Растерянный метод
Игорь Гулин о выставке «Соцреализм. Метаморфозы» и ускользании соцреализма
В Новой Третьяковке открылась выставка «Соцреализм. Метаморфозы» — попытка отказаться от канонического взгляда на историю советского искусства, не предлагающая, впрочем, убедительной замены ему
Александр Дейнека. «Владимир Ильич Ленин на прогулке с детьми», 1938
Фото: Центральный музей вооруженных сил, Москва
Александр Дейнека. «Владимир Ильич Ленин на прогулке с детьми», 1938
Фото: Центральный музей вооруженных сил, Москва
Начать стоит с того, что эта выставка строится вокруг архива. В основе ее — коллекция РОСИЗО. Эта огромная институция возникла на базе советской «Росизопропаганды». На протяжении десятилетий в ее фонде оседали работы советских художников — не вершины, попадавшие в большие музеи, но и не отбросы,— вещи, достойные сохранения, но не постоянной демонстрации. На выставке к ним добавлено несколько вполне классических работ из самой Третьяковки и Русского музея, а также какое-то количество редкостей из музеев региональных и частных коллекций. Однако основной массив представленного здесь — это именно средний уровень советского искусства, не так уж часто попадающий на глаза современному зрителю. Сам по себе это, конечно же, очень интересный срез.
То, как кураторы обошлись с этим массивом, вызвало у многих в художественно-критической среде нарекания, подозрения в реакционности. На самом деле с точки зрения идеологии ничего выходящего за рамки приличий здесь нет: экспликации к выставке откровенно говорят о репрессиях, о подавлении авангарда и невозможности свободных поисков, о маразматическом культе генсеков. Крамолу можно усмотреть скорее в отношении к истории искусства, точнее — к самому термину «соцреализм».
Слово это почти всегда существует как пара в оппозиции, как мертвое, противопоставленное живому — авангарду, неофициальному искусству, официальному либеральному модернизму. Визуальный ряд, приходящий в голову, когда слышишь его,— «большой стиль» 1930–1950-х: монументальный китч Бродского, Герасимова, Иогансона. Затем вспоминаются вещи Дейнеки и Самохвалова — более изысканный вариант той же тоталитарной эстетики.
Фото: ГМВЦ РОСИЗО
Фото: ГМВЦ РОСИЗО
Фото: ГТГ
Фото: ГМВЦ РОСИЗО
Фото: Собрание автора/Галерея Сергея Попова
Фото: ГМВЦ РОСИЗО
Фото: Собрание автора
Фото: ГМВЦ РОСИЗО
Фото: ГМВЦ РОСИЗО
Фото: ГЦМСИР
Это в каком-то смысле аберрация. Когда в начале 1930-х был провозглашен соцреалистический метод, никто не знал, в чем именно он состоит (ясно было только, что в прекращении авангардных экспериментов). Бывшие участники АХРР, мастера большого стиля, ставшие главными представителями сталинского мейнстрима, предложили свою версию соцреалистического искусства — наиболее доступную, отвечавшую вкусам вождей и широкой публики, легко поддававшуюся тиражированию. Однако в послесталинскую эпоху, когда большой стиль отступил и в изобразительном искусстве, и в других сферах культуры, соцреалистический метод никто не отменил.
Как и другие элементы языка советской идеологии, «соцреализм» и просто «реализм» были словами, способными означать практически все что угодно, получать все новые смыслы, относиться к разным образам, идеям и эстетикам. Соцреализм и реализм постоянно переопределяли, но определения эти состояли из таких же полупустых слов вроде «народности». Партийные критики и цензоры использовали эти термины, чтобы осаживать неудобных художников. Сами художники — чтобы добиваться своих целей, какими бы они ни были. (Можно вспомнить, к примеру, как настойчиво называл себя советским реалистом Андрей Тарковский.) Это не означает, что у советского искусства не было своих особенностей, общих черт, приемов и идей, но они постоянно трансформировались вместе с самим советским обществом.
В сущности соцреализм, каким мы его себе представляем — монолитное квазитрадиционалистское тоталитарное искусство,— был изобретен задним числом, когда официальная советская культура уже шла к закату. Это конструкт, созданный подпольными критиками, западными исследователями и художниками-нонконформистами,— конструкт виртуозный, но целиком принадлежащий постмодернистской эпохе русской интеллектуальной истории. Работы ее главных представителей, Бориса Гройса, Екатерины Деготь, Евгения Добренко и других, создали в осмыслении соцреализма крепкую, до сих пор доминирующую традицию.
Главный ход выставки в Третьяковке в том, что она пытается эту традицию игнорировать — с притворной наивностью принимает на веру тезис о том, что советское искусство было искусством соцреалистическим. Соцреализм, таким образом, это просто социалистический реализм — все фигуративное искусство с 1930-х по 1980-е, так или иначе осмысляющее темы социалистической жизни и истории, создающее образы руководителей и рабочих, заводов и школ, прославляющее подвиги войны и революции. Такое искусство необязательно преданно служит государству, но разделяет с ним базовые ценности, а иногда конкурирует с официальной идеологией в их трактовке.
Сюда попадает все: большой стиль, поставангард остовцев и учеников Петрова-Водкина, суровый стиль 1960-х, лирический модернизм, почти доходящий до абстракции, официальный постмодернизм застоя, национальные школы и многое другое.
Главный козырь — он же и главная проблема выставки: на ней представлен почти случайный срез советского искусства. Понятно, что в основном это искусство не очень выдающееся (дело не в убогости советского официоза, таким же был бы аналогичный срез андерграунда и любого искусства любой эпохи). Есть три очевидных варианта обращения с этим массивом. Первые два — поиск неочевидных шедевров и поиск курьезов.
Здесь есть и то и другое. Шедевров меньше: мистический Ленин Бориса Голополосова, написанный в духе немецкой новой вещественности «Конвейер сталинградского завода» Александра Бугрина, пролетарское кватроченто Сергея Луппова «Водная станция» и еще десяток вещей. В основном это картины с выставки «Индустрия социализма» 1939 года (одного из последних смотров новаций советского модернизма, готовившегося в самый разгар Большого террора). Состав ее почти целиком находится в коллекции РОСИЗО, и все эти работы уже появлялись на советских выставках последних лет.
Замечательных курьезов больше: лучезарная «Встреча Хрущева с представителями интеллигенции» Дмитрия Налбандяна (1960–1961), завершенная аккурат за год до посещения генсеком манежной выставки; работа Аркадия Фридриха «От соски до автошины (все из советской резины)» (1930) — вероятно, единственный в мире написанный без иронии натюрморт с клизмой; очаровательная самопародия живописца сурового стиля Валерия Грызлова «Футбол. Антарктида» (1971), на которой полярники играют в мяч под наблюдением толпы пингвинов, и еще много всего.
Проблема в том, что ни курьезы, ни шедевры здесь почти не акцентированы. Они не организуют пространство вокруг себя, а пребывают в окружении вещей неплохих, иногда очень хороших, но слабо задерживающих взгляд. Остается вроде бы наиболее осмысленный путь: если соединить советское искусство в одно целое — поверх групп и направлений, поверх эпох, поверх суждений вкуса,— можно провести в нем новые разделения, попробовать пересобрать соцреализм как целое — понять и его социалистическое измерение, и его реализм — отношения с реальностью.
Выставка вроде бы идет этой дорогой. Ее структуру задают жанры и темы советского искусства, остававшиеся неизменными на всем протяжении его существования: воспевание индустрии, город и деревня, дружба народов и пр. Но сюжеты эти слишком знакомы, чтобы остранить привычный взгляд. Из инструмента анализа они давно превратились в формальные рубрики каталога.
Недостаток концепции кураторы пытаются компенсировать при помощи постскриптума с работами художников поколения, родившегося на исходе советской эпохи: крикливым постмодернизмом Егора Кошелева, меланхоличной хонтологией Павла Отдельнова, играющим с позднесоветской эстетикой неореализмом Марии Сафроновой, галлюциногенным соцартом Владимира Потапова. При своей абсолютной необязательности этот раздел подтверждает ощущение от выставки: советское художественное наследие вызывает растерянность. Привычные подходы к нему кажутся устаревшей экзотизацией, а новые нащупать очень трудно.
«Соцреализм. Метаморфозы. Советское искусство 1927–1987». Новая Третьяковка, до 6 июня