Гофманианская фантасмагория, ночной бред, вторгающийся в дневные кошмары, опасные видения, подозрительно напоминающие самые обыденные явления, чудовищная ирония мелких неувязок, угрожающий фарс несуразностей — эти приметы бытового саспенса имели особую силу над словом Гоголя в девятнадцатом веке, над воображением Шостаковича — в веке двадцатом. Роли "ловцов снов" в реальной жизни оба они исполняли одинаково истово, страстно, полубессознательно. Однако послевкусия от их художественных откровений вовсе несхожи даже в опусах-двойниках, например в "Носах".
"Нос" Шостаковича — его первая опера, законченная в 1928 году, — не просто новое прочтение хрестоматийной повести, но своего рода удвоение гоголевского шедевра, точнее даже, отражение в зеркале, где правое предстает левым. Нос Гоголя властвует над реальностью, Нос Шостаковича — прячется в ней. Пропасть между коллежским асессором Ковалевым и его Носом в мундире статского советника становится стержнем всей коллизии, у Шостаковича (и его товарищей-либреттистов Замятина, Ионина и Прайса) всякое представление о социальной иерархии как основе миропорядка размывается нагромождением разнородных событий и лиц. "Маленький человек" Гоголя — главный герой трагикомедии, шостаковичский же хозяин носа — смятенный наблюдатель странного фарса. Все же в самом существенном два автора полностью солидарны: для Гоголя главное — словесная материя, сама ткущая повествование, для Шостаковича же ценнее всего — музыкальная речь со всеми ее неологизмами и идиоматическими оборотами.
Феерический опус Шостаковича, родившийся на квартире Всеволода Мейерхольда и на волне общероссийской гоголемании тех лет, был призван стать форпостом модернизма в советском оперном театре, но оказался единственным в своем роде явлением. Постановка МАЛЕГОТа (ныне — Театр им. Мусоргского) 1930 года имела большой успех, но по разнообразным — по большей части вовсе не художественным — соображениям ее продержали в репертуаре театра лишь двенадцать месяцев: музыкальные кунштюки и эскапады Шостаковича и не могли выжить в культурном климате, готовящемся к тотальному похолоданию. В 1974 году оперу реанимировал Борис Покровский в своем московском Камерном театре. Теперь за дело взялась Мариинка: премьера "Носа" назначена на 10 апреля.
Нынешняя постановка поручена режиссеру Юрию Александрову и художнику Зиновию Марголину. Первый Мариинскому театру известен хорошо и давно: помимо "домашних" буффонад камерного театра "Санктъ-Петербургъ-опера" (из последних — "Дон Паскуале" Доницетти, "Джанни Скикки" Пуччини) ставил "больших" мариинских "Свадьбу Фигаро", "Дона Карлоса", "Семена Котко". Второй — величина для театра новая, хотя неизвестной ее назвать невозможно. Зиновий Марголин, помимо бесчисленных минских и ростовских оперных постановок, оформлял несколько спектаклей БДТ и московский мюзикл "Норд-ост". На александровскую вотчину "Санктъ-Петербургъ-опера" Марголин тоже потрудился, да так, что заработал театру "Золотую маску" в 1998 году. Ранний шедевр Шостаковича для этого тандема — на редкость благодарный, но и каверзный материал. Изобилие эксцентричных выходок в сценарии (чего стоит один октет дворников, декламирующих газетные объявления) легко провоцирует на чрезмерное увлечение эксцентриадой, к которой Александров и без того неравнодушен. Правда, хмурые, желто-серых тонов декорации Марголина — дворы-колодцы, поставленные на попа, — обещают если не режиссерский пуризм, то чувство меры: "Нос" все-таки фантасмагория мрачная, интровертная, петербургская.
САША ДЕМИНА