«Мир убивает нас, чувак»
Абель Феррара о своей «Сибири», Нью-Йорке, Юнге и коронавирусе
12 ноября на видеосервисе Wink выходит «Сибирь» Абеля Феррары, один из самых диких, странных и запутанных фильмов года — психоделическое путешествие Уиллема Дэфо по темным углам мужского подсознания. Премьера фильма состоялась в основном конкурсе 70-го Берлинского кинофестиваля, где поставила в тупик и критиков, и зрителей, и жюри. Максим Заговора поговорил с режиссером о Сибири и «Сибири», Нью-Йорке и Риме, психоанализе, терроризме и гендерном равноправии
Фото: Port au Prince Pictures
Фото: Коммерсантъ / Анатолий Жданов / купить фото
Вы представляете, чего ждет российский зритель от фильма с названием «Сибирь»?
Да, могу представить, но, боюсь, его ждет большой сюрприз. Судить о фильме по названию — так себе стратегия. Конечно, мы снимали фильм не про Россию, хотя в нем и звучит русская речь. Это фильм-путешествие внутрь себя, психоделическая и психотерапевтическая сессии одновременно. Впрочем, я сейчас все это говорю и понимаю, что слово «Сибирь» на самом деле неплохо описывает наше кино. Не буквально, конечно, а на уровне ощущений.
Вы ведь в Сибири никогда не были?
Никогда. У меня в голове существовал некий образ пространства, но выяснилось, что к реальности он отношения не имеет. Мне почему-то казалось, что в Сибири должны быть заснеженные горы — а там же их нет, поэтому мы отправились искать горы в Миннесоту, в США — а это моя родная страна, на секундочку, я в ней вырос,— и оказалось, что там тоже нет гор! В итоге мы снимали в Альпах. Понимаешь? В Сибири нет гор, в Миннесоте нет гор, а в фильме «Сибирь» они есть. Моя Сибирь — это метафора изгнания.
Кажется, тут дело вообще не в природе.
Да и в ней, кстати, тоже. Зима — принципиальное условие фильма. Я хотел, чтобы это была одновременно зима Солженицына и Джека Лондона. Красота, ужас и холод. Холод ведь тоже важная составляющая изгнания.
Фото: Vivo film/Maze Pictures/Piano, 2020 / предоставлено Russian World Vision
Фото: Port au Prince Pictures
Фото: Port au Prince Pictures
Фото: Port au Prince Pictures
Фото: Port au Prince Pictures
Как антитеза теплому дому?
Ты точно думаешь о доме, находясь в ссылке. Но когда герой Уиллема Дэфо обращается к своему дому — этот дом в огне. Если ссылка — это путь, то дорога назад — путь к горящему дому. И еще для меня было важно, что Сибирь — это такой топоним, который звучит более или менее одинаково на всех языках. И все сразу представляют себе образ, который за этим словом скрывается.
Где ваш дом сегодня?
В Риме.
Нью-Йорк вы уже домом не считаете?
Слушай, я живу в Риме шесть лет, думаю, этого достаточно, чтобы почувствовать себя дома. Родом я из Нью-Йорка и всегда буду американцем, но если ты спрашиваешь про дом — то сегодня это Рим.
А это вообще важный для вас вопрос: где ваш дом сейчас?
Совсем нет. Я могу жить в Петербурге, Москве, Риме, Нью-Йорке. Так устроен современный мир.
А как же язык?
Да, было бы здорово говорить по-итальянски, раз уж я поселился в Риме. Вот Уиллем, который живет буквально на соседней улице, говорит гораздо лучше меня!
Чем для вас Рим отличается от Нью-Йорка?
Здесь другое ощущение культуры и истории. В Риме ты чувствуешь значение пространства. А еще мне хорошо в Италии, потому что сюда еще не проник этот индустриальный подход к кинематографу, который захватил Америку. Там тебе надо все время что-то кому-то доказывать, биться за возможность снимать — это утомляет, я устал от всего этого дерьма. Устал объяснять людям, кто такой режиссер и почему один человек является таковым, а другой нет. В Америке люди думают, что режиссером может быть любой, что все — режиссеры. Что любой может снять так же, как я. Все думают, что умеют монтировать, снимать, писать. Искусство превратилось в тупой набор ремесел. Нью-Йорк — это креативный, мать его, кластер, заполненный сраными творческими людьми. Почему-то случайного человека со скальпелем не называют хирургом — а чем режиссер хуже? Я — режиссер, понимаешь? У меня есть образование, опыт и определенные способности. Невозможно просто взять камеру и делать то же самое. Хрена с два у вас получится. Понятия не имею, почему все думают, что это так просто.
Забавно, когда мы встречались с вами шесть лет назад, вы доставали из кармана смартфон и говорили: вот — теперь каждый может снять фильм, дерзайте и не нойте на судьбу!
Да, но я говорил «каждый может снять фильм», а не «каждый может быть режиссером», чувствуешь разницу? Когда я начинал работать, у меня не было доступа к аппаратуре и это был сущий ад — найти камеру, пленку, тебе нужен был звукорежиссер со своей техникой, монтажный стол, все находилось в разных местах, короче, чтобы сделать фильм, нужны были либо огромные деньги, либо доступ к университетскому оборудованию. Сейчас с этим несравнимо проще.
На «Сибирь» вы тоже тяжело искали деньги и даже пробовали краудфандинг.
Мне кто-то сказал, что эта штука работает, что теперь не нужны ни спонсоры, ни государство. Ладно, ответил я, попробуем! И мы запустили кампанию. Через несколько часов мы собрали €10 тысяч — я обалдел! Ничего себе, 10 тысяч, что же будет дальше? А дальше не произошло ничего. Цифры перестали расти, а я по привычке пошел к продюсерам. Я пошел этим путем, но он не обязан быть вашим. В теории, если вы мечтаете снять кино — то сегодня у вас в кармане находится ваша личная студия 20th Century Fox: на телефоне есть камера, звук и даже каналы распространения, ютьюб ведь — самый большой в мире кинотеатр! А еще вы можете открыть GarageBand и написать там музыку — вперед! У вас не осталось оправданий для того, чтобы ничего не делать.
Вас не раздражает такая доступность? Вам не кажется, что люди слишком много снимают, слишком много пишут музыку, что нас окружает слишком много текстов?
Искусства не может быть слишком много — его всегда не хватает.
Но раньше, когда твоя любимая группа выпускала альбом, ты покупал диск и слушал его месяцами. А теперь не успеваешь дослушать его до конца, как выходит еще 10 новинок, и ты переключаешься на них. Сложно что-то по-настоящему полюбить.
Послушай, твоя любовь — это твои проблемы. Почему кто-то должен ограничивать себя ради того, чтобы ты мог заслушать до дыр свою любимую пластинку? В мире столько насилия, ненависти, грязи, бомб и крови, что жаловаться на переизбыток искусства просто глупо. Каждая поэтическая строчка, каждая сраная песня и сраное граффити на стене — это ответ на это насилие.
Закрывая тему насилия и Нью-Йорка: в этом сентябре мир отмечал очередную годовщину нью-йоркских терактов...
Да, сколько же лет прошло? Девятнадцать? С ума сойти. Я ведь был в Нью-Йорке в тот день — один из самых страшных дней в моей жизни, абсолютная катастрофа. Но, знаешь, при всем ужасе произошедшего Нью-Йорк после 11 сентября был, наверное, лучшим местом на земле. Невероятным городом с невероятной энергетикой. Люди объединились, открылись друг другу. Никогда я не чувствовал ничего подобного — это было торжество человечности. Жаль, что дальше все пошло не так. Следующие 20 лет мы боролись с мусульманами, воевали на Ближнем Востоке. Мы идиоты, которые думают, что насилием возможно победить насилие,— ни черта у нас не выйдет.
Вы согласны, что 11 сентября — главное, что случилось с планетой в XXI веке?
До ковида — пожалуй. Заметь, сегодня никто уже не говорит о террористах. В аэропорту всем наплевать на бомбы — всех волнует только вирус. Тебя даже не обыскивают, потому что боятся дотронуться, просто измеряют твою сраную температуру. Вирус — новый террорист, которого теперь боятся куда больше. Мы боимся одного зла до тех пор, пока не найдем новое.
Что вы вообще думаете о 2020-м?
Абсолютное дерьмо! Этот вирус: его никто не звал, а он здесь, понимаешь? Вы будете винить китайцев, вы будете винить летучих мышей, вы будете винить ученых — и это все бред. Каждое правительство в мире пытается создать что-нибудь, что убьет всех. Ты говоришь, что люди тратят слишком много энергии на создание музыки — а как насчет оружия массового уничтожения? Что ж, вы доигрались, оцените гребаную карму. Сто лет назад на мир обрушился испанский грипп, и никто не говорил, что в этом виноват человек, так ведь? Просто таков мир. И мы должны принять его таким. Мир убивает нас, чувак! Мир — это боль и страдания, но вот что важно понимать еще: есть люди, которые страдают больше других, бедные люди, люди, находящиеся в худшем положении, чем ты. Это касается не только ковида, но и его в том числе. Вот ты пришел ко мне в маске не ради себя, а ради меня, и я благодарен за это. Но я вижу повсюду тысячи мудаков, которые не считают нужным носить маски: им плевать на всех кроме себя. Гребаные эгоисты. Вот скажи, как в России переживают пандемию?
По-разному. Некоторые соблюдают все меры предосторожности, а некоторые вообще не верят в существование вируса.
Сраные конспирологи!
Но вернемся к «Сибири». Верно ли, что она выросла из «Красной книги» Юнга?
Ровно настолько, насколько все мои фильмы из нее выросли. «Убийца с электродрелью» тоже был основан на Юнге. Но это не экранизация «Красной книги», конечно же, как и «Сибирь». Просто эти фильмы сделаны под ее влиянием. Больше содержания меня поражает метод — то, как Юнг работал над этой книгой. Он пытался писать, не контролируя себя, выворачивал себя наизнанку, давал волю подсознательному. Обычно этот метод ассоциируется с наркотиками, но мы снимали «Сибирь» без них. Просто отбросили привычную логику, структуру и отдались хрен знает чему.
Уиллем Дэфо, насколько мне известно, никогда не практиковал психоанализ.
Да, меня все об этом спрашивают. Дело в том, что мой соавтор сценария — Крис Зойс, он психиатр. Без понимания психоанализа наш сценарий было бы сложно понять. Но актеры всегда пробуют что-то новое, когда готовятся к роли, а уж Уиллем и подавно. Он, думаю, вообще ради нового опыта и работает. Взобраться на гору, разбиться на машине, почувствовать новую женщину — это то, что он обожает. И психоанализ, который он начал изучать для «Сибири»,— такой же новый опыт, возможность попробовать в этой гребаной жизни что-то еще.
Его герой — некто вроде бармена. Вы верите, что это особенная профессия?
Мой отец был барменом в Бронксе, так что я немало знаю про барменов. Смотри, я давно не пью, и в Италии, например, у меня прочная связь с баристой у дома. Я вижусь с ним чаще, чем с друзьями. Захожу к нему каждый день, заказываю кофе, мы разговариваем. Он спрашивает, как у меня дела, иногда говорит: сегодня ты выглядишь хреново, кажется, ты устал. Я рассказываю ему о том, как у меня дела,— он отличный психолог. Все бармены — психологи. Но если ты много пьешь, как я раньше, то твой бармен — это еще и драгдилер. Ты зависишь от него, если ты алкоголик — это самый важный человек в твоей жизни.
Одна из посетительниц бара в «Сибири» — бабушка, которая говорит по-русски, и вы никак не субтитрируете и не переводите ее речь.
Да я сам понятия не имею, что она там говорит! Мы и реплики говорящего карпа не переводим, если ты заметил,— пускай каждый понимает эти сцены по-своему. Когда ты добавляешь в фильм субтитры, люди начинают читать кино. Я предпочитаю, чтобы вы смотрели фильм, а не читали его. А в итальянской версии «Сибири» Уиллем сам себя озвучил. Прикинь, чувак в Сибири говорит на итальянском с американским акцентом — мощно же!
А его героя зовут Клинт — тоже едва ли случайное имя.
Ну да. Он такой Клинт Иствуд, все верно. Но это скорее шутка, не запаривайся на тему имени.
Когда моя девушка посмотрела этот фильм, первое, что она сказала: «Ну и непросто же вам, мужчинам, живется».
А она молодец! Но, слушай, я не делю этот мир на мужской и женский. Мне кажется, что страхи, сны, фантазии Клинта — универсальны. Хотя то, что твоя девушка увидела здесь мужскую историю,— это интересно. Я еще подумаю об этом.
У вас три дочери — одна родная и две приемных. Им тяжелее взрослеть, чем мальчикам?
В нынешней экономической ситуации — точно сложнее. Особенно учитывая, что две мои приемные дочки темнокожие. Их взросление — это борьба.
Это был принципиальный для вас момент — удочерить именно темнокожих?
Моя первая жена не могла иметь детей. Наши знакомые занимались помощью детям Индии, а я давал на это какие-то деньги. А потом мы решили удочерить двух малышек. Наверное, правильно говорить, что они не черные, а индианки, но, знаешь, в Америке — если ты не белый, значит ты черный. Так устроена эта страна.
Что вы думаете о новых стандартах инклюзии для «оскаровских» фильмов, которые начнут действовать с 2024 года?
С 2024-го? Зачем так долго ждать?
За три года кинематографисты должны успеть как-то перестроиться.
Так и в чем там дело?
Ну, если коротко, речь об инклюзивности в кадре и за кадром: актеры и съемочные группы должны представлять все расы и гендеры, и темы тоже должны подниматься соответствующие.
Все, что касается сюжета фильма,— не понимаю, как это можно регулировать. А вот что касается инклюзивности в съемочных группах — отличная идея, я в деле!
Смотреть: Wink