«В Шуши по-настоящему стала испытываться во мне христианская любовь к врагам»

Судьба удерживаемых лиц остается одной из главных тем нагорно-карабахского конфликта. Во-первых, в плену у Азербайджана по-прежнему находятся свыше 60 армянских солдат, задержанных под Гадрутом уже после подписания мирного соглашения. Во-вторых, оказаться задержанным можно по случайности, неосторожно перейдя линию соприкосновения — например, во время выпаса скота. Корреспондент “Ъ” Кирилл Кривошеев встретился с одним из уникальных пленников — гражданином РФ Артуром Газаряном, который был в числе последних мирных жителей Шуши, остававшихся в городе на момент штурма азербайджанскими войсками. В заключении он успел пожить в подвале со связанными ногами, посетить армянскую церковь в Баку и переболеть коронавирусом, а потом улетел, но не в Ереван, как остальные, а в Москву.

Это интервью требует предыстории. 11 ноября 2020 года в “Ъ” обратился москвич Алексей Газарян. Он рассказал, что его отец, 63-летний Артур Газарян, имеющий гражданства России и Армении, уже несколько лет живет в Нагорном Карабахе, а с сентября 2020 года — в Шуше. По словам сына, Артур Газарян никогда не брал в руки оружие, преподавал математику в местном технологическом колледже, регулярно посещая собор Сурб Аменапркич Казанчецоц — тот самый, который был обстрелян 8 октября. Колоритный седовласый мужчина, который молился в уже полуразрушенном храме, попал в объективы камер многих иностранных журналистов, работавших в городе в те дни.

Алексей сообщил, что последний раз говорил с отцом по телефону 5 ноября — и тот рассказывал, что электричества больше нет, а значит, телефон скоро разрядится. А 7 ноября азербайджанские войска получили полный контроль над городом. Еще до того как написать корреспонденту “Ъ”, сын пытался собрать любую возможную информацию об отце, но она была неутешительная — по словам армянского мэра Шуши Арцвика Саргсяна, Артур Газарян был одним из последних жителей, которые оставались в городе на момент штурма. Понимая, что в этой ситуации могут помочь только азербайджанские власти, корреспондент “Ъ” убедил Алексея написать письмо на имя помощника президента Азербайджана по внешнеполитическим вопросам Хикмета Гаджиева и для надежности передал его через другого сотрудника президентской администрации — завсектором по работе с зарубежными СМИ и неправительственными организациями Фуада Ахундова.

Сочувствуя сыну, господин Ахундов согласился помочь. 13 ноября он узнал, что военные задержали «какого-то пожилого человека», а 15 ноября уточнил, что это именно Артур Газарян. 21 ноября отцу впервые позволили созвониться с сыном, но ждать освобождения пришлось еще долго. За это время судьбой Артура Газаряна озаботились и российские дипломаты, и военные. Остальных армян, оказавшихся в азербайджанском плену, отправили самолетом в Ереван, но Артур Газарян хотел отправиться сразу к сыну — в Москву. Перед Новым годом сын уже купил отцу билет на рейс «Аэрофлота», но вылет вновь пришлось отложить — у Артура Газаряна обнаружили коронавирус. Болезнь прошла без симптомов, и в ночь на 10 января Газарян-старший все же прилетел в Москву — без документов и практически без вещей. Привез разве что дневник с размышлениями на религиозные темы. Вскоре после этого Артур и Алексей Газаряны встретились с корреспондентом “Ъ”, чтобы рассказать эту историю более подробно.

«Провел одну контрольную, а потом началась война»

— Когда вы решили переехать из Москвы в Карабах? Почему вы приняли такое решение?

— Я родился в 1957 году в Степанакерте, в семье учителей. В 16 лет окончил с отличием русскую школу №8 и ВЗМШ при МГУ. Поступил в Московский государственный педагогический институт имени Ленина, на математический факультет. Работал в Москве. Около 18 лет были отданы педагогической деятельности. Но работал и на заводе, спекальщиком — в цехе порошковой металлургии. В 2003–2009 годах служил в одном из московских храмов.

— А у вас был какой-то сан, например диакона?

— Нет, для этого же надо выучиться. Но я с любовью отнесся к священнику и рад был оказать любую помощь. Исполнял обязанности чтеца, алтарника, редактора приходской газеты, выросшей в большой журнал. Душа моя следовала священническому призванию.

Но вопрос о том, что я здесь, в Москве, а на родине — национальное бедствие, существовал с 1988 года и не мог не отзываться внутри.

Я ощущал это физически и даже собирался переезжать в 1996 году, но в последний момент передумал — отступил. Снова это желание вызрело в 2012 году.

В 2012 году я поехал в Карабах разведать обстановку. Там был парад в честь 20-летия взятия Шуши (армянскими войсками в 1992 году.— “Ъ”). Побеседовал с министром образования (самопровозглашенной Нагорно-Карабахской республики.— “Ъ”). Мне сказали, что нужно получить армянский паспорт, и я обратился за ним в посольство Армении в Москве. Летом следующего года я переехал в Карабах.

Я стал учителем математики в селении Ванк. Мне было радостно — ведь рядом Гандзасарский монастырь. Там работал три года. По новому контракту следующие три года работал в Кашатагском районе (согласно территориальному делению Азербайджана — Лачинский.— “Ъ”), по своему выбору: служить — так служить в самом дальнем месте. В селении, куда я приехал, раньше жили азербайджанцы.

Возможно, меня жизнь так проучила, потому что я думал — ну как можно вселяться в дома, где жили другие люди.

В годы первой карабахской войны дома были разрушены. Считалось, что щадить их не следует, чтобы хозяева не вернулись. Мне трудно это понять, потому что руины пришлось отстраивать. Мне трудно также понять, что в последнюю войну жившие в домах армяне поджигали их перед своим уходом, и это иррационально.

Я работал с детьми, родившимися в этих селениях, хотя их родители по происхождению были не карабахцами, а жителями Республики Армении, оказавшимися там по разным причинам. Эти дети своей родиной знали Нагорный Карабах. Непросто мне думать о том, как сложится их судьба.

В 2019/20 учебном году поработал в Степанакерте, в физико-математической школе. В июне мне исполнилось 63 года. Пора было уходить — там есть такое правило. Семь лет я уже поработал в Нагорном Карабахе, возникала мысль вернуться в Россию. Кроме того, я получал российскую пенсию, а срок банковской карточки истек. Я уже собрался в Россию — но из-за пандемии не было вылетов.

Перед тем как принять окончательное решение, я пошел к руководящим лицам и спросил: я вообще вам нужен? Мне сказали, что я понадоблюсь в Шуши (армяне называют этот город с окончанием на «и».— “Ъ”), там есть колледж и университет.

В колледже меня приняли на работу. Занятия начались с середины сентября. Я успел позаниматься с группой две недели, провел одну контрольную — все же какой-то результат. Сначала я ездил в Шуши из Степанакерта, а уже в сентябре арендовал у одного старика половину дома прямо там — выходило в два раза дешевле. Я был в хорошем настроении, когда переехал.

А потом, 27 сентября, началась война.

— Как вы узнали о начале войны?

— Были артиллерийские удары. Видел дым на холмах. Сначала не понял, кто стреляет, но затем все стало понятно. Могу свидетельствовать: все разговоры, что армянская сторона спровоцировала удары,— неправда.

Людей в Шуши было мало и до войны — согласно «Википедии», 4 тыс. человек. С началом войны город стал опустевать. Несколько раз я на попутных машинах ездил в Степанакерт: там были родственники, близкие люди — и просто потому, что это мой родной город. Но переезжать обратно в Степанакерт было нелепо — Шуши представлялся более безопасным местом.

В октябре было распоряжение католикоса Гарегина II служить молебны и бить в колокол в 12 часов дня. Я постарался присутствовать на всех этих молебнах.

В городе работали два-три магазина, а в школе — пункт раздачи помощи. Колледж, конечно, не работал уже с первого дня войны.

Ближе к 1 ноября выходить на улицу было почти нельзя — шла непрестанная пальба из автоматов. Я различал на слух армянские автоматы и азербайджанские, у них разная частота, звук.

— Люди в Шуше чувствовали, что ситуация меняется бесповоротно или считали, что можно уехать и потом вернуться?

— Видимо, чувствовали. Я не могу сказать, когда был основной отъезд. В конце октября я ходил к мэру и рассказал о своем бесполезном положении. Он сказал, что мне лучше всего уехать в Ереван, и пообещал прислать машину. Но не сказал, когда: может, через два часа, а может, и завтра. Дней пять я сидел на чемоданах, но звонить ему было неудобно — он сказал, что будет заниматься обороной. А 5 ноября снарядом на улице порвало кабели. Тогда я и сказал сыну, что телефон разряжается и, возможно, это наш последний разговор. Поговорил и с дочерью, которая живет в Германии.

После освобождения узнал, что Алеша разговаривал с мэром Шуши, переехавшим в Степанакерт, и он сказал, что машин не было. Тогда пошли плохие дни, били по дорогам, по мостам.

Утром 7 ноября я был наготове, уложил все свои вещи. И тут мощный удар — оказалось, что попало именно в мой дом.

Я был в подвале, как и во все последние недели. Раздался еще один взрыв, через небольшое окошко залетел кусок земли и стесал мне макушку. Может быть, там были камешки, но не осколки. Пошла кровь, но остановилась — я нашел полотенце, положил его на голову и решил так уходить. Две сумки у меня были готовы: Библия на русском и армянском языках, молитвословы, иконки, ноутбук, трудовая книжка, документы.

По пути встретил соседа, который раньше был на меня зол. За день до этого ходил к нему с идиотским вопросом: у вас тоже нет электричества? А он мне грубо ответил: «Ты что, не видишь, что все провода сорвало?» Но когда он увидел меня с окровавленной головой, злоба прошла. Он мне посочувствовал, а я пожелал ему всего хорошего.

Я просил у Господа одного — что если в меня должно что-то попасть, пусть я дойду до храма. Я дошел туда! Храм был пустой, встал в углу, под образом святого Фаддея и решил, что буду ждать. Было понятно, что дело плохо.

Рядом с церковью, поблизости была школа, и я услышал, что из школьных окон раздаются звуки пианино. Играли песенку, которую я помню с детского сада — «Джуджалярим» (по-азербайджански «мои цыплята», детская песня, которая использовалась в одном из выпусков «Ну погоди!», где Волк попадает в курятник.— “Ъ”). Я понял, что это азербайджанские солдаты — кто-то из них умел играть. Из этого сделал вывод: они прорвали оборону, и уже заняли позиции — иначе не пойдешь в школьный класс играть на пианино.

Я не выглядывал, но услышал азербайджанскую речь. Вскоре в двери храма вошел коренастый мужчина, старший офицер.

Вначале меня не заметил — я стоял в углу. Он обошел храм, осмотрел и алтарь, а когда спускался, увидел меня. Потом подошли его подчиненные, с оружием, при них и камеры. Офицер со мной заговорил, и я сказал, что я «муаллим» — учитель. Азербайджанского не знаю, только некоторые слова. Еще сказал, что я церковнослужитель.

— А как произошел зрительный контакт? Когда вы его увидели, то испугались? А он?

— Нет, было как-то мягко. Я был готов, что кто-то придет. Он ходил по церкви и заглядывал в окна, а я стоял и молился.

— А когда вы последний раз видели армянского солдата?

— Армянских солдат я и не мог видеть — это ж надо выдвигаться на позиции. У меня была одна встреча в Степанакерте, на улице, с сыном моего школьного товарища, еще в октябре, когда их ненадолго отпустили домой. Он обратился ко мне «дядя Артур», а я его не сразу узнал — он резко постарел. Спросил его, как дела на фронте. А он только сказал, что азербайджанских солдат очень много: «И идут, и идут…»

— Я это к чему. Вам не показалось, что армянские солдаты недостаточно защищали Шушу, а просто ушли?

— Это концептуальный вопрос. В конце октября в Шуши приезжал президент Нагорного Карабаха (Араик Арутюнян.— “Ъ”). Он звал всех, кто может, прийти на помощь. Меня это обескуражило: даже если человек захочет — как он туда (на позиции.— “Ъ”) проедет? Тогда я понял, что ситуация критическая. Но то, что защитники города, стояли до последнего, не вызывает у меня сомнения.

— Расскажите, что было после встречи в храме?

Меня повели на сборный пункт. Здесь была встреча с офицерами и солдатами, недавно пришедших с боев. Меня ожидали нелицеприятные вопросы… Как-то отвечал.

Мне было сказано, что повезут в Баку, но надо дождаться «особиста» (представителя спецслужб.— “Ъ”). До того держали меня в подвале — там же, где жили солдаты.

Кроме меня был еще один пленный из Шуши — Арсен Арустамян. Сейчас он уже вернулся в Армению. Через день привели еще одного, старика.

— Вы не знаете о судьбе Джоника Тевосяна — жителя Шуши, которого тоже взяли азербайджанцы и собираются судить, считая участником ходжалинской резни 1992 года?

— Этот старик и был Джоник Тевосян. Ему 83, я его запомнил. Он из Сумгаита, владеет азербайджанским. С одним из офицеров, который тоже из Сумгаита, у него даже были какие-то общие воспоминания.

— Вы пытались у него спросить, правда ли то, в чем его обвиняют?

— Обсуждать что-либо с ним не приходило в голову — он плохо слышит, немощный человек. Мне приходилось для него что-то переводить на армянский с русского.

— Как долго вы находились в Шуше?

— 10 числа прибыл «особист» и нас вывезли. Солдаты в тот момент слушали обращение президента (Азербайджана Ильхама.— “Ъ”) Алиева. Прозвучало страшное слово «капитуляция». Из контекста я понял, что произошло...

— А чем кормили?

— Солдаты предлагали печеньки, то, что ели сами. Но я воздерживался — чтобы не в обиду было, съедал пол печенья. По естественным причинам — с туалетом сложно. Нужно просить, чтобы развязали, чтобы проводили... Солдаты не отказывали, но вещь неприятная — каждый час не попросишься. Поэтому старался не перегружать организм.

«Просили повторить за ними, что Карабах — азербайджанский. Повторять я не стал»

— То есть вас держали с солдатами, но вы постоянно были связаны?

— Полагается так. Я взял у Серафима Саровского установку — не передавать негативную информацию. Со мной обращались более-менее уважительно — ограничимся этим. Но к нам заходили разные солдаты, смотрели на меня как на диковинку.

Но самым трудным моментом было то, что с самого начала просили повторить за ними, что Карабах — азербайджанский. Повторять за ними я не стал, сумел это отстоять.

Говорил: «Карабах — Божий». Все земли принадлежат Богу — в этом моя позиция. Я перечислял другие страны, которые приходили на ум: «И Канада, и Франция, и Россия, и Армения, и Азербайджан, и Казахстан — Божии». Они это прекрасно понимают, потому что в Коране это тоже есть.

Они были удивлены: «Ты должен сказать простую фразу, а ты говоришь про Канаду, Францию…» И продолжали логику, что если все земли Божии, то сейчас Бог хочет отдать Карабах Азербайджану. Запретить мне это говорить они не могли — ведь это значит пойти против Аллаха. Это было моим островком безопасности. Одному подполковнику эта мысль очень понравилась: «Смотри, как интересно, Бог как бы балансирует».

Когда меня увезли из Шуши — самым жестким моментом было то же самое, эти два слова («Карабах — Азербайджан».— “Ъ”). Я не говорил — это сохранило мое лицо. У других спросите сами.

— Вас вывезли — и куда привезли?

— Прежде чем повезли, был еще один эпизод. Нас поставили на плацу, где было много солдат и офицеров. Они дали мне некоторые уроки.

— «Дали уроки» — вы так выражаетесь?

— В этом есть некий мистико-философский аспект. С пленниками всегда нездорово обращаются. Каждый из нас — представитель своего народа, своего религиозного выбора. Мне говорили: «Так ты, значит, учитель? Так ты этому учишь? А почему ты так научил? Что за это полагается?»

Плевки полагаются? А дать по физиономии? Что же, это по-своему справедливо. В Шуши по-настоящему стала испытываться во мне христианская любовь к врагам, а в Баку она получила развитие.

Они могут ударить тебя, но это не пытка — это что-то другое. Они сбрасывают с себя зло. Ведь мои сородичи убили их товарищей.

Я очень хотел вам это сказать: моя дочь, которая живет в Германии, пишет иногда стихи, она называет их «выплесками души». И 14 октября она написала: «Отец, с тобой в молитве я./ Прошу любви — любви к врагу./ Чтобы в себе найти вину/ И искупить эту войну». Здесь прорисовалось все мое участие в процессе. Кто-то же должен отмолить все это. А есть ли на мне вина? Я вам скажу — есть.

— В чем вина?

— С детства моя мама была очень строгой. Мы называли азербайджанцев турками, а она ударяла меня, слегка, по губам и говорила: не говори так, это для них обидно. Меня воспитывали в почтительности к азербайджанцам. Но я в себе нашел кое-что. Хотя таких эпизодов может быть и больше. Ведь мы отвечаем перед Богом не только за слова и действия, но и за мысли.

В 1973 году я жил в московском общежитии, попал в комнату к старшекурсникам. Помню, лежим каждый на своей койке, и тут простой русский парень начал разговор, что Азербайджан — более прогрессивный, чем Армения. Ну а я, защищая «свою команду», стал возражать. И позволил себе вульгарное выражение — воспроизводить не буду, но из него следовало, что Армения существенно выше. И вроде бы это было давно, мне было 17 лет — но это же чистота моего сердца перед Богом... Я же верующий человек.

— А сейчас, на Крещение, вы за тот случай исповедовались?

— Да... Я просто сказал, хочу очиститься. Сейчас перед вами я тоже исповедуюсь.

«Видно, на них шло какое-то беспрецедентное давление»

— Все-таки, куда вас повезли из Шуши?

— Отвезли в какой-то промежуточный город, я не знаю какой. Туда мы ехали примерно час или полтора после Физули. В этом городе у меня забрали мои два паспорта, телефон, флешку, молитвослов, то, что было в карманах пиджака. На следующий день перевезли в Шемаху. А с 13 ноября я уже был в Баку.

— Паспорта были при вас, хотя вы были в плену?

— Да, надо отдать должное: солдаты просили их посмотреть, но всегда возвращали. А тут забрали, и всё. Я потом спрашивал, где мои документы, но, возможно, они потерялись, потому что ведомства разные. Хорошо, что по линии МИД России мне сделали свидетельство на возвращение. За что им благодарен. Временное удостоверение у меня теперь есть, а скоро получу новый российский паспорт.

— А армянский паспорт будете восстанавливать?

— По этому поводу я собираюсь посетить армянское посольство.

— Вы понимали, что вами интересуются на высоком уровне?

— Меня два или три раза навещали двое сотрудников из компетентных органов — они не отчитывались, откуда они. Один владел армянским — говорил, что у него бабушка — армянка. Он говорил, что мной интересуется сын, и все допытывался: кем он работает, какие у меня есть связи в Азербайджане. Видно, на них шло какое-то беспрецедентное давление.

Как я понял, он назначен на какую-то должность в Карабахе, и ему нужны опорные люди. Заходил и юридический разговор — о том, что меня могут судить за въезд в Карабах со стороны Армении, нарушил миграционное законодательство.

— Как и вообще любого армянина, который был в Карабахе.

— Есть сложность, я же степанакертец. Если считать преступником меня, то и всех остальных. Не все идет по букве закона, есть и правоприменительная практика.

Я понял, что они особенно чувствительно воспринимают Шуши. Этот город для них сакральный. И всякое инородное включение туда, в том числе и меня — кощунство. Но если я туда попал случайно, то вина снимается.

Со мной разговаривал и начальник учреждения, где меня держали. Говорил, что он из Зангелана (Азербайджан вернул контроль над городом в ходе войны.— “Ъ”), и там осквернили мечеть.

— Когда к вам впервые пришел кто-то со стороны, например Красный Крест?

— Я сделал об этом запись в дневнике: «Слава Богу, сын нашел через Красный Крест меня, в перипетиях бедственных процессов на Южном Кавказе оказавшегося в плену. 21-го, в ноябрьский вечер, две милые женщины из Канады и Киргизии сумели соединить нас по телефону, из спецучреждения около Баку. Получилось воскресить живую нить».

В этом спецучреждении у меня было четверо сокамерников — тоже армяне, которые оказались в плену другим образом. Мы заучивали данные друг друга, чтобы если кого-то отпустят раньше — мог рассказать о других. К моим сокамерникам Красный Крест не приходил, но когда я передал им четыре фамилии, одна вызвала радостную реакцию. Мне сказали, что родственники этого человека к ним тоже обращались.

Еще была радостная встреча с российскими миротворцами. Они были как родные люди. И они тоже сказали, что меня ищет сын.

— Я знаю, что первые слова, которые вы сказали сыну — это «меня взяли в церкви». Почему вам было важно сказать именно это?

— Это было для меня самое главное — я же говорил, что я просил об этом Бога. Это не требует особого комментария, потому что это было единственное место в Шуши, где я был как у себя дома. Ну и чтобы дети знали, что папа сделал в жизни что-то правильное. Ведь я не был уверен, что все закончится благополучно, до самой посадки в Шереметьево.

«Я искал ответ на вопрос: может быть, армянский и тюркский народы прокляты?»

— Я знаю, что был период, когда вас формально освободили и даже позволили гулять по Баку. Азербайджанский телеканал RealTV сделал репортаж о том, как вы посещали армянскую церковь на Площади фонтанов. Как это было?

— 26 ноября меня перевели в другое учреждение — при СГБ (Служба государственной безопасности Азербайджана.— “Ъ”). Там был другой, более респектабельный уровень, и одиночная камера — в ней я жил до 9 января, пока не вернулся в Москву.

— А почему вас там держали так долго, если вас уже было решено освободить?

— Последние 14 дней надо вычесть, потому что я был на карантине из-за коронавируса. А до этого у меня были встречи со следователями. Видимо, со мной что-то прорабатывалось, возможно, существовало ложное представление обо мне, и там я дал подписку о неразглашении, о сохранении конфиденциальности. Была некая ситуация, где мне непросто было сохранить свое лицо. Потом они, видимо, определились.

— И все-таки, как вас вывели на прогулку?

— Пришел молодой человек, его зовут Надир, с девушкой. Сказали, что из неправительственной организации «Платформа для Мира между Азербайджаном и Арменией» (известна тем, что организовывала визиты лояльных армян в Баку.— “Ъ”). Они предложили сделать передачу в армянской церкви. Мне запомнился наш доброжелательный и долгий разговор.

Мы поехали в церковь и сняли сюжет, где я кланяюсь и целую дверь. Потом стали записывать мою речь. Рассказывал все «от Адама». Говорил минут 50 — оставили небольшую часть, к сожалению, эту передачу с переводом текста еще не смотрел.

На следующий день Надир организовал прогулку по Баку, пофотографировались. Я был очень благодарен, потому что это непросто — надо, чтобы оперативники постоянно ходили рядом. Тогда Надир мне говорил, что меня отправят уже через несколько дней и он не знает, сможет ли еще меня увидеть. Я считаю, что такие программы по укреплению доверия крайне нужны.

— Азербайджанские официальные лица, с которыми я говорил, называли вас пропагандистом. Как вы думаете, почему?

— Не пропагандист — наверное, правильнее сказать «проповедник». Я же преподаватель, и этого у меня не отнимешь. Если я имею что-то, должен это донести. В крайних ситуациях надо успеть что-то сказать. Закрепляя свои мысли словами из Евангелия, если требуется. Они видели во мне человека, который работает на другую идеологию.

— Что вы думаете о будущем региона после всего, что пережили?

— В плену у меня не было достаточно информации. То, что мне рассказывали, не соответствовало действительности.

Только вернувшись, я узнал, что в Карабахе сохранилось какое-то армянское самоуправление, пусть и суженное.

Я просил Надира составить дайджест каких-то новостей. Дайджест сделать не разрешили, но он дал мне материал с российского правительственного сайта — заявление от 9 ноября. На мой взгляд, оно помогло избежать еще больших жертв. И я высоко оцениваю роль Москвы — «Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими».

— Но второй президент Армении Роберт Кочарян говорил, что армяне и азербайджанцы «генетически несовместимы».

— Я так не считаю. Есть десятки тысяч смешанных семей. Сейчас отношение к Кочаряну сразу записывает человека в какой-то лагерь — я этого не хочу. Но фраза неосторожная.

В плену я имел возможность лучше ознакомиться с Библией. В священной истории были проклятые народы — за то, что люди позволяли себе кощунствовать над Богом.

Я искал ответ на вопрос: может быть, армянский и тюркский народы прокляты? Такого нет. Вера в Единого Бога и у азербайджанцев, и у армян. Мне дано это было увидеть.

Это основа доверия между народами. И, если угодно, любви. Любовь же пробивает и бетонную стену, по слову преподобного Паисия Святогорца.