«Я уже ничего не боюсь»
Алексей Учитель о своем «Цое» и старой и новой цензуре
«Цой» Алексея Учителя, до премьеры оказавшийся в центре скандала, тем не менее добрался до российских экранов. Это кино о Цое почти без Цоя — он появляется на экране всего на пару минут в документальных кадрах, снятых самим Учителем для фильма «Рок» в 1987 году. Главным героем «Цоя» стал водитель «Икаруса», в который врезался «Москвич» музыканта 15 августа 1990 года. О замысле фильма, в котором свидетель становится героем, общении с Виктором Цоем и скандалах с родственниками и депутатами Алексей Учитель рассказал Константину Шавловскому
Фото: ТПО «Рок»
Фото: ТПО «Рок»
Вы сначала снимали Виктора Цоя в «Роке», а потом сделали «Последнего героя», фильм к первой годовщине его гибели. Почему спустя 30 лет вы снова возвращаетесь к этому герою?
Действительно, я был знаком с Виктором Цоем и снимал его в фильме «Рок». А когда случилась эта трагедия, поехал в Латвию и тогда же в первый раз увидел водителя «Икаруса», в который врезался «Москвич» Цоя. Очень коротко тогда мы с ним пообщались, но потом долгие годы человек этот и его растерянное лицо не выходили у меня из головы. Постепенно это впечатление от встречи и выросло в идею фильма, которой я поделился уже лет десять назад с Александром Гоноровским. Он написал сценарий, текст был опубликован в журнале «Искусство кино». По разным причинам тогда я снять его не смог и уже, честно говоря, не думал, что вернусь к нему. Но не так давно я убедился в том, что такой фильм нужен — продюсер картины «Последний герой» к одной из годовщин решил выпустить ее в повторный прокат. К этой идее я отнесся скептически, и когда шел представлять фильм в петербургский кинотеатр «Аврора», думал, что там будет горстка фанатов в зале. Оказалось, что билеты проданы на три дня вперед, но самое удивительное — я увидел много молодых лиц, тех, кто родился уже после гибели Виктора. И это меня вернуло к тому самому замыслу. Потому что, мне кажется, в нашей истории не было второго такого человека, кроме Гагарина, чье влияние — я сейчас говорю не только о музыке и стихах — со временем только бы возрастало.
Почему вы сразу поехали на место аварии — это интуиция документалиста?
Мы, кстати, тогда практически ничего не снимали, хотя поехали с камерой... Не знаю, наверное, интуиция, даже инстинкт. Вот почему Семен Аранович, режиссер с моей родной Ленинградской студии документальных фильмов, рискуя очень многим в своей жизни и карьере, снимал похороны Анны Ахматовой? Есть кадры, которые остаются в истории навсегда. И я чувствовал, что все, что связано с гибелью Виктора Цоя, останется в истории.
А чем вас все-таки зацепил этот водитель?
Я увидел человека, для которого за считаные секунды все перевернулось — весь его быт, уклад, все, чем он жил. Вот он выехал из-за поворота, кто-то в него врезался — и жизнь разделилась на до и после. Кстати, уже перед съемками я попросил своих латышских продюсеров найти его, хотелось увидеть его еще раз. Выяснилось, что он живет где-то очень далеко, чуть ли не в двух часах езды от Риги, и он нехотя согласился встретиться с нами, а снимать себя категорически запретил. Кто-то однажды его обманул, поговорил с ним и напечатал какую-то гадость, и вот с тех пор он ни с кем не общался. Мы с оператором Юрием Клименко и художником Леной Жуковой приехали к нему уже под вечер. Во дворе стоял «Икарус», естественно, не тот самый, но он до сих пор его водит, хотя ему уже за 70. Нас встретил такой мрачный человек, хорошо говорящий по-русски, и где-то через минут сорок он оттаял. Чайку нам налил, предлагал по рюмке, но мы уже не стали. И вдруг он говорит: ну если хотите — снимайте. А мы были без камер — только с телефонами, которыми Клименко в итоге снимал его по очереди, пока не сели все аккумуляторы. И еще часа два с половиной мы у него просидели.
О чем говорили?
Он абсолютно советский человек. Вот это меня поразило. Больше всего он вспоминал свою службу на подводной лодке, как они до сих пор каждый год с сослуживцами встречаются. Я ожидал чего угодно, только не этих воспоминаний. Про аварию он сказал все то же самое, что нам и так было известно. Но я понимал, что он всю жизнь думал об этом. И были и угрозы, и считали его виноватым, и нападали на его дом — все это было на самом деле. Но вот любопытно. Он рассказал, что в тот день отвез на «Икарусе» бригаду строителей в аэропорт, а на обратном пути свернул с шоссе и заехал в Тукумс, в город, рядом с которым произошла авария, за тортиком, потому что в этот день собирался отмечать с женой 20-летие свадьбы. И вот если бы за этим тортиком он не заехал, аварии бы не произошло. Женя Цыганов, которому я пересказал эту историю, прямо зацепился за этот тортик и очень хотел, чтобы мы сняли этот эпизод. Но я отказался, потому что мне было важно, что история наша начиналась с удара, а не с предисловия. Я хотел, чтобы водитель врезался в эту жизнь так же неожиданно, как это и произошло на самом деле. И только тогда он становится героем картины, а пока покупает тортик в Тукумсе — он еще не герой.
В этой драматургической конструкции, где главным героем фильма, основанного на реальных событиях, становится случайный, в общем-то, свидетель — вы ориентировалась на какие-то работы коллег?
Нет, никаких референсов не было у меня. То, что герой Цыганова становится главным героем фильма «Цой», хотя к жизни Цоя он никакого отношения не имел,— мне-то казалось, что это и есть самое интересное. Посмотреть на рок-кумира глазами человека, который ничего о нем не знал, но сыграл в его судьбе роковую роль, да и для него самого это событие оказалось ключевым моментом жизни. И потом он гроб с Цоем и его семью везет из Тукумса в Ленинград — и никто не догадывается, что за человек сидит за рулем. Именно это все меня сценарно и зацепило. Из этого столкновения, в общем-то, и выросло все кино.
Почему семья так воспротивилась фильму?
Сразу скажу, что по закону мне никакого согласия от родственников на этот фильм не требовалось. Юридически. Потому что имя и образ Цоя принадлежат всем и каждый имеет право высказаться на эту тему. Но мне важны человеческие отношения. Я знал Цоя лично, снимал его сына Сашу в фильме «Последний герой», и, кстати, песенку, которую поет сын Цоя в фильме «Цой», мне действительно на камеру спел сам Саша на тех съемках почти 30 лет назад. А Марьяна, его мама и жена Виктора, работала у меня в административной группе на «Роке». Поэтому я связался с ним сначала на этапе обсуждения сценария, потом показал ему материал со съемок, так что пусть и не целиком всю картину, но что-то он видел. Его реакция была отрицательной. Если честно, мне непонятно почему. Я везде подчеркиваю, что все, что происходит внутри автобуса,— это выдуманная мной история. А те документальные кадры, которые в начале фильма мы поставили, не могут память Цоя оскорбить ну никаким образом. Но главное тут вот что: Александр Цой имеет право быть сколько угодно не согласным со мной, с фильмом, критиковать его, ругать, не принимать. Но это должно остаться на его и моей совести. А писать письма президенту, министру культуры и так далее с требованием запретить показ — это все какой-то дурной сон.
Но сюжет этот не то чтобы необычный: родственники редко бывают довольны биографическими фильмами.
Повторюсь: возмущаться можно — нельзя запрещать. Парадокс еще и в том, что когда-то Цоя и его товарищей так же запрещали, не давали им петь то, что они хотели и как они хотели. Есть какая-то горькая ирония в том, что 30 лет спустя родственники пытаются запретить картину о Цое.
А что именно не понравилось Александру, какая у него аргументация?
«Уберите оттуда кадры с Цоем и все упоминания о нем — и делайте свое кино». Хотя название «Цой» — это даже не фамилия. Одно время я думал назвать фильм «Цойжив», в одно слово. Тем более что мой фильм — вообще-то не байопик. У меня Цой — это скорее символ.
Символ чего?
Какой-то ясности, которой сегодня так всем не хватает. Когда я снимал Цоя в фильме «Рок», я понимал, что он талантлив, оригинален, необычен. Но лично мне в музыкальном плане были ближе другие герои: Гребенщиков, Адасинский, Шевчук, «Аукцыон». А сейчас я слушаю группу «Кино» и чувствую, что все, о чем поет Цой, стало за эти 30 лет намного глубже и объемнее.
Фото: ТПО «Рок»
Фото: ТПО «Рок»
Фото: ТПО «Рок»
Фото: ТПО «Рок»
Фото: ТПО «Рок»
Фото: ТПО «Рок»
Фото: ТПО «Рок»
Фото: ТПО «Рок»
Фото: ТПО «Рок»
Фото: ТПО «Рок»
Называя фильм «Цой», вы не боитесь, что фанаты придут смотреть байопик Цоя и, мягко говоря, не найдут того, за чем шли?
Я уже ничего не боюсь, правда. Думаю, и хорошо, что они не увидят байопик. Если это фанаты — они и так все знают лучше нас. Но зато они увидят, что Цой — это не только песни и музыка. И может быть, для них это будет ценнее, чем посмотреть на разыгранный хорошими артистами эпизод из жизни Виктора. Хотя и это можно сделать интересно — судя по фильму Кирилла Серебренникова «Лето», замечательному, кстати. Подходы могут быть разные, но да, это Цой — такой вот Цой, который берет нас за горло и за живое до сих пор.
С чем, по-вашему, связан внезапный интерес кинематографистов к ленинградскому року и, шире, ленинградскому мифу конца 1980-х — начала 1990-х, от «Лета» Серебренникова до «Кто-нибудь видел мою девчонку?» Никоновой?
Потому что это было удивительное время. Когда мы первый и, надеюсь, не последний раз почувствовали, что мы попали как будто в свободный полет. Начали ощущать что-то другое. Новое. Фильм «Рок» начинается с лиц, которые я снимал перед Дворцом молодежи — мы их много сняли, такой калейдоскоп. И меня поразило в них то, что они были какие-то несоветские все. Я тогда почувствовал, что происходит какая-то смена в сознании, очень необычная и важная. Думаю, что туда все смотрят и возвращаются, потому что сейчас не хватает вот этой свежести какой-то. Это ностальгия и тоска не по той свободе, когда все разрешили, а по внутренней свободе, внутренней перемене, которая произошла и проявилась сразу во всем. Я сам все это прошел вместе с фильмом «Рок» и моими героями. Они же ведь мне колоссально много дали.
А «Рок» как воспринял Виктор?
Мне кажется, все герои этой картины, что редко бывает, особенно в нынешние времена, хорошо ее восприняли. Мне хотелось показать, что они, помимо того, что поют, еще и обыкновенные люди. Не обыватели, нет, но они могут воспитывать детей, у них есть родители, работа и так далее. И вот это для всех стало открытием — что они не только на сцене существуют. И мне кажется, что и им было это тоже интересно — показать себя в таком качестве. Поэтому никаких проблем со сдачей фильма героям у меня не было.
Зато были проблемы со сдачей фильма в Госкино — я читал, что Лигачев требовал вырезать оттуда какие-то кадры.
Да, действительно, Егор Лигачев, главный идеолог страны в то время, как-то посмотрел фильм, после чего мне сказали, что нужно убрать эпизод с группой «Аукцыон», которая выступала перед заключенными в зоне, и там были сняты их лица на фоне агитационных плакатов. Наверное, не понравился контраст — то, что пели, и то, что стоят такие суровые лица на фоне коммунистических лозунгов. Поэтому сказали — вырезать. А поскольку время уже поменялось, то я помчался в программу «Взгляд», и там, не видя даже материала, пустили этот эпизод в прямой эфир. И на следующий же день мне подписали в Госкино фильм.
В этом тоже есть ирония: времена меняются, а ваши фильмы по-прежнему хотят запретить то чиновники, то наследники.
Ну у меня и до «Рока» была, кстати, история будь здоров с получасовым фильмом «Сколько лиц у дискотеки». Тогда пришлось дойти до Демичева, министра культуры. Вот поразительно, что мы говорим о государственной цензуре, и она в завуалированном виде существует, конечно, но сегодня до кино есть дело всем: депутатам, которые запрещают книги и выставки, так называемым активистам. И я даже не про «Матильду» говорю.
Но «Матильда» все-таки очень яркий пример, и в целом это удивляет больше всего: ваше творчество ведь сложно назвать радикальным, как вам удается от фильма к фильму вызывать эту энергию протеста на себя?
Я думаю, это неизбежно, когда в фильме идет речь о человеке, чья жизнь или творчество волнует общество. Правда, с «Дневником его жены» так не было — буниноведы, конечно, ругались, но хотя бы запретить фильм не требовали. Но я, конечно, уже думаю, что же будет со следующей картиной, которую я задумал.
О ком?
О Шостаковиче.
Байопик?
Тоже не совсем. Это будет фильм о чувстве страха.
Блокада?
Мало. В основном — 1930-е и 1950-е.
Когда я пытался, кстати, вспомнить фильмы с похожей на «Цоя» драматургией, я вспомнил один значительный фильм, который рассказывает про большое историческое событие и предчувствие важной перемены в обществе, но назван, наоборот, по имени водителя, который не появляется в кадре.
Какой?
«Хрусталев, машину!»
Да, действительно. Совершенно правильно. Никогда бы об этом не подумал.