Настоящий момент: внутренняя эмиграция

В конце февраля прошлого года, когда начинался этот проект, все еще казался горячим и динамичным межцерковный конфликт вокруг украинской автокефалии. Совсем скоро, однако, на крещеное и некрещеное человечество свалились совершенно другие заботы. Сейчас, когда мы завершаем проект после бесконечных локдаунов, стало заметнее, что в нынешней церковной жизни классический раскол — явление маргинальное, обычно спровоцированное внецерковными обстоятельствами. В настоящий момент самыми важными представляются новые отношения индивидуума и больших церковных институций

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Не то чтобы за отчетный период по части потенциальных или действительных расколов не случилось совсем уж ничего. Об украинской автокефалии подзабыли, но все же осенью 2020 года Православную церковь Украины признала еще одна поместная церковь — Кипрская, что вызвало уже привычную реакцию со стороны Москвы: разрыв официальных отношений и вычеркивание архиепископа Кипрского из списка предстоятелей, которых поминают на патриаршем богослужении.

Продолжался классический, химически чистый казус «раскола снизу» — дело Сергия (Романова): бывший схиигумен устроил бурную кампанию, объясняя аудитории YouTube, что жидомасоны, Билл Гейтс и Герман Греф травят добрых христиан с помощью 5G, а патриарх Кирилл — еретик и богоотступник. После чего Сергия расстригли и отлучили от церкви, светские же власти, совершенно в духе какого-нибудь XVII столетия, взяли обитель смутьяна штурмом, а его самого ввергли в узилище.

У католиков, похоже, все поспокойнее. По-прежнему раздаются упреки в адрес папы Франциска со стороны правоконсервативного крыла во главе с кардиналом-американцем Реймондом Берком, пригрозившим, среди прочего, за позицию в отношении абортов не допускать к причастию Джо Байдена (второго — после Кеннеди — президента-католика во всей истории Штатов). Упреки эти звучат когда более, когда менее грозно, однако новым традиционалистским расколом вроде лефевристского все же пока не пахнет. Хотя, конечно, всюду страсти роковые, и в той же католической Америке есть и прямые единомышленники бунтующего экс-схиигумена в рассуждении теорий заговора с участием Билла Гейтса, или Джорджа Сороса, или жидомасонов,— тут уж кому что на сердце ляжет.

Что делать — пандемические обстоятельства, вынудившие церковные власти закрыть храмы в самую травматичную для этого шага пору, в предпасхальные и пасхальные дни, подействовали на сознание многих. Заговоры заговорами, но неизвестно еще, как это закрытие аукнулось для психологии самой многочисленной, едва воцерковленной аудитории, которая здесь, в России, привыкла на этих днях ходить в церковь, чтобы посвятить вербочки да куличики. А ей прошлой весной церковное руководство совершенно официально сказало: вы уж сами справляйтесь частным порядком — покропите святой водой, и все.

И это странным образом совпало с большим трендом последних лет, характерным вовсе не только для России, когда все более заметное количество людей вроде бы и не теряют связи с церковью, но свои отношения с ней выстраивают именно что частным порядком. Если хоть на приходском, хоть на общецерковном уровне раздается в очередной раз что-то казенно-охранительное (на политические ли темы, на нравственные — не важно), то такие люди преспокойно думают на манер чичиковского Петрушки: «И ты, однако ж, хорош, не надоело тебе сорок раз повторять одно и то же». И перейдут к мыслям о том, что их личной совести представляется более важным.

Причем тут ведь никто никого не неволит — это не случай тех тайных католиков в старой Англии или тех тайных старообрядцев в старой России, что формально придерживались для виду обрядов государственной церкви: тем было попросту страшно. Нынешний прихожанин, в душе отказывающийся безоглядно принимать все, что преподносится ему как церковное предание, действует не из малодушия, конформизма или невежественно-сентиментальной привычки. Часто он вполне хорошо осведомлен; он знает, что написано в Типиконе (богослужебном уставе) — и видит, что, хотя книгу эту чуть ли не боготворят, на деле богослужение с уставными требованиями имеет довольно мало общего. Он знает, что правила древних соборов, которые никто не отменял, не велят рукополагать в священники тех, кто моложе 30 лет, и не позволяют «епископу оставляти свою епархию и во иную переходити» (и вообще содержат многие диковины вроде запрета мыться в одной бане с иудеями). Но видит безусых юнцов у престола и сознает, что последние 300 лет епископы перемещаются с одной кафедры на другую легко и непринужденно. В какой-то момент обычные объяснения о том, что избирательность эта вызвана туманной пользой церковной, невольно вызывают ответную реакцию: хорошо, тогда и я буду тоже проявлять избирательность. Но в церкви останусь, не обессудьте.

На низовом уровне, на уровне отдельных прихожан и отдельных священников, становится — в индивидуальном порядке — возможным то, что с точки зрения давних канонических традиций выглядит нетерпимым. Уж на что категорически относится официальное каноническое право Римско-католической церкви к разводам и гей-бракам — но нетрудно найти священника, который будет смотреть на вещи более широко (опять-таки не привлекая к этой широте особого внимания). В РПЦ проблема разводов, когда-то предельно затрудненных, как-то нечувствительно пропала вовсе, «развенчивают» по справке из ЗАГСа всех желающих. Не менее волнующие общественность проблемы вроде непрокреативного секса в браке или современных репродуктивных технологий не то чтобы решены каким-то громким постановлением — но даже и тут тихо признали, что идеал, мол, очевиден, но на практике единой нормы быть не может и что случаи бывают разные.

А толковать эти случаи заведомо будут по-разному в зависимости от того, к какому толкователю обратиться. При желании можно найти общину с изнурительными афонскими службами и старцами-ригористами. Но точно так же можно отыскать и приходы, где осторожно русифицируют богослужение или пускаются в еще более отважные литургические эксперименты в духе открытости и инклюзивности. И все это относительно мирно происходит внутри одной церкви.

Возможно, что такого фактического плюрализма внутри не протестантских деноминаций, а традиционно консервативных исповеданий на самом-то деле никогда и не было. Так, если в XIX столетии русские образованные люди, если их в официальном православии что-то не устраивало, или решались тайно переходить в католицизм (многим из них и молиться по французским католическим молитвенникам было удобнее, чем читать канон Иисусу Сладчайшему), или даже вовсе приходили к безбожию — но в любом случае от церкви отдалялись. А ближе к 1900-м, как известно, духовные поиски интеллигентной верхушки привели к попыткам заново выстроить диалог с церковью без «гнетущего верноподданичества и притупляющей формалистики». И депутация мирискусников с участием Мережковского, Гиппиус и Розанова добилась от церковного начальства разрешения проводить с целью этого диалога небывалые Религиозно-философские собрания.

Правда, тогда, во-первых, были другие времена — идея обновления существующего порядка вещей очень даже живо ощущалась не только в обществе, но и в церковных кругах, отчасти и в консервативной их части. Во-вторых, как ворчливо вспоминал Бенуа, те же Религиозно-философские собрания, несмотря на первоначальный запал, скоро «стали приобретать тот характер суесловных говорилен, на который обречены всякие человеческие общения, хотя бы основанные с самыми благими намерениями».

Сейчас не то. Никакого рьяного богоискательства не заметно, настроение «внутренней эмиграции» куда более очевидно — а это обычно бывает симптомом времени не переломов и сдвигов, а застоя. С другой стороны, и «суесловные говорильни» существуют разве что в соцсетях. Но зато стало понятно другое. Личное несогласие христианина-одиночки с той или иной «магистральной линией» все менее ведет к формальному расколу. Если расколы и возможны, то действующей силой их становятся или обскурантизм, или политика, или и то и другое сразу.