В Третьяковской галерее открылась выставка, приуроченная к 150-летию Марии Якунчиковой-Вебер (1870–1902). Почему не только юбилей видной художницы Серебряного века — повод поспешить в Инженерный корпус в Лаврушинском переулке, объясняет Алексей Мокроусов.
Фото: Коммерсантъ / Эмин Джафаров / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Эмин Джафаров / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Эмин Джафаров / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Эмин Джафаров / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Эмин Джафаров / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Эмин Джафаров / купить фото
Родиться в Висбадене, умереть вблизи Женевы — биографии классиков русского искусства прихотливы. Но классик ли Мария Якунчикова? Нынешняя выставка всего вторая в Москве за 115 лет. Да, к ней вышел отличный каталог, да, редкие материалы публикует специальный номер журнала «Третьяковская галерея» — но не странно ли, что закупленные Третьяковкой в 1910 году по настоянию Ильи Остроухова картина «Улица в Берлине» теперь не в Москве, а в музее Ярославля («Улицу» по случаю выставки, впрочем, в Третьяковку привезли), а два панно, «Окно» и «Булонский лес»,— в Смоленском музее-заповеднике?
Да, ее пригласили в закрытый конкурс на обложку первого номера «Мира искусства» — вместе с Бакстом и Врубелем, Головиным и Лансере, но в итоге выбрали эскиз Коровина. Многим ее разносторонность — тут и живопись, и керамика, и роспись мебели — казалась странной, а ранняя смерть часто оказывается поводом поговорить о недопроявленности.
С другой стороны — Якунчикова первой у нас занялась цветным офортом, член-учредитель «Мира искусства», за границей стала известна при жизни, в диалоге с Западом опередила многих, приняв в Париже то, что другие воспринимать там отказывались. Очаровалась Эженом Каррьером и пуантилистами, углубилась в Мунка, первой, до Бенуа, создала русский вид Версаля (Музей-заповедник Василия Поленова предоставил его для выставки — наряду со многими другими экспонатами). А влияние на современников, от пейзажей Головина и офортов Остроумовой-Лебедевой до Малютина и Билибина, применявших в графике конца 1890-х напоминающий выжигание «проволочный контур»? Что уж говорить о протосимволизме, предвестии «Голубой розы» и тем более о феминистках, видящих в Якунчиковой, как и в ее подруге-наставнице Елене Поленовой и в Марии Башкирцевой, рассвет нового искусства.
Обложку для «Мира искусства» ей все же заказали: «Лебединая песня» украшала восемь выпусков. Позже Дягилев написал ее некролог — по печальным поводам за перо он брался неохотно, откликнулся лишь на смерть любимого Левитана. Два года спустя брат Дягилева писатель Юрий Череда опубликовал эссе о Чайковском, Чехове и Якунчиковой — все они были для журнала не просто культовыми персонажами, но маяками, вершинами на горизонте.
В иных биографиях многое определяет семья. Якунчикова росла среди меломанов — мать поддерживала материально молодого Скрябина, отец участвовал в финансировании строительства Московской консерватории. Сама Мария — кузина Станиславского, в родстве с Мамонтовыми и Поленовыми, в молодости участница знаменитых «рисовальных вечеров» на московской квартире Василия Дмитриевича. Жила между Францией и Россией, Сомов считал ее «очень русской и при этом англичанкой», отмечая «мужскую» технику ее работ.
А в глубине — детская травма от болезненного расставания родителей и насильственного разделения детей, проблемы со здоровьем, непроясненная драма середины 1890-х (вероятно, неудачный роман), смерть Поленовой, туберкулез сына и, наконец, собственный туберкулез, вернувшийся годы спустя после обманчивого излечения… Она была каким-то эльфом-трудоголиком, неземным созданием, призванным всех вокруг радовать, хотя сама страдала. Ее и впрямь любили все начиная с ворчливого Бенуа, как и ее сестру Веру Вульф — ее панно «Закат» тоже выставили в Лаврушинском. О Вере Сергей Щербатов писал (это можно отнести и к Марии): «Она мне напоминала сорванную бледную нежную розу в вазе, на лепестках которой, еще благоухающих, заметен налет увядания».
Среди 200 произведений, отобранных из семи музеев и многих частных коллекций,— уникальный фотораздел с негативами и позитивами на стекле из отдела рукописей Третьяковки, их подарили в начале 2010-х внучатый племянник Якунчиковой Александр Ляпин и его жена Николь. Муж художницы Лев Вебер запечатлел Якунчикову и пейзажи в поместьях ее семьи. Чтобы разглядеть пластины, надо самому включать подсветку за каждой. У музея огромная коллекция раритетных снимков — их давно ждет отдельная выставка.
Казалось бы, самое время привезти в Москву работы из Швейцарии, где живут потомки Якунчиковой и где, считалось еще недавно, хранится основная часть наследия. Но подобные прожекты рискованны во времена ковида, а главное, что там осталось? Аукционы — лучшие друзья наследников, хранившееся в семье идет с молотка. Имена новых владельцев неизвестны, но, говорят, они осведомлены о теперешнем выставочном проекте Третьяковки и не проявили к нему ровно никакого интереса.
Это, впрочем, не влияет на значение происходящего в Инженерном корпусе, где открыта и первоклассная ретроспектива скульптора Сарры Лебедевой (1892–1967). Визит не стоит откладывать. В ситуации, когда Третьяковка перенесла на будущий год важнейшие выставки осени — подготовленный с музеями Дрездена грандиозный «Романтизм» и выставку о современном индийском искусстве, а сроки осуществления международного проекта «Многообразие/единство» вовсе под вопросом, смотреть Якунчикову лучше сразу, чем никогда. Вдруг снова карантин, а следующий случай выпадет через полвека, на ее 200-летие?