Здесь у нас победа и дожди

9 мая на Красной площади прошел традиционный парад, в котором традиционно участвовал Владимир Путин. Специальный корреспондент “Ъ” Андрей Колесников отмечает, что российский президент больше не борется со всем миром за свою версию событий Второй мировой войны. Владимир Путин его больше просто не замечает.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

На улице было холодно. На Красной площади еще холодней. Порядок установлен давно: те, кто сидит на правой трибуне, проходят по Ильинке, на левой — по Никольской. Для тех, кто все равно идет на правую трибуну по Никольской, а на левую — по Ильинке (а таких, конечно, большинство) перед последним рубежом обороны, на Никольской улице у Ветошного переулка, висит огромный плакат: «НА ПРАВУЮ ТРИБУНУ» — и летящая красная стрела (соответствующий плакат про левую трибуну висит на другом краю Ветошного, где он упирается в Ильинку). Эти плакаты и стрелы вызывают по понятным причинам полное недоумение у гостей, которые требуют объясниться сначала от сотрудников Роспотребнадзора, меряющих температуру (термометры на таком ветру указывают неизменное «Low», полностью устраивающее проверяющих), затем от волонтеров, потом от полицейских и только потом и от сотрудников ФСО.

В итоге Ветошный переулок становится самым загруженным из всех таких переулков в центре: людской поток тут движется в противоположных направлениях. И никто никому никогда не объяснит, почему с самого начала, от Новой площади, было не встать на нужную улицу, ведь в приглашениях все описано дотошно… Всем просто понятно, что иначе и быть не могло, и на самом деле еще легко отделались — не надо обходить всю площадь, например, через закрытый Александровский сад, то есть по другой стороне Моховой… А ведь признайтесь себе: и этому бы в конце концов не сильно удивились бы, и пошли бы, этим бессмысленным ветром простреливаемые насквозь.

Требование надеть маску перед входом на площадь между тем вновь вызывает холодное презрение и вопрос: «А где она?», обращенный не к себе, разумеется, а к тому, кто спрашивает. Впрочем, у сотрудников Роспотребнадзора, расквартированных под козырьком у входа в ГУМ, все есть.

При этом журналисты, смешивающиеся с гостями уже под трибунами, должны были иметь при себе результаты трех ПЦР-тестов, сделанных до мероприятия (последний тест — совсем впритык к нему).

А гости, идущие по приглашениям, вообще никому ничего не должны были.

Уравнивание в правах и в шансах тех и других происходит в тот момент, когда у журналистов там, где проверяют их готовность к параду (то есть традиционно в здании «РИА Новости» — проход с 6:30 утра) и откуда их на автобусах везут непосредственно на Красную площадь, никто никаких результатов тестов не спрашивает.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Я выхожу на Красную площадь там, где она упирается в Никольскую улицу (ни за что не скажу, удалось ли мне перед этим миновать Ветошный), и сразу вижу большое количество девушек в синих кителях, белых юбках и черных сапогах. Они стоят здесь уже не первый час, и дрожь пробивает даже при беглом их осмотре.

Мне их искренне жаль, мне трудно представить, что они чувствуют, да и они не выглядят веселыми. Но когда я спрашиваю одну из них, как ей выживается тут, она с вызовом пожимает плечами:

— Я и весь Новый год так проходила!

Другая кричит мне, чтобы я надел снятую было маску:

— В маске гораздо теплее! Через десять минут поймете!

И я спрашиваю уже лидера КПРФ Геннадия Зюганова, который стоит около трибуны:

— А вам не кажется, что лучше бы, может, устраивать парад 24 июня, как в прошлом году?

— Очень даже может быть! — оживляется он.

— Уж точно теплее! — развиваю я этим ветром нашептанную мысль.

— И не только поэтому…— многозначительно говорит он.

Мне-то кажется, что рядом с днем начала войны ничего такого не празднуется, я говорю ему об этом — а он и с этим соглашается.

Хорошо, когда человек ведет себя последовательно, то есть как всегда.

Возле седьмого сектора я вижу ветерана, которого ведет под руку то ли жена, то ли дочь. Им тоже совсем уж не тепло, и я слышу, как он упрашивает ее, как ребенок, преувеличенно искренне и стараясь разжалобить:

— Ну не надо мне варежек, прошу тебя!.. Ну пожалуйста, не надо!..

И надевает, конечно, варежки, но куртку поверх кителя, на котором десятки орденов и медалей, надевать отказывается категорически, и я понимаю: и не наденет ни за что.

Правда, в плед, который есть в подарочном вещмешке на каждом сиденье, она его потом все-таки укутает.

На трибуне, примыкающей к мавзолею, традиционно размещаются члены правительства и администрации президента (они зашли через отдельный вход и не достались журналистам, исключая шедшего к своей трибуне вместе с людьми помощника президента Андрея Фурсенко и еще нескольких чиновников; не очень-то, как говорится, и хотелось, а все-таки — почему?). Здесь обращала на себя внимание вице-премьер Татьяна Голикова. Она надела маску и пилотку (из подарочного набора), из-под которой вырывалась копна белокурых волос, и вот уже, казалось, не было силы, способной остановить эту копну… А главное, зачем?..

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

А тут к Татьяне Голиковой, как и к другим высокопоставленным дамам, подходят с поцелуями высокопоставленные кавалеры, и это ли не истинный верх целомудрия: в маску через маску?..

Мимо идет вице-спикер Госдумы Петр Толстой, и я спрашиваю его, думает ли он сейчас о чем-то главном.

— Я думаю,— неожиданно отвечает он,— что главное — это ощущение праздника, а оно может быть, только когда есть ощущение свободы!

— А оно есть? — дежурно переспрашиваю я.

— Свобода – в душе каждого человека! — смело, я считаю, уточняет Петр Толстой.

Ибо не уточняет, как оно обстоит в целом.

Лидер ЛДПР Владимир Жириновский рассказывает сомневающимся, полетят ли сегодня самолеты над Красной площадью:

— Только наши самолеты будут летать в этом небе, запомните это!

— А Карибский кризис как же? — переспрашивают его журналисты с какой-то, кажется, робкой надеждой в душе.— Будет?

Ну а вдруг?!

— Да какой Карибский кризис?! —возмущается Владимир Жириновский.— Они нас боятся! Страшно боятся!

— А что для вас отечество? — вдруг спрашивают его тогда.

Но для него ничего не бывает вдруг. Он готов:

— Отечество? Российская империя для меня отечество! Когда там была Киевская губерния!

Он удовлетворен, что его слышит столько журналистов, причем в основном иностранных. Сегодня здесь и правда очень много журналистов, никого не ограничивали в желаниях (в прошлом году из-за карантина было не так), и я слышу, как чешский журналист спрашивает ветерана, сидящего в первом ряду за барьером, не освобождал ли он случайно Чехословакию, а когда тот огорченно пожимает плечами — нет, мол, вот Чехословакию не брал, извини, брат… теряет к нему интерес и идет искать тех, кто все-таки взял.

Я вижу, что ветеран этот, как и многие из них, немногих вообще-то оставшихся, сидит в одном кителе, тоже, наверное, чтобы видны были награды, и по всем признакам внучка, сидящая рядом, уже не настаивает, чтобы хотя бы застегнулся.

— Сколько вам лет? — спрашиваю я его.

— Через два года будет сто,— отвечает он, и по ответу видно: намерен встретить достойно.

И он говорит мне, незнакомому человеку:

— Трифонов Евгений Сергеевич. Можете записать телефон. А то тоскливо как-то бывает. Хочется поговорить-то.

— А вы прививку-то сделали от коронавируса? — интересуюсь я, то есть как раз говорю с ним.

— Конечно! — машет он рукой.— Около месяца назад. Но еще один укол остался.

— Так уже пора,— смотрю я на девушку.

— Да-да, идем…— кивает она, как будто именно мне это должна.

— Вы почему так легко одеты? — не выдерживаю я.— Нельзя же вам простужаться…

— Да я!..— Он даже пытается привстать от волнения.— Я морж Советского Союза! Женат был 63 года, и моржом был 63 года! И в Ленинграде в блокаду провел зиму. И ничего! А тут вот ноги-что стали отказывать… Теперь с палкой этой встаю, мать твою налево!

Он машет палкой, и я чувствую: в сердцах может ведь выбросить.

Но тут начинается парад, объезд вверенных войск, и через несколько минут играет гимн. Евгений Сергеевич Трифонов встает, опираясь на палку, и стоит вместе со всеми, да только сесть ему труднее, чем всем здесь, к нему бросаются волонтеры, он не дается им, потому что может же сам, себе это доказать хочет и всем волонтерам тоже, а сесть-то не может, так как ноги надо согнуть, а они никак… И уже бессильные слезы начинают тебя самого душить, а он тут все-таки добивается своего. Сел.

Все там, на площади, идет как заведено. Проходят товарищи солдаты и матросы, сержанты и старшины, мичманы и прапорщики, офицеры, генералы и адмиралы.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Что-то новое говорит, правда, Владимир Путин и этой площади, да и всему миру:

— Мы всегда будем помнить, что этот величественный подвиг совершил именно советский народ. В самое трудное время войны, в решающих сражениях, определивших исход борьбы с фашизмом, наш народ был один, один на многотрудном, героическом и жертвенном пути к победе. Бился насмерть на всех рубежах, в жесточайших боях на земле, на море и в небе.

Внучка Жана-Мари Ле Пена и племянница Марин Ле Пен, то есть 31-летняя Марион Марешаль-Ле Пен, обнаруженная мною на трибуне с помощью одного французского журналиста, могла бы и поспорить. Но нет, сидит, обхватив руками вещмешок, и я не сразу понимаю: ей так теплее. Хотя многие тут уже закутались в пледы из мешка.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Речь российского президента не была короткой, и ни слова он на этот раз не сказал, что кроме советского народа с фашизмом боролись и другие (Ну а что — они же про нас не говорят… Или через раз, и полслова…). В решающих сражениях, определивших ход войны, наш народ был один — вот именно это господин Путин теперь хотел подчеркнуть прежде всего.

Два года назад российский президент неистово сражался за то, чтобы никто при нем не переписал историю, и говорил о ней и о том, как на самом деле было и какой есть и будет каноническая версия событий Второй мировой войны, несколько месяцев подряд он говорил об этом перед днем Победы. А теперь уже не говорит: возможно, думает, что победил. Или что сделал все, что мог.

И еще только один абзац был посвящен актуальным событиям:

— История требует делать выводы и извлекать уроки,— добавил господин Путин.— Но, к сожалению, многое из идеологии нацистов, тех, кто был одержим бредовой теорией о своей исключительности, вновь пытаются поставить на вооружение,—говорил господин Путин, но что-то без энтузиазма. — И не только разного рода радикалы и группировки международных террористов. Сегодня мы видим сборища недобитых карателей и их последователей, попытки переписать историю, оправдать предателей и преступников, на руках которых кровь сотен тысяч мирных людей.

Да и вообще Владимир Путин оживился, мне показалось, только когда на Красную площадь вступила техника. Вот в нее он всматривался с энтузиазмом.

Но еще до того как на небольшой, как показалось, высоте над Красной площадью полетели вертолеты и самолеты (несмотря на эту неприятную и чреватую то ли дождем, то ли уже снегом погоду), я увидел, как к выходу пробирается лидер ЛДПР Владимир Жириновский.

Сначала я подумал, что с каждым может так быть. Но вскоре обнаружился замысел: опытный ходок на парады, Владимир Жириновский понимал, что после мероприятия президент России пойдет в Александровский сад к Вечному огню вместе с таджикским президентом Эмомали Рахмоном. И зная, что в этот раз, как и год назад, приема после парада не будет, он хотел найти место у края последней трибуны поближе к той дорожке, которой пройдет президент, чтобы, видимо, сообщить Владимиру Путину нечто важное.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Проходя мимо камеры одного из телеканалов, где шла прямая трансляция и корреспондент говорил с восторгом «А вот полетели самолеты!», господин Жириновский украсил эфир своим пылким комментарием:

— Прямо на Киев, добавьте, полетели!

А с президентом просто громко поздоровался.

Вовсю.

Как прошли военные парады в городах России

Читать далее