«Какого черта я здесь, а не там?»
Сергей Прокофьев о том, как быть русским композитором не в России
23 апреля исполняется 130 лет со дня рождения Сергея Прокофьева. Больше 20 лет своей творческой жизни он провел не в России, но на протяжении этого времени делал все, чтобы стать и остаться русским композитором. Анастасия Ларина изучила, что он писал об этом в дневниках и письмах заграничного периода
Фото: Фотоархив журнала «Огонёк» / Коммерсантъ
Фото: Фотоархив журнала «Огонёк» / Коммерсантъ
1
Самое передовое течение, которое исповедуют и Стравинский с Дягилевым, теперь такое: долой патетизм, долой пафос, долой интернационализм. Из меня делают самого что ни на есть русского композитора.
2
Дягилев очень горел узнать балет. Я ему объяснил сюжет, а затем сыграл музыку, за которыми последовал колоссальный разговор и вот какой: что это такое — я, русский композитор, на русский сюжет и пишу интернациональную музыку?! Это не годится. По мнению Дягилева, интернациональной музыки быть не может. Не следует, конечно, под именем «национальной» понимать народные темы и вообще смотреть на это узко, но русский дух должен быть.
3
Неожиданно по прошествии двух-трех недель получился совсем приличный результат: свыше пятидесяти лоскутков для будущего балета — огромный материал. Национальный оттенок довольно ярко сказывался в них. Я всегда теперь думал, когда сочинял, что я русский композитор и шуты мои русские, и это мне открывало совсем новую, непочатую область для сочинения. Может быть, отсюда и такая легкость сочинения этих темок и завитков.
4
Бальмонт уходя спросил у меня, я ли та «надежда русской музыки», о которой он слышал. Я сообщил ему, что у меня есть два романса на его слова.
5
У меня новый план: маленькая «русская» симфония — в чистейшем русском стиле. Посвящена она будет Дягилеву, в память его яростных проповедей, чтобы я, русский, писал чисто по-русски.
6
Я зачеркнул финал моей симфонии, который показался мне тяжелым и недостаточно характерным для классической симфонии. Асафьев как-то развивал мысль, что в русской музыке нет настоящей радости. Запомнив это, я написал новый финал, живой и до того веселый, что во всем финале не было ни одного минорного трезвучия, одни мажорные.
7
Ехать в Америку! Конечно! Здесь — закисание, там — жизнь ключом, здесь — резня и дичь, там — культурная жизнь, здесь — жалкие концерты в Кисловодске, там — Нью-Йорк, Чикаго. Колебаний нет. Весной я еду. Лишь бы Америка не чувствовала вражды к сепаратным русским!
8
Как странно — я каким-то наитием бежал из той среды и теперь на почетном месте, в удобном кресле слушаю доклад о всех ужасах, которые творятся на родине! «Вы убегаете от истории»,— сказал Демчинский, когда я покидал Петроград. «И история вам этого не простит. Когда вы вернетесь в Россию, вас в России не поймут, потому что вы не перестрадали того, что перестрадала Россия, и будете говорить чуждым для нее языком».
9
В Париже состоялся обед; в числе присутствующих были Алексей Толстой, Куприн, Бунин. С Толстым я уже встречался в Москве, а с Куприным и Буниным познакомился теперь. Куприн, который интересовал меня больше всех, мягкий, подкупающий, а по внешности невзрачен и провинциален. Бунин — тип отставного чиновника. Я много играл, и писатели были в дичайшем восторге, даже целовали меня. Кто-то сказал: «Это звуки, отмытые в эфирах». Толстой сказал: до сих пор казалось, что новые композиторы бьются как мухи о стекло, ища новых путей, а вы просто распахнули окно — это так ново и понятно. Даже желчный Бунин сказал мне: вы очень приятный человек.
10
Приехал Бальмонт, которого большевики выпустили с почетом. Я сейчас же отправился его приветствовать и нашел в постельке, еще не пробудившегося от сна, как всегда розового и в кудряшках, привезшего с собой дочку и двух жен. «В России хаос, в котором мечутся, но из хаоса родится творчество,— сказал он,— а во Франции мертвечина, и нет надежды, чтобы она создала что-нибудь».
11
Положение так остро, что нельзя написать балет нейтральный, надо делать его или белым, или красным. Белый нельзя, потому что невозможно изображать современную Россию русскому композитору через монокль Западной Европы; да кроме того, разумно ли мне отрезать себя от России теперь, когда там как раз такой интерес к моей музыке? Красный балет делать тоже нельзя, так как он просто не пройдет перед парижской буржуазной публикой. Найти же нейтральную точку, приемлемую и с той стороны, и с этой, невозможно, ибо современная Россия именно характеризуется борьбой красного против белого, а потому всякая нейтральная точка будет нехарактерна для момента.
12
Стравинский разрешился «Царем Эдипом», сценически неподвижной оперой-ораторией в двух картинах. Либреттист француз, текст по-латыни, сюжет греческий, музыка англо-немецкая (под Генделя), представлена будет учреждением Монегаскским и на американские деньги — верх интернациональности!..
13
Идя домой, думал о России, и меня страшно тянуло туда. И в самом деле, какого черта я здесь, а не там, где меня ждут и где мне самому гораздо интереснее?
14
Надо, видимо, выбирать или Россию, или эмиграцию. Ясно, что из двух — Россию.
15
Старина, оказывается, имеет власть надо мною. Почему? Потому ли, что революция отгородила стеной от прошлого? Или жизнь за границей, вдали от России, заставила жадно вспоминать о русском? Или просто чтение дневников? Не думаю, чтобы возраст.
16
Итак, по-видимому, пролетарские музыканты таки вытеснили меня из России. Но думаю, что сами они долго не удержатся. Чем они прошли? Политикой. Как спецы же они невысокой квалификации — и в этом залог их краткосрочности. Поездку в Россию надо отложить.