Обновленцы: красная церковь

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

В феврале 1917 года Русская православная церковь вздохнула с неподдельным облегчением: наконец-то можно будет забыть государственническую петровскую реформу как страшный сон. Но прошло всего несколько лет, и новая власть, даром что безбожная, стала принуждать ее к сотрудничеству. Возник небывалый гомункулус — православная Реформация под опекой большевизма, в которой странно мешались наивность и кровожадность, прекраснодушие и цинизм, искренность и угодливость. Не слишком долговечный эксперимент определил многое в психологии русского православия на сто лет вперед

Прежде всего в истории обновленчества изумляет его моментальность.

Сначала трое ушлых петроградских священников (Александр Введенский, Владимир Красницкий, Евгений Белков) добиваются от патриарха Тихона, над которым нависла угроза суда и казни, чтобы он передал им дела своей канцелярии — и на этом основании самочинно создают новое Высшее церковное управление (ВЦУ). Ну то есть как «самочинно»? Естественно, за этим стоит ГПУ, всячески поддерживавшее инициативу тех, кто назвал себя «Живой Церковью». Сторонники нового движения тем не менее все умножаются; вот уже в их числе появляются наконец епископы; вот живоцерковники при массированном внимании общественности проводят собрания и съезды, требуя прежде всего двух вещей — показательного разрыва с «дворянско-крепостническим» прошлым Русской церкви и отмены монашеского засилья (проще говоря, разрешения белому женатому духовенству занимать архиерейские должности).

Потом обновленчество начинает делиться. Откалывается от «Живой Церкви» возглавляемый харизматичным епископом Антонином (Грановским) «Союз церковного возрождения», затем «Союз общин древлеапостольской церкви» (СОДАЦ) под предводительством не менее харизматичного о. Александра Введенского. Но движение в целом прекрасно держится тем не менее на плаву; босолицый протоиерей Введенский собирает по всей стране полные залы на своих диспутах с безбожниками и сторонниками «патриаршей церкви», и досужие люди всем этим «церковным нэпом» живо интересуются — уж точно больше, чем арестами и высылками тех, кто при этом «нэпе» пришелся не ко двору.

Потом группировки, которые к тому времени контролируют чуть ли не две трети всех приходов в России, ухитряются договориться и проводят с великой помпой свой собор, названный Вторым поместным (то есть наследником Первого — знаменитого Собора 1917–1918 годов). Собор безоговорочно присягает советской власти, объявляет патриарха Тихона лишенным сана за контрреволюционность и благословляет введение женатого епископата. Началась, по словам Антонина (Грановского), «чудовищная, безудержная, хищная, ненасытная поповская свистопляска»: «…Не осталось ни одного пьяницы, ни одного пошляка, который не пролез бы в церковное управление и не покрыл бы себя титулом или митрой. Живоцерковнические и содацевские архиереи не хотели посвящаться в епископы, их производили сразу во второй чин архиепископа. Вся Сибирь покрылась сетью архиепископов, наскочивших на архиерейские кафедры прямо из пьяных дьячков. Наплодилось невероятное количество архиепископов, митрополитов, которым не хватает белого крепу на клобуки».

Но внезапно патриарха Тихона выпускают на свободу и даже разрешают ему служить — и все рассыпается. Патриарх превращается в героя дня, не то что на его службы, даже на показы кинохроники с ним не попасть, и спекулянты продают билеты в синематографы втридорога. «Почувствовавшая будто бы праздник на своей контрреволюционной улице тихоновщина обнаглела, распоясалась и где только может показывает свои волчьи клыки»,— с негодованием пишет центральная пресса. Популярность же обновленчества надламывается и уже не достигает прежних высот несмотря ни на какие усилия — даже после внезапной смерти Тихона, оставившей «староцерковников» без фактического главы и без легального руководства.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Так вот: все эти события — с общественными кампаниями, дискуссиями, бурными событиями в столицах и в провинции, ссорами, компромиссами и анафемами — заняли считаные месяцы. Обновленческое ВЦУ появилось в мае 1922-го, патриарха Тихона выпустили в июне 1923-го, в Благовещение 1925 года он умер.

Отчасти эта стремительность продиктована нетерпеливостью государства. Гражданская война кончилась, нужно было добиваться международного признания; Ленин опасался в марте 1922-го, что уже скоро «жестокие меры против реакционного духовенства будут политически нерациональны, может быть, даже чересчур опасны». Надо было как можно скорее провести кампанию по изъятию церковных ценностей под предлогом голода — «чем большее число представителей реакционного духовенства и реакционной буржуазии удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше».

Троцкий же помимо кнута предлагал и пряник. Рядовые священники и околоцерковная интеллигенция все еще прекрасно помнили Собор 1917–1918 годов, готовившийся отстроить новую, постсинодальную русскую церковь, но по объективным причинам успевший не так много. Вдобавок тревожным фактором выглядела нарождающаяся Русская православная церковь за границей (РПЦЗ) — может, до трудящихся масс дойдет ее «монархическая пропаганда»? Все-таки даже при наличии Емельяна Ярославского, газеты «Безбожник» и Декрета об отделении церкви от государства церковность все еще была слишком привычна, и в числе официальных выходных дней всякие «дни Парижской коммуны» и «дни низвержения самодержавия» причудливо перемежались главными церковными праздниками.

Проще было создать свою, карманную, полностью контролируемую церковь: пусть провозгласит, что капитализм есть смертный грех. Заодно можно потешить усталое от архиерейского произвола духовенство перспективами «буржуазной реформации» (а Троцкий был уверен, что она хоть и запаздывает, но в той или иной форме неизбежна) — нужно только в нужный момент ловко «превратить ее в выкидыш».

Но «выкидыш» случился даже слишком быстро. Государство в результате пришло к ясному выводу: если нужно придушить церковь, то проще сажать и стрелять — а инспирировать в церкви «буржуазную реформацию» дело хлопотное и, пожалуй, ненадежное.

Однако и церковная масса тоже вышла из обновленческой смуты с даже не выводом, а скорее приобретенным рефлексом: любой намек на реформизм воспринимать с гадливой подозрительностью. Консерватизм и бесконечные перепевы идеи «не нами положено — не нам менять», разумеется, и без того всегда были и будут. Но, согласитесь, одно дело долгие обличительные рацеи насчет уступок духу века сего и хранения наследия предков. И совсем другое — если на недостаточно консервативного, скажем, священника можно показать пальцем и сказать одно только слово: «Обновленец!»

Это чувство глубокой скомпрометированности с нами до сих пор. О нынешнем патриархе многие когда-то думали (кто с ужасом, кто с надеждой), что стоит ему занять первосвятительскую кафедру — и пойдет писать губерния: русский язык за богослужением, то, се. Но нет. Если что-то за последние десять лет и менялось, то без малейшего намека на прогрессистский тон. Скажем, поменяли систему епархиального устройства; огромная, между прочим, и в чисто административном смысле довольно радикальная реформа, о которой еще в конце XVII века при Федоре Алексеевиче задумывались — но триста с гаком лет по разным причинам к ней не могли подойти. Но оформили ее так, что широкая общественность, чай, ничего толком и не слышала. И уж тем более не стала называть очевидное новшество новшеством.

Но хочется сказать о другом. Обновленчество глубоко отвратительно — подлостью, цинизмом, сервильностью, доносительством, политиканством. И при всем том оказались там не только проходимцы и карьеристы, но и недобитая еще аудитория Религиозно-философских собраний, старая профессура, честные сторонники Собора 1917–1918 годов; что-то ведь эту публику пусть ненадолго, но привлекло. Более того, даже обновленческие вожди произносили и писали не только угодливо-трескучие дикости, не только призывы добить контрреволюционную «тихоновщину». У того же Введенского есть страницы, которые поражают и сейчас; да, продувная бестия, да, артист-декадент, и все же так ярко, неординарно и глубоко говорить о Христе и христианстве в 1920-е мало кто мог, и тут не одна эквилибристика, а еще и какой-то странный elan. То же самое и у других. Деловито-банальные слова о христианском осуждении капитализма, звонкое прожектерство, взвейтесь да развейтесь — и вдруг полыхнет за этим искренняя вера в то, что сейчас-то Евангелие будет проповедано всей твари действительным образом, что «новые в мире зачатья», что христианство на пороге великих перемен, как и общество, и знание, и культура. И дальше, дальше: какое-то бескрайнее утопическое бурление, перерастающее и Мережковского, и богостроительство, и «Двенадцать» Блока, и русский космизм, доходящее до таких Геркулесовых столбов, которые только в 1920-е, верно, и были возможны. Такое не срежиссируешь с Лубянки, тут спонтанная решительность ветхозаветных пророков или, по крайней мере, ветхозаветной же Валаамовой ослицы.

И вот этот-то порыв слипся с хлопотливыми стараниями потеплее устроиться в Советской России. Пожалуй, это столь же нелепо, столь же противоестественно, как и идеи супрематизма, низведенные до пропаганды, до лозунга, до «клином красным бей белых». И столь же безжалостно по своему исходу. Как авангард раскассировали, потеряв к нему интерес, так и обновленчество, зима железная дохнула — и не осталось и следов, а для исполнения номеров под чекистскую дудку нашли новых несчастных плясунов.