Вчера в новосибирском Городском драматическом театре состоялась премьера чеховской драмы «Иванов», поставленной художественным руководителем труппы Сергеем Афанасьевым. Корреспондент «Ъ» ИРИНА УЛЬЯНИНА, посмотрев этот длинный, натужный, прошедший преимущественно на истерическом крике спектакль, заключила, что он не удался точно так же, как жизнь главного героя.
Излюбленные приемы худрука драмтеатра, которыми он пользуется из спектакля в спектакль, — это отстранение и контрастное сочетание трагедийных и комических фрагментов. Иногда оно действительно оказывает эффект контрастного душа, взбадривает, усиливает кураж. Но в «Иванове» насильно впрыснутая доза комического не только не органична, но подчас отдает пошлостью. Так, Сергей Афанасьев «дописал» за Антона Чехова, ввел в сцену празднования именин в доме Лебедевых интермедии, в которых все персонажи распевают веселые куплеты и приплясывают. Сами по себе куплеты смешны: «Могу ли вспомнить без улыбки, когда все члены были гибки, за исключеньем одного», — поют старики. «Я обожаю фортепьяно, когда чуть–чуть бываю пьяным», — поет Иванов. Эти вставные номера вызывают некоторое оживление в зале, но не заполняют пустотности и уж, тем более, не создают полифонии.
Может, режиссер хотел в этом фрагменте уравнять героя–индивидуалиста с противной ему средой? Но проблема в том, что этот герой в исполнении Владислава Шевчука напрочь лишен индивидуальности. Он и не ангел, и не бес, не интеллигент, не меланхолик и не шизофреник, а ходячая заурядность. Феномен интереса к нему женщин и сплетников остается загадкой, которую и разгадывать–то скучно. Вообще, скука, о которой твердят персонажи пьесы, материализуется в спектакле слишком буквально.
Есть в нем, кстати, «приветы Эймунтосу Някрошюсу» — литовскому режиссеру, виртуозно обыгрывающему парадоксальную символику в постановках по Антону Чехову. Иванов у Сергея Афанасьева садится за письменный стол со старинным чернильным прибором и выкладывает перед собой ворох современных авторучек, которые остальные персонажи растаскивают под реплику «никто не без греха». Трюк, конечно, не трудно расшифровать, он достаточно прозрачный, но абсолютно не срабатывает. Несколько выразительнее сцена, в которой умирающая от чахотки жена Иванова Сара (актриса Ольга Неупокоева) оборачивает виолончель своей шалью и погребает ее под осенними листьями. Шторм из разноцветных листьев (такой трюизм!) служит «усилителем» и финальной сцены первого действия, когда Сара застала супруга целующимся с Шурочкой Лебедевой.
Очень хочется вычленить хоть что–то, что получилось в «Иванове», вызвало пусть не эстетическую, а элементарную человеческую эмоцию. Ничего, кроме разве застольной беседы, в которой нахваливают строгую водку, соленые огурцы и селедочку–матушку — всем закускам закуску, и не назвать. Исполнители ролей второго плана — Зоя Терехова (скупая Зюзюшка), Марина Александровна (богатая вдова) и другие старательно укрупняют образы за счет гипертрофированного гримасничанья, вытаращенных глаз и форсированного звука настолько на грани примитивного кривляния, что становится не просто скучно, а стыдно. Дикая эклектика формы, заявленная и в костюмах (не лучшая работа художницы Фагили Сельской), как эпидемия поражает актеров, распространяясь на способы их сценического существования, лишая внутренней осмысленности.
На вчерашней премьере от безысходной тоски мне довелось вспомнить последнюю из виденных версий «Иванова» — спектакль алма–атинского театра драмы, открывший августовские гастроли. Тогда я посетовала на архаику — драма игралась в традиционной академической манере. Теперь бы я забрала свои слова обратно. В алма–атинском спектакле образы были вылеплены и отношения выстроены внятно. А в спектакле Сергея Афанасьева ни тема, ни художественная логика не прослеживаются, и вовсе непонятно, кто такой Иванов, и к чему вся эта шутовская кутерьма.
Трудно представить, для чего ставился «Иванов». Но очевидно, что четыре вечерних часа можно скоротать куда полезней и приятней, чем глядя этот неудавшийся спектакль в душном зале. В конце концов, можно просто прочесть пьесу, которая не оставляет столь гнетущего ощущения, как это испытание.