Оправдание утопии

Если сегодня вы начнете читать книжки про утопии, то найдете множество глубоких и эмоциональных рассуждений о том, как они опасны, несостоятельны, наивны и чреваты насилием. Крах СССР дал достаточно пищи, чтобы упиваться разочарованием в мечтах. Но эта пища кончается. Мне кажется, что мы сегодня переживаем не столько разочарование в утопии, сколько разочарование в реальности, и нам страшно нужна какая-то альтернатива.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

На карантине я участвовал в семинаре, обсуждавшем проблемы сегодняшних городов. Сейчас так часто бывает, что, чего ни хватишься, все дрянь, и города не исключение, а наоборот. Наши города состоят из спальных районов вокруг присутственного места, типовые спальные районы — это рабочие слободки последнего брежневского разлива, созданные для заводских рабочих, но заводы давно встали, управление этими городами закрытое и коррумпированное, его единственная цель — деньги, единственное, на что оно способно,— строительство человейников, паразитирующих на стагнирующих миллионниках, и вранье о том, что это дома для людей, а не метры для денег,— словом, все как-то не задалось. Мы рисовали друг другу подробности тупика, в котором оказались, пока одному из участников не пришла в голову мысль, показавшаяся светлой, а именно — представим себе, что все у нас получится. Что все можно, никто не мешает и все за. Так вот, что тогда хотелось бы сделать?

Получилась такая картина. Нам точно не нужен новый город, выстроенный с чистого листа, потому что такие города нежизнеспособны. Нет, это должно быть обжитое поколениями место. И нам нужен большой город, скажем от миллиона жителей, потому что если город маленький, то в нем нет ни разнообразия функций, ни достаточного рынка, и он будет скучный и бедный, а это зачем? Конечно, принципиальные решения — как выглядит каркас города, улицы, дороги, метро, канализация и т.д., а еще общественные здания, школы, больницы, театры, музеи,— все это должна делать власть, бизнес такого не делает. Но для бизнеса должна быть известная свобода — кафе там, магазины. Но вообще неверно ставить экономику во главу угла, если мы думаем об идеальном городе, город должен быть для людей, а экономика должна это как-нибудь обеспечивать. Важны сообщества, но при этом надо отдавать себе отчет, что в современном мегаполисе территориальные сообщества не выживают, а выращивать их искусственно непонятно зачем. Экология тоже важна, но будем реалистами, города не экологичны по определению, их не природа родила.

Взвешенная картина серьезных уважаемых специалистов с большим опытом и практикой. Сложность в том, что это ровно те самые города, которые мы имеем и которые только что ярко описывались как беспросветный тупик. В тупик загнали сумрачные обстоятельства поселений бывших homo soveticus, управляемых жуликами по законам демонстративного беззакония. Но вот, когда нас, таких прекрасных, отвели в Зал для свободных мыслей, мы воспроизвели ровно то же самое. Может, все-таки как-то по-другому? Может, меньше власти и больше свободного бизнеса? Но он же попросту и сам разорится, и еще тысячи обманутых вкладчиков оставит. Может, все же малый город? Но как в нем будет жить, скажем, опера? Черт с ним, с Большим театром? Может, все же сообщества? Но что, если они будут против школ, дорог, метро рядом с ними? А они же всегда против. Может, поэкологичней? Но кто станет платить за природу, когда самим не хватает? Довольно-таки удручающий опыт.

Так вот утопия. У меня ее, к несчастью, нет, но у людей вообще-то есть. Начиная если не с Платона, то уж, точно, с Томаса Мора, люди придумали массу утопических поселений, и мне кажется, стоит мысленно перебрать их с иной точки зрения. Не в том смысле, какими их авторы были недалекими, недобрыми, нездоровыми людьми,— это сделано, но с позиций поиска альтернативы наличному положению дел. Конечно, уже пробовали, там нет готового рецепта, да и те, что не сработали, какие-то очень разные. Но, кстати, сейчас, проглядывая их, трудно отделаться от ощущения, что мечтали люди в одну сторону, приблизительно об одном и том же. Стоит чего-то повернуть, подправить, скомбинировать, и вот она, альтернатива.

Вряд ли, конечно, получится, но попытка возможна. Эта попытка и составляет суть проекта «Оправдание утопии».

Фрэнк Ллойд Райт и Broadacre City: исход из города

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

«Город широких просторов», как переводили в советское время, «Исчезающий город» или «Акрогород», как переводят теперь,— утопия Райта, описанная в книге 1932 года. Чаще утопии выходят у тех, кому не очень удалось строительство реальности, но у Райта другой случай: больше сотни построенных зданий, а два — Дом над водопадом и Музей Гуггенхайма в Нью-Йорке — входят в число архитектурных шедевров всех времен и народов. Райт больше этой утопии, он мог противоречить собственным декларациям и принципам (например, он проклинал небоскребы, но строил их во множестве), что не мешало ему искренне в нее верить

Это утопия художника, когда человека ведет не логика, не эрудиция, но прямое сильное переживание. Когда нечто входит в мозг, что-то в нем производит, и ты понимаешь, что да, это и есть истина, и так оно все и есть, и это ощущение высказывается с такой силой убежденности и таланта, что оно начинает объяснять весь мир и преобразовывать его там, где он не соответствует объяснению.

Это первоначальное откровение Райта сводится к тому, что люди не должны жить в городах. Большой город — ошибка цивилизации. Он ужасен. Он уничтожает здоровье, мораль, благосостояние, культуру, просто самость человека, он превращает его в больной, бесправный, психически неполноценный винтик машины, производящей зло. Он должен быть разрушен. Нужно жить иначе. Каждому нужно дать один акр земли (это 0,4 гектара). И пусть у каждого там будет свой дом, и свой сад, и огород, и каждый живет там правильной жизнью. Идея не оригинальна, но так бывает, что неоригинальная идея прорастает в такой нетривиальной почве, что совершенно преображается. Два обстоятельства резко отличают утопию Райта от традиционных пасторальных картин, противопоставляющих жизнь благодетельных пейзан развращенным горожанам.

Первое — это технический прогресс. Пастораль предполагает идею простой жизни трудом рук своих, у Райта нечто противоположное. Его обладатель акра земли вооружен трактором, машиной, станками, его акр электрифицирован, его дом снабжен канализацией, водопроводом, современной кухней, радио и телефоном. В перспективе у него индивидуальный летательный аппарат и более развитая связь. Инженерия до такой степени входит в его жизнь, что меняет его эстетику,— он ценит современное технологичное, функциональное, минималистичное, это никак не патриархальный крестьянин. Не вполне уверен, что так можно прожить на земле без высшего образования (хотя у самого Райта его не было).

Второе — это политическая идея. Сельские утопии воспевают дух добрососедства, добрые нравы и безопасность взаимозависимости, но у Райта этого нет. Напротив, его идея одного акра связана с тем, что это создает социальную дистанцию. Он видел в больших городах выражение того, что принято называть «обществом масс», и полагал, что такая жизнь является унижением человеческой личности. В этом смысле Райт очень американец, он апеллирует не к средневековой общине, но к идеалам отцов-основателей, первопроходцев, которые владеют своей землей и потому являются полноправными гражданами. Они живут не в общине, но в государстве, они не селяне, но граждане, у них конституция и демократия. За город переселяется государство модерна.

Эта утопия родилась у Райта в 1932 году, и время важно. В 1932-м президентом США стал Франклин Рузвельт, а он пришел в разгар Великой депрессии. Специфика эмиграции в Америку такова, что в 1920-е большие города были на четверть заселены европейскими иммигрантами — поляками, евреями, итальянцами, ирландцами,— причем жили они как сегодняшние иммигранты в Европе — бедно, не смешиваясь, замкнутыми этническими общинами. Но работали на заводах, а заводы встали. Никаких программ социальной защиты, в отличие от сегодняшней Европы, не существовало. Устройство жизни оказалось под вопросом, большие города с сотнями тысяч безработных стали невыносимы. Впрочем, сельская Америка (а в тот момент это еще 44% населения) жила не лучше — там случился кризис перепроизводства, фермы массово разорялись, правительство скупало продовольствие и уничтожало его (было уничтожено, например, 6 млн свиней), чтобы удержать падение цен. В то время как в городах возникала реальная угроза голода. Это момент, когда утопии не казались нереальными, реальность являла апофеоз абсурда. Никто не знал, что нужно делать, но все знали, что так жить нельзя. Книга Райта кажется сегодня свободными фантазиями художника, и так обычно и описывается при анализе творчества этого архитектора, но вообще-то это был быстрый и нервный ответ на вопрос, уже подступивший к горлу.

Райт не был эрудированным социальным мыслителем, экономистом или философом. В тексте книги он постоянно апеллирует к Генри Джорджу, автору знаменитой (переведенной на все основные языки) книги «Прогресс и бедность» 1879 года, которую сегодня трудно назвать иначе, чем крайне наивной. Джордж в общем-то исходил из того, что блага проистекают из труда на земле, а дальше всячески приобретаются и переприобретаются. И в принципе добра хватает на всех, и даже его в силу прогресса все время становится больше. Но этот позитивный процесс искажается тем, что существует рента. Кто-то владеет землей и получает себе блага, ничего не делая. И эта рента создает ложные экономические отношения, когда никаким трудом не обеспеченное, фантомное богатство меняется на что-то такое же, и все это крутится само по себе, а люди все теряют. С точки зрения сегодняшнего понимания экономики это безнадежный XIX век, экономическое толстовство (Лев Толстой, кстати, очень ценил Генри Джорджа). Но стоит напомнить, что Великая депрессия началась с обвала рынка акций, всего, что последователям Генри Джорджа казалось фантомом, не проистекающим из труда. Райт находил «ренту» во всем — в жилье, в офисах, в заводах — и бичевал ее, по-видимому вообще не осознавая, что она как-то связана с институтом собственности. Он был уверен, что в его «Городе широких просторов» никакой ренты не будет, у каждого будет в собственности минимально один акр земли, и все будут жить своим трудом.

Может показаться, что утопия Райта — реакция старомодного господина эпохи Жюля Верна на «новые времена». Прочь от городов, фабрик, банков и акций, назад к земле, честной жизни сельских джентльменов, недавно познавших пользу пара и электричества. Для этого есть основания. В том же 1932 году Райт делает проект малых ферм для Вальтера Дэвидсона (Davidson little farm units), который собирался выпускать их на фабрике, дополняя основное ядро готовыми модулями,— это элементарная ячейка массового расселения в Broadacre City. Депрессия в американском сельском хозяйстве 1930-х была вызвана резким ростом производительности ферм из-за смены лошади на трактор, так что можно понять, до какой степени идея большей индустриализации агропроизводства была не адекватной болезни мерой.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Райт не понимал, как бороться с депрессией. Но кем уж он точно не был, так это патриархальным джентльменом. Он начинал свою жизнь таким образом, но в 1910 году бросил жену с детьми и домом, уехал в Европу с женой своего заказчика, миссис Чейни, и потерял на этом репутацию и практику в Чикаго. Вернувшись, выстроил новый бизнес в Висконсине, и там его новую гражданскую жену, двух ее детей и еще четверых сотрудников мастерской зарубил топором сошедший с ума слуга. История обошла все газеты. Райт опять женился, его третья жена оказалась безнадежной морфинисткой. В 1924 году он встретил свою четвертую жену, с которой уже жил долго и счастливо. По нынешним временам ее надо считать соавтором его основных вещей, а уж утопии точно. Дама эта, Ольга Ивановна Райт, была вполне из ХХ века, одна из великих русских жен, которыми судьба осчастливила всех, кажется, гениев авангарда. Дочь министра внутренних дел Черногории, училась в Тбилиси, оттуда вместе с мужем, неким архитектором Лазовичем, бежала в Стамбул, потом в Париж, стала последовательницей мистагога Георгия Гурджиева, таинства постигала через мистические танцы — и так и познакомилась с Райтом во время гастролей в США. Если в расширяющейся в Космос спирали Музея Гуггенхайма вам чудится танец дервиша и зрачок, устремленный в небеса, то это адекватный мираж.

Анна Броновицкая замечательно доказала, что на Broadacre City напрямую повлиял проект Магнитогорска Ивана Леонидова,— номер журнала «Современная архитектура», где он опубликован, оказался в Музее Гуггенхайма, куда Райт с женой приехали на выставку современной архитектуры (там его показали как архитектора уже отошедшего в прошлое, что его страшно задело и, видимо, в числе прочего подтолкнуло к созданию утопии города будущего, чего в Америке никто не делал). Думаю, что от Леонидова идет известная прямоугольность первого варианта его утопии. Конечно, в Америке любят прямоугольные сетки, но в тексте его книги нет ни слова о том, что его акры должны быть разделены между собой прямоугольной сеткой, наоборот, он очень поэтично говорит о проектировании ландшафта и следовании его логике, а рисует свой город так, будто это промзона. У Леонидова город строится в логике конвейера, одинаковые дома движутся по ленте транспортера. Ему был важен город-завод, Магнитка. У Райта такой идеи нет и в помине. У него фабрики децентрализованы, рабочие подъезжают к цехам на своих фордах (депрессия депрессией, но к этому моменту в Америке автомобиль был у каждого четвертого жителя, включая детей и стариков) и потом отправляются домой работать в саду. И чего у Райта точно нет — это государственной земли и государственных квартир в многоквартирных небоскребах, каждый — хозяин своей земли и своего дома. Нет, у него не социалистическая утопия.

Главное вот в чем. Эта утопия — не возвращение к сельскому существованию. Это именно переезд города в природу. В поля переселяются городские жители, они переносят с собой все достижения городской цивилизации. Не только машины, электричество и связь. Треть книги о том, как в его «исчезающем городе» не исчезают школы и больницы, фабрики и офисы, общественные центры, торговля, церкви и т.д.— все то, что делает город городом. Единственное, что не переезжает,— это банки; по его логике, деньги хранятся у каждого в сейфе на дому, трансакции осуществляются через телефонную связь, но никаких акций и фьючерсов. Для Великой депрессии, когда Рузвельт объявил «банковские каникулы», то есть закрыл все банки, и, пока он их санировал, никто не мог получить свои деньги, это довольно понятная идея. Еще у него очень странно устроен университет — это скорее монастырь с немного мистической программой самозарождения профессоров из опыта и передачи ими знаний через духовные практики. Но здесь, я думаю, сказались идеи Ольги Ивановны. Во всяком случае из его мастерской она и создала нечто вроде такой художественной коммуны, несколько предвосхитив опыты 60-х.

Райт, конечно, не победил Великую депрессию, но как сказать? Среди основных идей «Нового курса» Рузвельта нет жилищной программы, поскольку развернулась она уже в конце 1930-х. Но именно тогда Америка решила проблему массового расселения нетривиальным образом. С 1940-го по 1948 год из городов в пригороды переселилось 60 млн человек, треть населения страны. Это ответ на вопрос массового жилья, и это другой ответ, чем в СССР и в авангардной Европе. У него есть свои достоинства. Американский «плавильный котел», за два поколения превративший этнические сообщества люмпенов в американский средний класс, без этого бы не сработал. Не один Райт творец американской субурбии, но то, что у этой субурбии есть своя утопия,— это принципиально важно.

Она довольно-таки правая по взглядам. В субурбиях не бывает демонстраций и социальная солидарность развита иначе, чем мегаполисах. Она хуже голосует за демократов, религиозна, не вполне открыта ценностям модерна — права меньшинств, афроамериканцев и женщин занимают головы сельских джентльменов меньше, чем хотелось бы, а право на оружие они могут ценить выше бесплатной медицины и образования. Зато они очень отзывчивы к экологии. И это пока лучшая массовая модель жизни для обычного гражданина.

Но для нас дело не в Америке. Райт придумал главное — как перенести город из города, не потеряв цивилизации. И его основные тезисы остаются неоспоримыми. «Благодаря электрификации расстояния уже практически не имеют значения для передачи информации. Благодаря автоматизации фактически исчез и ручной труд. Благодаря развитию транспорта — пароходов, летательных аппаратов и автомобилей — сфера механически достижимого для человека неизмеримо расширяется».

Остается поразиться тому, что во времена Райта не было не только интернета, но и телевидение едва начиналось,— но теперь-то они есть! И что можно противопоставить этой утопии сегодня, кроме того, что человейники — наша реальность, и нечего тут фантазировать, не вполне понятно.