Миро — из породы долгожителей. Из таких, как Пикассо, Дали, Эрнст, Шагал, Кокошка. Перевалив за восьмидесятилетний рубеж, эти живые мастодонты авангарда, должно быть, с изумлением наблюдали, как беснуется молодежь, изобретая какие-то "перформансы" и "хеппенинги". Этакого мастодонта, которому хорошо за семьдесят, несколько растерянного, немного подуставшего, иногда по-стариковски заговаривающегося, привезут из Фонда Маэт в Сен-Поль де Ванс — там хранится отличное собрание позднего Миро, уже не столько живописца, сколько скульптора, керамиста, витражиста и рисовальщика. В сущности, "поздний" не то чтобы сильно отставал от мейнстрима 1960-1970-х: мял бумагу, брызгал красками, красил статуи в поп-артистские цвета. Только все равно понятно, что это искусство — родом из 1920-х. И в забавных бронзовых "персонажах" легко распознать их предков — с довоенных картин и гуашей.
Хуан (или Жоан — для защитников каталонской самобытности) Миро — впервые в России, но вряд ли нуждается в представлении. В искусстве XX века он — звезда первой величины, в сюрреализме — один из плеяды, где-то рядом с Пикабиа, Массоном, Арпом и Танги, в барселонской команде, покорившей Париж, — плечом к плечу с Пикассо и Дали. И при этом — всегда чуть поодаль, так что сюрреалисты, одержимые манией чистить свои ряды от "уклонистов", чуть было его не исключили. Погружен в себя, не от мира сего, сыплет поэтическими афоризмами: "Чистая любовь, которая щекочет горло ласточек", "Алая бабочка свила гнездышко в декольте моей подруги, идущей босиком по океану, чтобы там выросли маки". Едва ли не с большим успехом, чем сам Матисс, играет роль творца-ребенка. Таким, как он, полагается Николаевский зал Эрмитажа и речь министра культуры Испании на вернисаже. Но Миро отправится в Русский музей, что для обеих сторон, может быть, даже и лучше. Потому что его работы (взять хоть "Персонаж ночью" — две груди, две ножки-палочки, одна звезда, два полумесяца, три веревочки и другие, не поддающиеся определению органы) хорошо описывать в хармсовском духе: "Человек устроен из трех частей... Борода, и глаз, и пятнадцать рук".
"В сущности, то, что я рисую, и есть главным образом мифология", — как-то признался Миро. И не терпел, когда его называли абстракционистом. Что вначале кажется странным: яркие текучие пятна на живую нитку скреплены упругими проволочными линиями, чтобы не расползались, — "классический" Миро с виду и есть абстракция. Требуется некоторое напряжение фантазии, чтобы из-под спуда сюрреалистической зауми и фрейдистских теорий, из вороха цветастых клякс и гибких линий вытащить глаза, ноги, руки, зубы, клювы, крылья, струны. Вытащить каталонский колорит, пиренейский дух и ту самую мифологию — женщин, и птиц, и созвездья, и прочих "персонажей", подвергнутых фантастическим метаморфозам. "Картина должна быть плодородна. Она должна производить на свет. Пусть на ней будут изображены цветы, персонажи, лошади, неважно, лишь бы она пробуждала в мире нечто живое". Плодороднейший гений Миро породил бессчетное множество существ, собранных, как в мастерской его отца, часовщика-ювелира, из пятен-шестеренок и линий-пружинок. Остальное родилось как будто бы без его ведома: образ гения-одиночки, полуребенка, полубезумца, сновидца, миро- и мифотворца. Чистая любовь, которая щекочет горло ласточек.
Анна Толстова