 |
Вспомним о грандиозных событиях 1812 года, в честь которых Манеж, собственно, и был возведен. Решение об оставлении столицы Кутузов сохранял в тайне до последнего часа. По этой причине город не был эвакуирован, и в пожаре, начавшемся в самый вечер вступления французов в Москву (это было 14 сентября), погибли многие памятники искусства (картины, книги, архитектурные сооружения) и около 20 тыс. раненых русских солдат. Очевидец событий Дмитрий Свербеев так описывал поведение москвичей перед вступлением неприятеля: "Кто в чем и как попало, лишь бы вывезти с собою все, что можно было забрать, лишь бы не оставлять ничего в добычу злодею". Однако эти слова скорее относятся к бегству обеспеченных граждан. Что же касается маргиналов, то многие из них радовались приходу Наполеона — в первый же день прихода новой власти они смогли благополучно разграбить и поделить то, что богачи не успели вывезти.
План сожжения столицы принадлежал ее губернатору Федору Ростопчину. Документы свидетельствуют, что он принял решение уничтожить город в случае вступления в него французов по крайней мере за месяц до описанных событий. Об этой идее Ростопчин сообщал, к примеру, в своем письме от 12 августа к князю Петру Багратиону.
Дочь губернатора Наталья Нарышкина свидетельствует, что в ночь на 14 сентября в ростопчинский особняк на Лубянке "полицмейстер Брокер привел несколько человек, одни из которых были горожанами, другие — чиновниками полиции. Состоялась тайная беседа". Приведенные люди "получили точные инструкции о том, какие здания и кварталы следовало обратить в пепел сразу же после прохождения наших войск через город". Мемуаристка называет и скромное имя того чиновника, который первым начал осуществлять начертанный план: "Это был Вороненко... смело приступивший к делу в 10 часов вечера, когда часть неприятельской армии заняла несколько кварталов города; в одно мгновение склады с припасами, нагруженные хлебом барки на реке, лавки со всевозможными товарами... вся эта масса богатств стала добычей пламени, ветер распространил пожар, а так как отсутствовали насосы и пожарники, чтобы остановить огонь, жертва, вдохновленная велением момента, совершилась, и желание моего отца исполнилось". В 1836 году Московская управа благочиния выявила в архиве записку самого Вороненко. Среди прочего в ней говорится: "2 сентября (по старому стилю.— 'Власть') в 5 часов пополуночи он же (Ростопчин.— 'Власть') поручил мне отправиться на Винный и Мытный дворы и Комиссариат и на не успевшие к выходу казенные и партикулярные барки у Красного Холма и Симонова монастыря и в случае внезапного вступления неприятельских войск стараться истреблять все огнем, что мною исполнено было в разных местах по мере возможности в виду неприятеля до 10 часов вечера".
Первым загорелся новый Гостиный двор, затем практически синхронно были подожжены в разных концах города дома и церкви. "Особливо сожжены все фабрики",— гласит один из документов. Вскоре огонь перекинулся на здание Московского университета, которое выгорело дотла.
Оккупационные власти сделали все возможное для тушения пожара: весьма слаженно действовали отряды, наспех сформированные маршалом Эдуардом Адольфом Мортье, однако им с большим трудом удалось спасти лишь некоторые постройки, в числе которых был Московский воспитательный дом.
Пожар столицы омрачил Наполеону радость победы: посреди ночи он и находившаяся с ним в Кремле свита были разбужены ярким светом. Невероятного масштаба пламя уже подступало к кремлевским стенам. Как свидетельствует адъютант императора Филипп Поль де Сегюр, Наполеон наблюдал за происходящим из окна и восклицал: "Что за люди! Это скифы! Варвары! Какое страшное зрелище! Это предвещает нам большие несчастья!" Еще накануне он с самодовольством объявил приближенным: "Итак, наконец я в Москве, в древнем дворце царей, в Кремле!" Теперь Бонапарт был вынужден перебраться в более безопасное место — в подмосковную резиденцию царей, Петровский дворец. Однако и к нему добраться было делом весьма рискованным. "Мы шли по огненной земле, под огненным небом, меж двух огненных стен",— писал очевидец.
Де Сегюр так объяснял причины пожара: "В коренной России, где царят религия, суеверие, невежество... все было на руку властям, там правительство всех и вся привлекло к участию в войне, а то, чем оно не могло воспользоваться, разрушалось". Мемуарист, как и прочие его современники, знал, что пожар был глубоким замыслом Федора Ростопчина. "Причины этого решения,— писал Сегюр,— были уважительны, а успешное исполнение оправдало его". Действительно, после окончания войны на местах одряхлевших построек прошлых времен московское правительство с помощью европейских архитекторов смогло воздвигнуть более функциональные комплексы, отвечавшие запросам времени. Ярким примером являются Верхние торговые ряды (ныне ГУМ), перестроенные после пожара 1812 года по проекту обрусевшего француза Бове.
Замечу, что русская официальная пропаганда, естественно, свалила всю вину за пожар на французов. Позже эта "версия" даже перекочевала в учебники истории и благополучно прожила в них несколько десятилетий. Лишь в середине 90-х годов XIX века французов официально перестали считать поджигателями. Наверное, через 80 лет и мы узнаем, отчего на самом деле загорелся Манеж.