«Все мое поколение осталось там и никуда не вырвалось»
Анастасия Пальчикова о своем фильме «Маша», розовых очках и девяностых
В прокат выходит первый фильм сценаристки Анастасии Пальчиковой, получивший приз за лучший дебют на фестивале «Кинотавр». «Маша» — это женский взгляд на «лихие девяностые», где время увидено глазами девочки-подростка (Полина Гухман), которую воспитывает Крестный (Максим Суханов), тренер боксерской секции и главный криминальный авторитет в небольшом провинциальном городе. О своем фильме, своем детстве и своем поколении Анастасия Пальчикова рассказала Константину Шавловскому
Клянусь вам! Я даже не подумала, что он, вообще-то, довольно много сыграл бандитов.
Как давно появился замысел «Маши»?
Лет, наверное, семь назад. Я решила, что хочу написать фильм про девочку тринадцати лет, которая растет в 90-е, мечтает петь джаз, а дядя у нее возглавляет ОПГ. Но эта идея вызывала у всех скепсис. В лучшем случае меня спрашивали: «Это типа „Крестный отец" глазами ребенка? А что ты там будешь показывать?» И когда я почти плюнула, появился продюсер, который заплатил мне аванс, и я написала литературный синопсис. Когда я ее расписала — история всем страшно понравилась. Но то ли никто не хотел запускаться с этим продюсером или по какой-то другой причине, не знаю, но синопсис, которым все восторгались, долго лежал без движения. По дороге появлялись фамилии разных режиссеров, в том числе Пети Буслова и Дуни Смирновой, которым предлагалось его поставить.
То есть вы писали изначально не для себя?
Нет, я должна была просто написать сценарий. Но продюсер буксовал, и когда я уже поняла, что хочу снимать этот фильм сама, то решила выкупить права. В результате тот продюсер перепродал мне мою же историю ровно в два раза дороже, чем купил у меня. Зато я сразу запустила «Машу» с другими.
Пока фильм готовился, появилось несколько громких дебютов про 1990-е, в том числе «Хрусталь» Дарьи Жук и «Бык» Бориса Акопова, который получил Гран-при «Кинотавра» за год до вас. Не обидно, что «Маша» не вышла раньше?
Да не особо. Я, кстати, вообще ничего не знала о фильме «Бык» до его премьеры. Актер Сережа Двойников у меня появился отдельно, и оператор Глеб Филатов появился тоже отдельно. Глеб говорил мне, что только что снимал фильм про 1990-е, но поскольку я была по горло в подготовке, то пропустила это мимо ушей. Про «Хрусталь» я знала, но посмотрела его, уже когда закончила «Машу», он мне понравился.
Ваш взгляд на 1990-е в «Маше» предельно личный, в отличие от того же Бориса Акопова. Сколько в «Маше» автобиографического материала?
Много. Очень много. Это мое детство. Я так и выросла. И люди, про которых я снимала, живы до сих пор. Некоторые. Не все.
Они видели кино?
Нет. Но один из них нашел меня и написал: «Слышал, ты тут сняла кино, как бы его посмотреть?» Меня так и подмывало ему ответить: «Дружище, да ты уже все там видел, поверь».
Фото: Планета Информ
Фото: Планета Информ
Фото: Планета Информ
Я с удивлением прочитал у одного критика, что «Маша» «смотрит на 90-е сквозь розовые очки». А как вы на самом деле на них смотрите?
В общем-то, это так и есть. У нас была такая визуальная задача. Мы с художницей делали основными цветами Машиного детства желтый и розовый. Для нашей героини 1990-е — это ее ранняя юность. Это приключения, счастье, и она не понимает, что на самом деле происходит вокруг. Как это, например, было со мной. Парни из боксерской секции Крестного для нее классные ребята, свои. У меня одно время был закадровый текст в фильме, мы даже снимали под него. Он шел от лица Маши, она рассказывала зрителю про всех героев. Она говорила: бабушка моя была свято уверена, что парни из секции — просто спортсмены, мальчики из детдомов, сироты, которых Крестный приютил и тренирует бесплатно. И сама Маша видит их именно так. Не замечает правды и любит их. Мы очень долго морочились с тем, чтобы, с одной стороны, в фильме была реальность, а с другой, чтобы все было как будто вне времени, чтобы чуть-чуть приподняться над этим. Не в трэш 90-х погрузиться, а прям действительно сквозь розовые очки на эту реальность посмотреть.
Но очки на постере «Маши» ведь не случайно разбиты: где-то на 13-й минуте они треснут у зрителя, который поймет, что происходит в фильме, намного раньше героини. У Полины Гухман, которая родилась в 2006 году, сценарий вопросов не вызвал?
Я сначала хотела ей рассказать про время подробно, а потом поняла, что это не нужно. То есть я говорила ей какие-то технические вещи вроде того, что в 90-е не было сотовых телефонов. Но у нее не было задачи отразить время, быть ребенком 90-х. Она должна была просто быть подростком, влюбляться, обожать своего Крестного, презирать маму и так далее. Поэтому я поняла, что исторический экскурс может только сбить ее с толку.
Выбор Суханова на роль Крестного — ваш диалог с Валерием Тодоровским?
Нет, вообще нет. Мы очень долго искали актера на роль Крестного, у нас были самые разные и самые неожиданные варианты, а потом мне вдруг пришел в голову Суханов.
Да не может быть, чтобы вы даже не вспомнили про «Страну глухих»!
Клянусь вам! Я даже не подумала, что он, вообще-то, довольно много сыграл бандитов. Когда ты снимаешь первый фильм, то до такой степени сосредоточен на создании своего мира, что для тебя все остальное просто перестает существовать.
Но когда фильм начинается сценой в кукурузном поле, в ярких летних цветах, то кажется, что это явная отсылка к американскому независимому кино.
Я вообще не думала ни о каких конкретно фильмах, когда мы готовились, но я очень люблю американское инди, я и кино-то из-за Джармуша начала снимать. А в возрасте Маши росла на американской литературе: Фолкнер, Сэлинджер, Апдайк.
Почему же у Маши ничего этого нет?
Ну она другая, это все-таки не впрямую я.
А как вы выбирали, что ей от себя оставить, а что — нет?
Ну как-то Сэлинджер в сценарий не воткнулся, зато у Маши есть джаз. И весь фильм выстроен вокруг джаза. У меня и папа был другим, и мама у Маши в более зависимом положении. У Маши папа коммерс, а у меня он, как и мама, был инженером, у нас дома была огромная библиотека, у меня все много читали. Но пластинок тоже было полно, мама все время слушала джаз. Поэтому Сэлинджера у Маши нет, зато есть джазовые пластинки. Причем я еще в синопсисе выстроила всю историю вокруг песен, я знала, какие песни и где должны звучать. И это было такое условие, которое продюсеры поняли и приняли, что на музыку придется потратить много денег. Потому что тут нельзя одну композицию заменить другой, примерно похожей. Джаз в «Маше» — еще один герой фильма.
Несмотря на розовые очки, я не увидел в фильме ностальгии по 90-м. У вас ее действительно нет?
Я вообще никогда не скучаю по прошлому. Не перечитываю переписки, не встречаюсь с людьми, с которыми рассталась, чтобы вспомнить за чашкой кофе былое. Я в принципе отрезаю все, что прошло. И конечно, никакой ностальгии по 90-м у меня нет.
То есть когда вы создавали Саратов своего детства, у вас ничего не екнуло?
Я написала историю про свое детство совсем не потому, что я ностальгирую. Это не оттуда сделано, а из каких-то других потребностей. Может быть, очень личных. Мне было тяжело писать этот сценарий. Когда я написала синопсис, я рыдала. То есть меня прорвало, мне было очень плохо. Потому что пришлось собрать и вспомнить какие-то вещи, которые я давно не вспоминала, чтобы перенести их на бумагу. Это было прям жестко. Но чем ближе к съемкам, тем меньше эмоций у меня было по этому поводу.
Если бы вдруг так случилось, что вы оказались бы в Саратове 90-х — что бы вы изменили?
Я вообще бы ничего не меняла в прошлом. Интересно, конечно, было бы прожить разные жизни и принять другие решения в поворотных точках, но только как в компьютерной игре. Из чистого любопытства.
А что все-таки вам позволило не остаться в этом боксерском зале навсегда? Что вас оттуда вытащило?
Мама. Мы просто перестали в какой-то момент общаться с ними. И в значительной степени образование: я занималась классической музыкой, играла на виолончели, много читала, и когда меня мама оттуда выдернула, не сказать чтобы я сильно сопротивлялась. А потом погиб папа, и все у нас мамой сильно переменилось, стало вообще не до того. Но светлое и теплое ощущение от этих парней у меня сохранялось еще довольно долго. И я помню, что однажды, когда убили сразу многих ребят, мы пришли на похороны. Я была уже чуть постарше Маши, жила своей жизнью, но ни о чем еще не задумывалась. И когда я стояла у них на могилах, я вдруг поняла, что вот эти люди на самом деле грабили, убивали и вели себя очень-очень плохо. И мне стало очень сложно и страшно, у меня не сходились эти две картинки, потому что я не могла отменить все, что было до этого. Не могла отменить своего к ним отношения, того, что они мне дарили игрушки, нянькались со мной. Там был один парень, который в свободное время вязал и дарил всем вязаные вещи. И я не могла отменить вязаные носки, которые он мне подарил. Вот эти вязаные носки и рэкет — это у меня только с годами как-то между собой срослось. А тогда, на кладбище, никак не срасталось.
Тема девяностых для вас закрыта?
Скажем так, я бы не хотела в ближайшее время возвращаться к 90-м, но не исключаю этого в принципе. Мне вообще кажется, что про это время очень мало говорят, а надо бы говорить много. Это же важнейший отрезок для нашей страны, а его так мало обсуждают.
Но девяностые довольно быстро превратились в пропагандистский штамп.
К сожалению, да. Но штампы на пустом месте не появляются, и я понимаю страхи тех, кто боится вернуться в девяностые. Потому что действительно тогда огромному количеству людей было очень плохо. Например, моей маме. И если с ней не разговаривать про это время, а запугивать ее «лихими девяностыми», то она так и останется в этом штампе. Но если с ней поговорить, то я почти уверена, что ее представления об этом времени по крайней мере расширятся. Как это произошло со мной. Потому что у меня, конечно, от девяностых долгое время оставалось ощущение ужаса и кошмара, у меня на глазах убивали моих друзей. А потом я поступила во ВГИК и переехала в Москву, и там, общаясь со своими новыми друзьями, вдруг в разговорах услышала, как они вспоминают девяностые: время свободы, перемен, зарождения гражданского общества. И я думала: «В смысле? Подождите. Вы о чем?» У нас же вообще было такое странное поколение, которое в подростковом возрасте застало два капитальных слома ценностей. Сначала все, что передавали нам наши родители, рухнуло в одночасье и стало модным быть бандитами, а девочки — я это помню! — мечтали стать секс-работницами. А потом все снова переломилось, и снова стало модно быть умными и хорошо учиться. И мне вот интересно, а что с нами, с нашим поколением, произошло на самом деле? Что мы усвоили? Как это все на нас повлияло?
На самом деле у вас в этом смысле очень точный выбор героини: если бы у времени был возраст, то девяностые — это конечно, подросток, у которого нет понятия о добре и зле, а наивность сочетается с жестокостью.
Но одно дело, когда подростковая жестокость проявляется на контрасте, когда в обществе понятия о добре и зле все-таки не перевернуты. И другое дело, когда они ломаются одновременно у тебя и у всего общества. У меня же был другой финал в сценарии. Маша не убивала Крестного. Она выходила на парковку, наставляла на него пистолет, улыбалась и говорила: «А я за тебя в детстве замуж выйти хотела». Выбрасывала пистолет и выходила на сцену петь. И мне очень хотелось, чтобы все закончилось именно так.
Почему так не вышло?
Когда мы сняли сцену, где Чиповская поет, я увидела, что она выходит на сцену так, как будто она его убила и сошла с ума к чертовой матери. Тогда мы сняли два финала. И на монтаже я изо всех сил пыталась протащить тот, где она его не убивает, потому что идеологически Маша в этот момент должна по-настоящему освободиться. Но фильм сказал: классно, Настя, ты придумала, но сейчас она его будет убивать. И, выходит, все мое поколение осталось там, на том же месте, и никуда не вырвалось. Никак мы не выйдем из этого круга. Но, может быть, какое-то поколение после нас все-таки возьмет и скажет: «Ха. Я в детстве хотела за тебя замуж выйти. А теперь не хочу», выкинет наконец этот долбаный пистолет и споет прекрасную джазовую песню. Я верю в то, что однажды все так и произойдет.
В прокате с 1 апреля