Вальтер Гропиус и Bauhaus: трансформация жизни в фабрику

Баухаус (от Bau — строительство и Haus — здание) — художественная школа, открывшаяся в 1919 году в Веймаре, в 1925-м переехавшая в Дессау, в 1933 году закрытая нацистами. Основателем и первым директором школы был Вальтер Гропиус, в 1928 году его сменил Ханнес Майер, в 1930-м Майера сменил Людвиг Мис ван дер Роэ. Гропиус не дистанцировался от школы, и, хотя личность каждого директора накладывала на школу отпечаток, повороты в ее движении являлись развитием его идей.
Это школа искусства (с Василием Кандинским в роли профессора), скульптуры, дизайна (где он, собственно, и был изобретен как самостоятельная деятельность), театра — Баухауc не сводится к архитектуре. Но в архитектуре Баухауса можно выделить три этапа развития утопии

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Первый этап в большей степени развит Гропиусом (который, впрочем, всегда работал в соавторстве) — это идея поселения из домов-кубиков, собранных из прямоугольного конструктора с минимумом элементов, так, что, хотя они различаются площадью и планом, кажутся вполне одинаковыми. Гропиус пытался реализовать проект в Веймаре, поселке Ам-Хорн (это не получилось), и потом в Дессау, где проект реализован в нескольких домах для преподавателей. Но ему была суждена большая судьба.

После 1933 года часть студентов Баухауса (Шломо Бернштейн, Арье Шарон, Шмуэль Местечкин и др.) эмигрировали в Палестину и начали застраивать Тель-Авив. Так появился Белый город, памятник архитектуры ЮНЕСКО. Не то что они буквально воплощали проект Гропиуса (дома в Белом города в три-четыре этажа, и всего до провозглашения независимости Израиля их было построено около 4 тысяч), но и не то чтобы нет: идея конструктора из элементарных прямоугольных форм и их элементарных комбинаций, равно как и белый цвет домов, прямо растут из проекта Гропиуса. Я бы сказал, что и сам морфотип Белого города Тель-Авива — с двориками и садиками, с бульваром Ротшильда — напоминает не буквально Веймар, но буржуазный европейский городок XIX века. Это целиком модернистский город, не испытавший влияния градостроительных идей Ле Корбюзье, и поэтому там может быть уютно (когда нет жары и ветра с песком).

Ханнес Майер усовершенствовал идею — это вторая утопия. Раз все дома более или менее одинаковы, нет смысла строить их на месте. Элементы конструктора изготовляют на заводе, а на месте только собирают — это удешевляет процесс.

Майер считал, что архитектура более не является искусством, здание — это техническое изделие, произведенное на фабрике. Надо сказать, что другим направлениям деятельности Баухауса, за исключением промышленного дизайна, в период его директорства пришлось плохо: в искусстве он не видел никакого смысла. Он упростил состав конструктора Гропиуса и придумал градостроительный план исключительно из строчной застройки, чтобы монтажный кран мог двигаться по прямым рельсам, что эффективно. В Дессау проект реализовать не удалось. Майер был коммунистом и в 1930 году вместе с учениками эмигрировал в СССР. Он прожил тут до 1936-го и чудом выехал. Его гражданскую жену Маргарете Менгель в СССР расстреляли, а 11-летнего сына отправили в детдом, где переименовали в Ивана Ивановича, и тот всю жизнь проработал на угольных шахтах под Челябинском.

Но идеи Майера прожили долго. СССР проводил индустриализацию, заводы проектировал главный архитектор Форда Альберт Кан, а группе немецких товарищей доверили проектировать жилье. Даже более выдающуюся роль, чем Майер, сыграл его единомышленник Эрнст Май (приехавший в СССР отдельно от Майера и счастливо сбежавший уже в 1933-м), не столь идеологизированный архитектор, но невероятно продуктивный именно как промышленный менеджер. Они составили ядро нового института «Гипрогор», который разработал типовые планы жилых домов и обслуживающих зданий (школа, детсад) и стал производить планы застройки городов с жуткой скоростью — на документацию строительства города (полную, вплоть до инженерных узлов) уходило две недели против полутора лет, которые требовались раньше. При этом Майер был фанатичным противником отклонений от проекта — использования других материалов, изменения генплана в пользу какой-то живописности,— эти и подобные требования архитектуры он рассматривал как саботаж в деле построения коммунизма. Его группа (она назывались «Рот Фронт») спроектировала серию соцгородов при заводах — в Перми, Екатеринбурге, Магнитогорске, Орске, Соликамске, Каменске-Уральском, Копейске, Уфе, Челябинске, Новокузнецке, Нижнем Тагиле, Биробиджане и т.д. Но эти поселения, плохо сохранившиеся и теперь ценимые как наследие Баухауса за Уралом (к несчастью, менее уютные, чем Тель-Авив), даже не самое главное в судьбе этого проекта. В 1930-х советские архитекторы, возмущенные видом новых поселений, затравили Майера, а в 1954-м Никита Хрущев затравил их его аргументами. Когда читаешь, как он через 20 лет славит строчную застройку за то, что она позволяет экономить на работе крана, и ругательски ругает попытки отклонения от проекта пятиэтажки как явный саботаж дела построения коммунизма, то невольно думаешь, что кому-то из советников вождя соображения несчастного антифашиста и друга Советского Союза, умершего в Лугано в том же 1954 году, запали в душу. Идеология — типовое жилье, штампуемое на заводе и расставляемое на месте по типовому плану микрорайона,— вот главное наследие этого этапа утопии.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Третий этап развития этой утопии — это «Вертикальный город» Людвига Хильберзаймера (1924), профессора Баухауса, который работал с Людвигом Мисом ван дер Роэ и в Германии, и после эмиграции в Америку. Это серьезный теоретик города, его система классификации улиц стала классикой и входит не только в любой учебник по градостроительству, но даже в правила дорожного движения. Проект «Вертикальный город» скорее исключительный эпизод в его работе, он не был склонен к утопическим мечтаниям, и, видимо, лишь довольно фантастическая атмосфера самого Баухауса и веймарской Германии подвигла его высказаться в этом духе. Но это яркий проект 1920-х.

Город его состоит из 14-этажных жилых пластин, поставленных на пятиэтажные стилобаты (производство, офисы, склады, парковки и т.д.). Пластины одинаковые, застройка опять же строчная, но этот город принципиально отличается от того, что было у Майера. Это не рабочий поселок при заводе, это современный город. Каждый его блок совмещает жилье, производство, социальные функции, торговлю, еду, и при этом его главная тема — разведение потоков. Он отталкивался от идей разделения транспорта и пешеходного движения в городе Леонардо да Винчи и, возможно, Антонио Сант-Элиа. Транспорт у него движется в нижнем уровне, на крыше стилобата образуется пешеходная зона, причем все блоки соединены пешеходными мостами, так что ты можешь пройти его насквозь на уровне пятого этажа, не пересекаясь с потоками машин. Он не разделял постулата функционализма (свойственного Ле Корбюзье и русскому конструктивизму) о том, что одно здание должно обслуживать одну функцию, напротив, функции пересекаются — и возникает городская концентрация.

Город несравненно сложнее, это не собрание домиков, но многослойная структурированная модель, предполагающая многофакторный процесс. Но Хильберзаймер не извлекал из своих идей архитектурных эффектов. Для него это было техническое, инженерное решение. У этого проекта более сложная судьба — никто не исполнял его, не переделывал под конкретную задачу, он остался изолированным эпизодом. Он пытался придумать изделие, которое можно изготовить на заводе, и даже больше того, город, который сам является заводом по производству городской жизни во всем ее многообразии индустриальным способом. На таком уровне градостроительного моделирования модернисты начали мыслить с конца 1960-х, эти же идеи оказались очень плодотворны уже для постиндустриального урбанизма, но там фабричная приземленность Майера оказалась ни к чему.

Это разные проекты, но различия — в дизайне изделия и типе производства. На уровне идеологии это одна утопия. «Большинство людей имеют одинаковые потребности,— писал Гропиус в 1927 году в статье „Последовательность подготовительных работ для рационального осуществления жилищного строительства".— Поэтому вполне логично и полностью отвечает требованиям экономичности попытаться удовлетворить такие одинаковые потребности одинаковыми средствами. Совершенно поэтому неправомерно, что планы каждого дома отличаются друг от друга, что они имеют разный облик, что применены разные материалы, что каждый из них обладает своим стилем. Все это свидетельствует о расточительстве, о ложном подчеркивании индивидуализма. За каждой отдельной личностью сохраняется свобода выбора из ряда разработанных типовых домов... Конечные цели такого хода развития смогут быть достигнуты лишь в том случае, когда законные пожелания каждого отдельного человека к своему жилищу смогут быть удовлетворены без ущерба для экономически целесообразного серийного изготовления домов».

Это развитие привело нас к нынешнему результату — 70% материальной среды наших городов выстроено в этой логике. Так что мы живем в мире утопии, и, разумеется, нам трудно понять, в чем утопичность реальности. Производство архитектуры на заводе? Но почему нет? Это очень логично звучит. Неприязнь к индустриальным типовым домам очевидно сходна со стандартной реакцией ремесленного сознания на фабричное производство, которую человечество переживало не единожды. Если одежда сначала шилась портным на каждого, а потом стала фабричной продукцией, то здесь, пожалуй, не чувствуется никакого утопического привкуса? Почему штаны можно шить на фабрике, а дома — нет?

На этот вопрос тем труднее ответить, что мы знаем — можно. Большинство городского населения живет в продуктах индустриального домостроения, и если не чувствует себя счастливым, то не из-за этого.

Утопия — это преобразование реальности, чтобы ответить на вопрос о том, что здесь утопического, нужно найти некий базовый антропологический принцип, которому противоречит одинаковость человеческого жилья. Это не так просто, как кажется на первый взгляд. Люди ездят на одинаковых машинах, в одинаковых поездах и не испытывают проблем. Гропиус, кстати, разработал проект спального вагона с минимально необходимым уровнем удобств и на этой основе обосновал нормы минимально необходимого жилого пространства — Existenzminimum. А также создал дизайн прекрасного кабриолета, где впервые придумал идею подвижного раскладывающегося сиденья. Что меняется, когда та же логика применяется к жилью?

Человек лишается выбора. Материальный выбор, к несчастью,— это основа свободы. Ты можешь, разумеется, быть внутренне свободным, сидя в типовых штанах в типовой квартире, но не понятно, как в этих условиях обрести навык свободы, научиться тому, что у тебя она есть. Жилье не штаны, оно сильно замыкает круг жизни, и если ты можешь идти куда угодно, но везде то же самое, то это значит — идти незачем, выбора нет.

И свобода — это вовсе не только потребность индивидуализма, это базовый антропологический принцип. Без нее популяция не может накапливать различия, не может находить варианты, не может развиваться. Свобода начинается с того, что ДНК людей различны, и популяция научается не игнорировать это обстоятельство, а пользоваться им. Свобода нужна не каждому, поскольку потребность сохраняться не меньше, чем развиваться, и куда чаще встречается. Но свобода нужна всем — потому что без нее жизнь популяции останавливается.

Льюис Мамфорд в свое время выстроил следующую картину развития идеи машины. Миф машины создает государство, больше того, первая машина — это государство и есть. Она начинается с деспотических государств, с обществ, в которых человек — это инструмент строительства пирамиды. Потом в ходе эволюции в некоторых частях этого механизма люди начинают заменяться, а где не заменяются, там становятся механизмами. Отсюда его идея (свойственная всей Франкфуртской школе) о том, что индустриальное общество — это новый вид деспотии. Типовое индустриальное жилье, придуманное Гропиусом,— это девайс для превращения человека в автомат. Одинаковые потребности, одинаковый круг жизни, одинаковое поведение, одинаковое изделие без представления о свободе выбора. Возможно, поэтому наибольшее распространение эти идеи получили именно в индустриальных деспотиях типа сами знаете чего или современного Китая.

Гропиус придумал план трансформации жизни в фабрику, производящую жизнь, и для меня остается вопросом, неужели он не понимал, что делал. Это был умнейший человек, его диагнозы невероятно точны, постановки задач поразительно адекватны, тексты изумительны. Кому-то, вероятно, мысль о том, что строительство типовых домов останавливает развитие общества, может показаться более чем схоластической, но не Гропиусу, он мыслил как раз такими категориями. Почему обмен свободы на Existenzminimum казался ему приемлемым?

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Я не знаю ответа на этот вопрос, но могу сделать два предположения. Во-первых, эксперименты Гропиуса с массовым жильем были связаны с Баухаусом, с постройкой своего рода кампуса для школы. Это была институция, генеалогия которой в конечном счете восходит к монастырю, к обители единомышленников, удалившихся от остального мира. Монастырь — это социальное образование, где люди свободно приняли подчинение, где их отказ от выбора является результатом их выбора, и тут нет гуманитарных проблем. Если поселения типового индустриального жилья состоят из людей с мощной коллективной идентичностью и мотивацией — как сионисты, как коммунисты,— это идеальное решение. Люди не хотят быть свободными, они счастливы не этим.

Во-вторых, эти идеи были сформулированы в том же Баухаусе, а это была не только не школа архитектуры, а в последнюю очередь школа архитектуры. Это была школа авангарда, которая развивалась тут же, рядом, во всех мыслимых направлениях. И я думаю — вот если бы микрорайоны типового индустриального жилья не просто включали бы в себя авангардное искусство, а были завалены им, если бы оно было бы на каждом шагу — они были бы точно одинаковы? Не появлялась бы тут некоторая свобода выбора и самовыражения? К сожалению, эту гипотезу, в отличие от градостроительных утопий Гропиуса, пока проверить не удалось.