Чудо о прозе

В издательстве «НЛО» вышел первый русскоязычный роман французской писательницы Ольги Медведковой «Три персонажа в поисках любви и бессмертия» — притворно-старомодная, невероятно изящная проза о чудесах человеческого преображения

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

У Ольги Медведковой необычная литературная траектория. Она эмигрировала во Францию в начале 1990-х, сделала там искусствоведческую карьеру, выпустила несколько книг (об иконе, классицистской архитектуре Петербурга, Кандинском), в середине 2010-х взялась за прозу, быстро стала успешной писательницей, выпустила два романа, несколько сборников рассказов и сказок. После почти трех десятилетий научной и литературной карьеры Медведкова неожиданно начала писать на давно оставленном родном языке. Год назад в России вышла ее монография «Лев Бакст, портрет художника в образе еврея», а теперь — первый русскоязычный роман «Три персонажа в поисках любви и бессмертия».

Французские тексты Медведковой так или иначе связаны с Россией. Это книги эмигранта. «Три персонажа» тоже книга, написанная как бы «с другой стороны», но совсем в другом, не пространственном смысле. Здесь нет русско-европейского колорита, нет тоски по родине, желаемой или нежеланной связи с ней. Эта газдановско-набоковская традиция эмигрантской прозы вполне жива в романах Андрея Иванова и Александры Петровой. У «Трех персонажей» же в современной русскоязычной литературе будто бы нет родственников.

Формально роман Медведковой скорее три повести. Первая, самая большая,— история о французской принцессе Ивонне. Как и положено принцессе, она живет в замке; ежедневно ее моют, одевают, учат неподвижно сидеть, показывают народу и ничего из происходящего не объясняют. С принцессой обращаются как с куклой. Взгляд на мир ее глазами — великолепное упражнение в остранении: описание реальности от лица существа будто бы нечеловеческого, почти неживого предмета. Однажды, вновь ничего не объясняя, Ивонну везут на юг. В отличие от еще средневековой Франции, в Италии в самом разгаре ренессанс. Там Ивонна знакомится со своей сводной сестрой Изабеллой, образованной и уточенной дамой. Изабелла — первая в жизни принцессы — начинает с ней разговаривать. Разговор этот пробуждает героиню от полусна к жизни — впервые дарит ей ощущение себя.

Нечто похожее происходит и в остальных двух частях. Героиня второй — полная противоположность Ивонны — сметливая и рассудительная вдова Берто, хозяйка типографии из провинциального французского городка середины XVIII века. Герой третьей — обитающий сначала в Оксфорде, а затем в Риме филолог польского происхождения Павел Некревский, молодой и амбициозный интеллектуал конца века XIX. Оба они также переживают нечто вроде преображения или откровения. Пересказывать их смысл не стоит: тогда не останется тайны. Пересказывать все остальное — тоже, потому что весь рассказ — нечто вроде инкрустации для чуда. По каким ведомствам эти чудеса проходят, понятно из названия романа.

Все это звучит чуть сентиментально, но никакой слащавости в историях Медведковой нет. В них есть трогательность, но столько же и жестокости, а больше всего — веры в чары повествования. Повествование в данном случае — не то же, что сюжет со своей логикой, ведущей от зачина к финалу. Скорее наоборот, это особая свобода, почти прихоть: автор работает как одаривающий героев случай, а не следующий законам жанра фатум.

Работа эта видна только на фоне традиции, и все три части романа — немного стилизации. Первая — под ренессансную новеллу, вторая — под просветительскую, третья — под романтическую. Это не имитация узнаваемых манер ради самого блеска подражания и не ностальгия по большим стилям прошлого. Образцы здесь просвечивают как материал для игры: чтобы было видно «из чего это сделано» и видно, что сделано не совсем так «как надо».

В русской литературе нечто похожее происходило у Михаила Кузмина и некоторых авторов его круга. В изысканной прозе Медведковой есть сходное чувство европейской традиции как своей и чужой одновременно. В такой своечужести нет привычной русской культуре драмы отделенности, но есть чувствительность к особому лукавому счастью, какое дается людям, что умеют носить маски (в том числе маски чужих языков) и сохранять себя под ними.

Всюду, где бы Павел ни бродил — особенно после того как на вилле Франк с ним распростились,— в какую бы церковь, в какой бы двор или музей ни заходил, везде на него смотрели некогда жившие люди. Везде угадывал он лица и шеи, плечи, руки, животы, колени и голени, которые даже в самом что ни на есть разбитом, разобранном или потрепанном виде свидетельствовали все о том же — о жизни, о ее хрупкости, о ее силе. Ступая по носам и улыбкам, по сложенным рукам людей, лежавших здесь повсюду под его ногами, столь навсегда похожих на себя и непохожих на соседа, равных единственно себе, совпадающих лишь с собой по росту, контуру, пышности волос и складке между бровями, он размышлял о способности жизни угнездиться в любом, самом посредственном, очертании и о ее неспособности длиться в бесформенном.

Ольга Медведкова. «Три персонажа в поисках любви и бессмертия»
Новое литературное обозрение