Отдел новейших течений Русского музея продолжает поиск неизвестных солдат нонконформистского искусства — с тем, чтобы сделать из них генералов. В Мраморном дворце открыта выставка Евгения Чубарова "Возвращение к беспредметному", на которой представлено более пятидесяти абстрактных полотен, написанных в последнее десятилетие.
Генералу нонконформизма и по чину, и за выслугу лет полагается миф. Поэтому на открытии много говорили о чубаровской "самородности", "энергетике", "первобытности" и прочих метафизических достоинствах. Живет себе в Мытищах эдакий чудак. Из староверов и из башкир — раскольник и шаман в одном лице. Из шестидесятников. У полуопального скульптора парижской школы Дмитрия Цаплина учился. Подпольщик: между хрущевской оттепелью и перестройкой в выставках перерыв на двадцать с лишним лет. Ваяет каменных скифских баб. Дрянью какой-то рисует — кажется, ламповой копотью. Кого рисует? "Старых диких": почвенных, из земли выросших, титанов, праматерей и праотцов из незнамо какой мифологии. Подписывает все это, скажем, так: "Скульптор делает свои скульптуры на том свете". По ночам рюкзак с камнями таскает, это у него вроде как фитнес. Хотя, может быть, епитимья. Или сизифов труд.
В мифе время, как известно, спрессовано. Если из мифа вытягивать историю, то получится примерно вот что. Мытищи, Цаплин, бабы, копоть, скульптор на том свете — это тогда, в шестидесятые-семидесятые. Сейчас, кроме Мытищ, только рюкзак с камнями. Между тогда и сейчас — неплохая для почти неизвестного представителя "другого" искусства карьера, сделанная, надо полагать, на волне перестроечной моды на все наше неофициальное: работы в коллекции Нэнси и Нортона Доджей, студия в Берлине в девяностые годы. В результате — полный отход от того, за что Чубарова так любили: от наивности дембельского альбома, от первобытного эротизма, от страстной и рваной пластики, от доморощенного, на Муре, "Новой вещественности" и Филонове настоянного экспрессионизма. От того, чему фоном могли бы служить очень разные имена: хоть Владимира Янкилевского, хоть Вадима Сидура. В результате — выставка в Русском музее из нью-йоркской галереи Гарри Татинцяна, торгующей вполне респектабельными Борисом Свешниковым, Ильей Кабаковым и Борисом Михайловым.
Несколько залов завешано огромными — в среднем три на два метра — картинами, сплошь покрытыми маленькими, аккуратненькими, где черно-белыми, а где цветными каракулями, рунами-иероглифами. Не то бабушкин ситчик, не то эскиз обоев. Что ни скажешь про этого Чубарова — все будет правильно. Обязательно нужно вспомнить про индейско-мифологичного Джексона Поллока — а кто из уважающих себя абстракционистов второй половины XX века без греха? Можно вспомнить про А. Р. Пенка — даром что ли Чубаров прожил столько лет в Германии? Можно даже вспомнить про опять модного швейцарского шизофреника-педофила Адольфа Вельфли — и тут не промахнешься. Живопись с богатой предысторией. Добротная и грамотная продукция — чистый евростандарт. И что Чубарову сейчас абстракция, и что он — абстракции? Это тогда, во времена хрущевского либерализма, попасть в "абстракцисты и пидарасы" было смертельно опасно. А сейчас абстракция — дело традиционное, респектабельное, консервативное и, в девяноста случаях из ста, коммерческое. Висит себе в офисе, красивая, не мешает никому. Нет, конечно, нынешняя чубаровская живопись внушает большое уважение: к чувству цвета и фактуры, к декоративному дару, к тщательности и трудолюбию, — говорят, по восемь часов человек у холста простаивает не отрываясь. Но раньше было лучше. А эти красивенькие пиктограммы и правда сизифов труд.
АННА ТОЛСТОВА