакого нарциссизма).

— С фотоаппаратом с надписью Canon в руках,— легко рассказывал свидетель.— С сумкой, что ли, через плечо. И очень сильно отличался от других журналистов спортивным телосложением.

— А вот это обидно слышать…— прошептал коллега из TUT.by, сидевший рядом со мной в зале.

Два свидетеля защиты, журналист «Свободной Европы» / «Свободы» и агентства БелаПАН, находились рядом с господином Шавлюго и никаких выкриков от него не слышали. А Мария Шуманская, сотрудник ООО «Леверекс Интернешнл», рассказала, что видела журналиста, которого знала по Instagram, во время движения колонны, и он никем не руководил, а «стоял, опершись на столб, и, кажется, улыбался». (Но может быть, недобро?)

Адвокат показывал видео, на котором было видно, что Андрей Шавлюго был то в стороне от колонны, то вообще в хвосте нее. Судья морщился:

— Ну эти эпизоды ему и не вменяются…

— Честно говоря, нехорошие у меня ощущения…— признался адвокат Сергей Зикрацкий, когда судья объявил перерыв до 15 часов.— Никогда с таким не сталкивался. Маски эти, фамилии не те… С кем мы говорили?..

Затем судили Алексея Судникова из TUT.by. Он тоже «принял активное участие в шествии», «призывал его участников не останавливаться и продолжать движение, чем нарушил…».

— Ни к чему не призывал, работал журналистом,— разъяснил Алексей Судников по скайпу.— На расстоянии 10–20 метров от шествующих.

Свидетель Летковский Александр, омоновец в балаклаве, «шествовал в толпе в гражданской одежде» и был свидетелем того, как «данный гражданин в процессе шествия подсказывал людям, куда двигаться».

— Он так и сказал: «Продолжаем движение, ребята, дальше». Он подбадривал людей! — воскликнул свидетель.

Свидетелю хотелось понимания. Он хотел, чтобы хоть кто-то в зале разделил с ним горечь оттого, что этот Судников подбадривал людей. Но кроме судьи тут, кажется, никого такого не было, одни лишь журналисты опять.

— Как я выглядел в этот день? — интересовался и господин Судников.

Свидетель мог бы сказать: «Безупречно» и этим наконец-то, может, вызвал бы симпатии сидящих в зале. Но свидетель начал перечислять: «Зеленый, кажется, рюкзак, черная… да, черная майка…»

— И у вас прическа достаточно колоритная! — казалось, с облегчением припомнил он, притом что Алексей Судников сейчас был перед ним со всей этой своей прической на экране компьютера.— Направо волосы, кажется, зачесаны… (Он, будучи сам в компьютере, вгляделся в экран компьютера.— А. К.) Да, направо!

Появился и новый свидетель поведения господина Судникова со стороны обвинения, Олег Новаш, волнующийся человек в противоковидной маске, который в тот день просто шел из торгового центра, хоть и безработным был (но все-таки он производил впечатление человека, который где-то зарплату тем не менее получает). Олег Новаш сбивчиво рассказывал, как журналист вместе с журналисткой (Надеждой Калининой.— А. К.) в районе кинотеатра «Победа» «вел себя активно, и девушка ему в этом помогала».

— Показывали руками, кому куда идти: направо, налево, прямо!.. Я еще удивился: что за пресса, которая руководит?! А те все (студенты.— А. К.), наверное, знали, к кому подбегали!.. Вот я бы не подбежал!..

— А они что-то кричали? — спрашивал адвокат.

— Нет, не кричали, а говорили, но я понял по движению губ! — совсем разволновался свидетель.— Там явно не признания в любви были!

— Вы читаете по губам?! — обрадовался адвокат.

— Я не сурдопереводчик…— уклончиво ответил свидетель.

Адвокат хотел еще понастаивать на эту тему, но судья не дал добить свидетеля.

— Новаш — это ваша настоящая фамилия? — спросил тогда адвокат.

— Конечно! — ответил свидетель с облегчением: история с сурдопереводом беспокоила его.

— Новаш Олег Аркадьевич — совершенно другой человек! — воскликнул адвокат, с гневом обращаясь к судье.— Я это утверждаю! Это есть в деле!

Ну да, легко поймал беднягу, которого обвинение прикрыло чужой фамилией.

Затем занимались Надеждой Калининой, и повторялось все то же самое: «руководили, указывали, призывали не останавливаться»… Свидетельствовали все те же омоновцы и Новаш Олег… К половине четвертого судья выглядел уже совершенно измученным, смотрел в одну точку на подоконнике, над которым развевались и гремели под полуоткрытым окном пластиковые жалюзи, и все реже вступал в обсуждение.

В соседнем помещении тем временем рассматривали остальных журналистов: из «КП в Беларуси».

Перерыва на обед не было: судьи должны были все решить до 16:50, когда истекали 72 часа задержания журналистов.

— Этот процесс над Шавлюго,— нерастраченно и даже яростно настаивал в своем заключительном слове адвокат,— очевидно и ярко говорит, что надо не только немедленно закрыть это административное дело, но и открыть уголовное — о препятствовании законной работе журналиста!

Тут поступило известие о первом приговоре: Марию Элешевич из «КП» признали виновной в участии в несанкционированной акции и приговорили к административному аресту на трое суток.

— Да она выйдет через час! — ее адвокат Андрей Мочалов в коридоре не мог скрыть радости.

— Вы довольны? — спросил я его.

Он сразу посерьезнел. Нет, адвокат не мог быть доволен тем, что его клиентку все-таки признали виновной. А так-то он был очень доволен.

В это время белорусские Telegram-каналы сообщали, что в Минский лингвистический университет, где я был два дня назад, когда студенты прогнали оттуда милиционеров криками «Пошли вон!», милиционеры вернулись, и в большом количестве, и ведут задержания.

Ну они точно не простили студентам этого «Пошли вон!», от которого так смутились, что выскочили за дверь. Потом пресс-служба МВД даже отмечала, что это не омоновцы были, а простые милиционеры.

А 4 сентября студенты пели в холле песню вообще-то, и деканы ждали, когда они закончат. Нет, не закончили. Взяли, по сообщению пресс-службы, не тех, кто пел, а тех, кто нарушал раньше (тут случилось, подозреваю, много совпадений).

Потом студенты стояли перед родным университетом с плакатами, один из которых что-то произвел на меня сильное впечатление: «МГЛУ никогда не будет прежним».

Дело в том, что и правда никогда не будет. И студенты никогда не будут. Ничего уже теперь не изменится. Это бы как власти понять? Да нет, никак.

Адвокат Александр Хаецкий назвал между тем показания Олега Новаша «путаными, непоследовательными, вызывающими сомнения в искренности». Да все показания тут вызывали такие сомнения. Показания не отличались одно от другого вообще никак. Как под копирку на всех… Как и наказание: «трое суток», «трое суток»…

Пока ждали приговора Андрею Шавлюго и еще не появился судья, кто-то из журналистов в зале выкрикнул в надежде на то, что журналист услышит по скайпу:

— Мы все придем на Окрестина!

— Я тоже тут! — неожиданно откликнулся он.

Судья озвучил свое решение и спросил, все ли ему понятно насчет трех суток.

— Извините,— переспросил журналист,— не совсем слышно было, с какого срока засчитывается наказание в виде трех суток…

То есть он главное-то не услышал: что уже, считай, свободен.

— С 16 часов 55 минут 1 сентября,— повторил судья.

Всем до единого дали эти трое суток. И всех через час выпустили. Хотели, чтобы журналисты поняли: и правда нет неприкасаемых в Минске? Решили воспитать белорусских журналистов? Воспитали: за три последних дня они стали роднее друг другу, чем за все последние, может, тридцать лет. И стали еще больше друг за друга. Вот это и был главный эффект этих трех дней.

Они выходили на свободу с совершенно чистой совестью, немного растерянные от внимания друзей и коллег, рассказывали, что относились к ним очень хорошо, откликались на все их просьбы («Кроме просьбы отпустить…»)… Фотокорреспондент Святослав Зоркий говорил, что хлеба давали так много, что он лепил шашки из него и играл в них… Долго выясняли, кто кому что передал и как все перепутали те, кто принимал передачи, да и ладно, главное, что обошлось…

Довольно быстро они все уже разъехались по домам. Здесь, в сквере рядом со входом, на березе осталась прибитая дощечка: «Адвокаты», и с телефонами.

Нет, пока не надо.

Следующий митинг только в воскресенье.

Андрей Колесников, Минск