Юрий Бутусов поставил в РАМТе пьесу одного из самых популярных европейских драматургов Флориана Зеллера «Сын», рассказывающую о кризисе семейных отношений, архаичных и узнаваемых. У режиссера получился спектакль скорее о кризисе человеческой коммуникации, считает Ольга Федянина.
Фото: Мария Моисеева
Фото: Мария Моисеева
Пьесы Флориана Зеллера имеют выигрышную ауру коммерческой драматургии «для умных». Его диалоги — засушенные, почти бесплотные, оставляют бескрайний простор режиссеру и актерам. Тематически эта драматургия концентрируется на личных отношениях. Поставленный Юрием Бутусовым «Сын» — сакраментальная семейная коллизия, в которой отец семейства уходит к новой жене и тем самым ломает жизнь сына-подростка. У мальчика Николя расставание родителей совпадает с пиком «сложного возраста». Он на некоторое время переселяется к папе, в его новую жизнь, с молодой женой и маленьким ребенком, затем возвращается к матери и в конце концов, поняв, что родители никогда не воссоединятся, кончает жизнь самоубийством.
В руках Юрия Бутусова довольно схематичная история превращается в развернутое действие на два с лишним часа, которое, правда, развивается не совсем привычным для этого режиссера образом — компактно, целеустремленно и очень ясно. Даже интерьер здесь «не по-бутусовски» благовоспитанный — серая гостиная, камерное, замкнутое пространство (сценография — Максим Обрезков). Да, пару раз за ним открывается узнаваемая даль и хмарь с какой-то гигантской тотемной птицей — но это, по правде говоря, скорее режиссерская «метка», чем реальная необходимость спектакля. В целом же Бутусов не столько разламывает драматургию Зеллера своими постановочными фантазиями, сколько добавляет ей отсутствующий объем. Чему в первую очередь способствует центральная инверсия: мальчика Николя в спектакле РАМТа играет самый старший из участников этого спектакля Евгений Редько, отца и мачеху — молодые актеры Александр Девятьяров и Виктория Тиханская. Прием не новый, но в данном случае очень действенный. Николя в исполнении Редько парадоксально точен не только неуклюжей подростковой пластикой, когда тело растет слишком быстро и непропорционально, но и всей своей угрюмой замкнутостью, которая так контрастирует и с моложавой легкостью отца и мачехи, и с кабаретной экстравертностью матери (Татьяна Матюхова). Ощущение того, что ты здесь сейчас самый взрослый и серьезный, конечно, детское, но почти каждый из нас по себе помнит, какими смешными, ребяческими кажутся подростку в определенном возрасте заботы старших. Драматическое напряжение между смертельной — буквально — серьезностью Николя и жовиальной инфантильностью взрослых в спектакле Бутусова выглядит как парад театральной эксцентрики, постоянно балансирующей на грани зловещего. Резкий грим, контрастные костюмы, театральные жесты, парадоксальные реакции, неестественные интонации — это внутренний взгляд подростка на то, что происходит вокруг него, и под его взглядом вся жизнь взрослых превращается в пеструю клоунаду. Родители-клоуны, преувеличенно, хотя и искренне, беспокоящиеся о благополучии сына, в конце концов его и угробят.
Сам Юрий Бутусов предпосылает спектаклю рассуждение о том, что перед нами своего рода гамлетовская коллизия, но это рассуждение больше свидетельствует о том, что режиссерская фантазия может вычитать из телефонной книги самые разнообразные смыслы и подтексты. От Гамлета в «Сыне» примерно столько же, сколько от Эдипа или Федры,— архетипические сюжеты просвечивают сквозь отношения Николя и с отцом, и с матерью, и с мачехой, но у Зеллера ситуации схематичны, а диалоги лапидарны, это пустые, формальные слова, за которыми можно разглядеть все, что угодно,— или ничего. Как и за появлением Николя в доме его отца Пьера и мачехи Софии можно разглядеть скрытый шантаж, угрозу, отчаянную попытку вписаться в чужую жизнь, бунт — или обыкновенную подростковую безалаберность.
Как ни парадоксально, именно это опустошенное пространство диалога довольно адекватно свидетельствует о современности — просто у автора и его героев один общий кризис на всех, кризис того, что можно выразить словами. Современный человек словами больше не коммуницирует, но литература, и драматургия в том числе, все равно на них обречена. И вся надежда только на то, что театр, такой как у Юрия Бутусова, например, к словам давно уже относится не как к сути дела, а как к аксессуару, поводу для аттракциона, где не раскрывается, а создается смысл фраз, которые сами по себе пусты, обертка без конфеты.
Вольно или невольно это соединение яркого аттракциона и голой схемы в спектакле Юрия Бутусова порождает вполне дидактически наглядное — и вполне драматичное — предостережение. Оно состоит в том, что зримый мир, данный вам в ощущениях, больше не предлагает точки опоры для ваших решений. Что самый верный совет вам может дать внушающий наименьшее доверие человек (именно к такому совету врача-психиатра фатально не прислушаются родители Николя), что слова «у меня все хорошо» вполне могут оказаться синонимами самоубийства, а могут и не оказаться. Что трагедия всегда случайна — и всегда возможна.