Пионерская дружина, собранная в Русском музее, четко делится на два отряда: старший и младший. В старшем всего один фотограф — Дмитрий Ермаков. В младшем — целое созвездие фотоконструктивистов: Александр Родченко, Эль Лисицкий, Густав Клуцис и другие. И вообще-то никакого особого единства между старшим и младшими не наблюдается, кроме того, что все снимки — из швейцарского отделения галереи Кристины Гмуржинской, специализирующейся на советском авангарде. Все — винтажи, подлинные, авторской рукою сделанные отпечатки.
Дмитрий Ермаков (1845-1916) — пионер в смысле хронологии: чуть ли не первый профессиональный фотограф в Тифлисе. В собственном ателье снимал для заработка — портреты людей в чохах и бурках, которые сейчас кажутся массовкой, сбежавшей из фильма "Не горюй". Для души снимал "на натуре", и в военных, археологических, этнографических экспедициях, и самостоятельно — со своей походной фотолабораторией исколесил весь Кавказ, Персию и Турцию. Изучал ландшафты, древности и быт инородцев. Числился "придворным фотографом Его Высочества Шаха Персии". В Строгановском дворце — ермаковский Тифлис 1870-1890-х годов. Город контрастов: первый чугунный мост через Куру — и расположившийся на отдых караван, торговцы с верблюдами; первая конка — и допотопная двухколесная арба с каким-то скарбом.
Родченко, Лисицкий и Клуцис — пионеры в смысле идеологии: крайние авангардисты — в жизни и в искусстве. Родченко — пионер ракурса, Клуцис и Лисицкий — фотомонтажа. После них фотография вся разом заговорила на другом языке, так что критике оставалось только смеяться над подражателями: знают мол только две точки — "снизу вверх и сверху вниз". Вторая часть выставки — про производственный роман фотографии с книгой и плакатом, "ретро втроем", разыгранное в только что образовавшемся СССР. Про недолгий золотой век конструктивистской книжной графики, изничтоженной за формализм в тридцатые, но не забытой, особенно на Западе — вплоть до того, что дизайнеры, оформлявшие футурологические книжки Маршалла Маклюэна в революционные 1960-е, не гнушались передрать пару композиций из родченковского макета "Про это". Есть вещи классические: плакаты Клуциса вроде "Всю работу, все строительство — под огонь рабочей самокритики". Но интереснее — малоизвестные работы фотомонтажников "второго ряда", Соломона Телингатера, Николая Денисовского и Николая Седельникова, внедрявших эстетские эксперименты радикалов из ВХУТЕМАСа в массовую полиграфическую практику, благодаря чему теперь вся жизнь двадцатых годов представляется сплошным авангардным фотоколлажем. И глядя на снятого в остром ракурсе мертвого Ленина с плаката "6 дней, которых не забудет Россия", думаешь, что вождь мирового пролетариата почему-то улегся в супрематический гроб Малевича.
Впрочем, самый большой сюрприз здесь — нефотомонтажные Родченко и Лисицкий. "Не тот" Родченко — без знаменитых снимков (есть, правда, "Клоун Карандаш с мячом" для легендарного, несостоявшегося ввиду начала Отечественной войны, номера "СССР на стройке" — про цирк), почти без ракурсов, слишком черный, с тяжелыми тенями — какой-то мрачный пикториалист. То ли брак, то ли еще что. И из-за этой непарадной темноты ряды гимнасток на стадионе в стойке вверх ногами кажутся хроникой массовой экзекуции, как будто индустриализация вдруг решила снять развеселую маску и показала главному советскому фотографу свое подлинное лицо. Еще есть Родченко интимный — в нехрестоматийных, "спокойных" портретах и Родченко-сюрреалист вроде Ман Рея или Жана Кокто — в мизансценах спектакля, разыгранного бумажными куклами. И Лисицкий тоже "не тот": совсем без монтажа, чистый лирик-импрессионист. Попав в Париж, утвердитель нового искусства и проектировщик горизонтальных небоскребов, восхитился Эйфелевой башней не как прологом к архитектуре будущего, а просто как большой ажурной штукой над пустынным старым городом с картин Мориса Утрилло. И фланируя в районе Марсова поля, отснял поэтичнейшую, чуть ли не в духе Эжена Атже, серию. Словом, пока ученики-пионеры конструировали социалистическую действительность по принципу бравурного монтажа, пионервожатые вовсю предавались интеллигентской мягкотелости и буржуазному уклонизму.