"Прогулку" (2003, *) Алексея Учителя еще до показа на открытии Московского кинофестиваля объявили манифестом нового социального оптимизма, визитной карточкой беззаботного поколения, у которого все в жизни хорошо и которому не остается ничего другого, кроме как шляться по обезображенному подготовкой к 300-летию Петербургу и клеить девиц. Аннотация на кассете декларирует связь поколений, апеллируя к знаменитому фильму Марлена Хуциева, символу оттепельного кино: "Мне двадцать лет. Век двадцать первый". Социальный заказ на жизнерадостность очевиден, тут вопросов нет. Вызывал сомнения лишь выбор режиссера для его реализации. Алексей Учитель, экс-документалист, поставивший игровые ретродрамы о безумии балерины Спесивцевой и донельзя запутанной личной жизни писателя Бунина, никак не годится на роль глашатая, автора манифестов. Дело даже не в том, что он из совсем другого поколения, чем ребята, живущие в стиле "онлайн". Просто-напросто у него другой режиссерский темперамент: ровный, анемичный, враждебный драматизму. Результат подтвердил эти сомнения сполна. Нервная камера следует за девицей, якобы упавшей с лошади и потому вынужденной непрерывно ходить, и двумя парнями, которые едва не превращаются по вине кокетки из закадычных друзей в смертельных врагов. В финале выясняется, что барышне они на фиг не нужны, а она просто доказывала своему новорусскому другу, что способна подолгу ходить без отдыха и, следовательно, готова к свадебному путешествию в Тибет. Трудно представить более высосанный из пальца финал, но это не главная беда "Прогулки". Не беда и то, что герои мучительно не знают, о чем говорить, даже и то, что каждая фраза отчаянно фальшива и, вопреки сценарной установке на спонтанность, бесконечно литературна. Трудно поверить в юношей неземных настолько, что, обсуждая девушку в ее отсутствие, они ни словом не обмолвятся о ее главном достоинстве — выдающемся бюсте. Пусть так, была бы атмосфера, как в фильмах оттепели или "новой волны", где тоже зачастую никаких драм не происходило. Но и с атмосферой беда. Камера зажата, закомплексована, зациклена на туристических видах и еле успевает за героями, передвигающимися отнюдь не прогулочным шагом, а, скорее, в том темпе, в каком поспешают припозднившиеся покупатели среди прилавков за десять минут до закрытия рынка. Режиссер уверял, что камера случайно выхватывала сценки уличной жизни. Неправда. Собранные из разных углов города ряженые Петры, арапы и Екатерины отчаянно фальшивят, имитируя спонтанный диалог. Под купол Исаакиевского собора герои буквально взлетают, хотя летом, в разгар туристического сезона, им пришлось бы битых два часа простоять в очереди за билетами. Опереточные цыганки очищают их карманы в трамвае, хотя в общественном транспорте они никому и никогда не гадают, а герои реагируют на ограбление с таким истерическим изумлением, словно впервые столкнулись с этим этнокриминальным феноменом. Список несообразностей можно продолжать до бесконечности, но самая главная беда фильма в том, что ни заявленного мелодраматизма, ни социального оптимизма в нем нет. Бессмысленная, пустая история бессмысленных, пустых людей, о которых зрители, кстати, не узнают ни одной живой подробности, за исключением имен. После "Прогулки" отрадно посмотреть
"Старух" (2003, ****) Геннадия Сидорова. Хотя это и дебют, в нем нет ничего ученического: уверенное, крепко сбитое, продуманное до мелочей и в наше дикое время удивительно оптимистическое, какое-то миротворческое кино. Начало фильма может смутить: вымирающая деревня, доживающие в ней свой век десять старух, юродивый, беженцы-таджики, которым аборигены сначала подпускают красного петуха, а потом жалеют и привечают как родных. Но, несмотря на мрачную фактуру, в "Старухах" нет ни следа надрыва писателей-"деревенщиков", — вспоминаются, скорее, карнавальные, витальные фильмы Эмира Кустурицы и Бахтиера Худойназарова. Старухи, лишь одна из которых — профессиональная актриса, напоминают какой-то шаловливый, волшебный лесной народец, играющий с посланцами тысячи и одной ночи. Когда старуха-самогонщица ласково называет соблазненного ею таджикского патриарха Хоттабычем, это не совсем метафора. Впрочем, и без таджиков скучать старухам не приходится. Вокруг них кипит такая суматошная, спрессованная жизнь, что только успевай поворачиваться: то заявится опоздавший на бабкины похороны внучок, запойный бас из Большого, то погонит майор Федька вокруг села гулящую жену, то постучится в дверь избитый им солдатик, полюбовник гулящей. Геннадий Сидоров не строит иллюзий относительно гармонии русского матерка и мусульманского намаза, оглашающего среднюю полосу России — финальный праздник-братание откровенно фантастичен. Но само желание этой гармонии, да еще высказанное столь убедительно с кинематографической точки зрения, достойно всяческого уважения.
