«Столь настойчиво рекомендованная Петром Великим»

300 лет назад, 11 мая 1721 года, Петр I повелел срочно внедрить в России увиденный им в завоеванной Лифляндии способ уборки хлебов, позволявший резко снизить потери зерна. Царь-реформатор лично отобрал там первую группу инструкторов для отправки в хлебородные губернии. Однако при этом самодержец не учел важнейшие особенности уклада жизни русской деревни.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

«Беречь, дабы не разбежались»

У побежденных «учителей своих» царь Петр I брал уроки не только военного дела, но и решения проблем общегосударственного порядка. Одной из них веками оставалась медленная уборка хлебов, ввиду чего терялась немалая часть урожая. Находясь с марта 1721 года в завоеванной Лифляндии, царь-реформатор узнал, что местные крестьяне жнут пшеницу и рожь не так, как на Руси: вместо серпов используя особенные короткие и легкие косы.

Времени до уборки урожая оставалось немного, и 11 мая 1721 года царь послал из Риги указ своему верному сподвижнику Президенту Камер-Коллегии князю Д. М. Голицыну «Об отправлении в разные хлебородные места крестьян для обучения местных обывателей снимать хлеб с поля косами».

«В здешних краях,— говорилось в указе,— в Курляндии, Лифляндии и в Пруссах у мужиков обычай есть, что вместо серпов, хлеб снимать малыми косами с граблями, что пред нашими серпами гораздо спорее и выгоднее, что средний работник за десять человек сработает… Сыскав таких людей из здешних мужиков, по нескольку человек, для обучения, послали Мы отсель в Наши хлебородные города с такими косами и граблями, с нарочными посланными офицерами, и писали к Губернаторам и Воеводам, чтоб они распорядили сами и послали их в те места, где лучше хлеб родится, и определили их пропитанием и деньгами».

Более конкретно об оплате услуг лифляндских косарей говорилось в послании царя к Тульскому воеводе:

«Пока они там будут жить и обучать, велите им давать денег по полтине на месяц каждому и квартиры, где жить».

Губернаторам и воеводам было приказано за лето 1721 года выучить крестьян «сколько возможно», а «в будущее лето в тех хлебных местах, чтоб все так косили». А для контроля за обучением на места следовало послать верных людей, ведь, как писал царь, «хотя что добро и надобно, а новое, то наши люди без принуждения не сделают».

Первую партию косарей царь набрал лично и отправил с подпоручиком гренадерского полка Т. П. Болотовым, которому предписал:

«Принять тебе здешних мужиков 9 человек и ехать с ними в Тамбов с поспешением, дабы можно было с ними поспеть к тому времени, как начинают первый хлеб снимать и будучи дорогою их беречь, дабы не разбежались».

В 1725 году, после смерти Петра I, косцы-наставники запросились домой. 8 июня 1726 года Правительствующий Сенат повелел Камер-Коллегии предоставить данные о том, в какие губернии и провинции были посланы косцы и снимают ли в тех местах теперь хлеб косами или по-прежнему серпами. В ответ Коллегия сообщила:

«Лифляндских и Курляндских мужиков послано в губернии и провинции в десять мест девяносто два человека».

За пять лет, как говорилось в донесении Камер-Коллегии, было обучено 13 299 крестьян: в Московской губернии — 809 человек, в Нижегородской — 4279 человек, в Киевской — 602 человека, в Переяслав-Рязанской провинции — 7609 человек. И было сделано 16 211 кос и 10 141 грабли. Из Тульской, Калужской, Казанской, Елецкой и Шацкой провинций сведений о косцах не прислали.

По мнению Камер-Коллегии, косцов следовало отпустить домой. Но 4 июля 1726 года Сенат утвердил указ «О возвращении из Русских провинций Лифляндских и Курляндских косцов в их землю и о наблюдении за кошением хлеба», который разрешал вернуться домой лишь тем, кто успешно выполнил свою миссию.

В провинциях, где сельских жителей так и не научили косить хлеб, Камер-Коллегия должна была выяснить, «за каким препятствием чрез многое время упущено, и жили оные косцы праздно», и принудить их, чтобы обучение было проведено, и только после этого ставить вопрос в Сенате о возвращении лифляндских и курляндских уроженцев домой.

«А чтоб то обучение в косьбе хлеба не было от мужиков кинуто,— гласил указ,— того Камер-Коллегии велеть смотреть Земским Комиссарам вкупе с обретающимися на вечных квартирах Штаб- и Обер-офицерами, и по всякой возможности всем уездным людям вводить в обычай, что хлеб, вместо серпов, снимали косами, понеже из того польза собственная их обывательская та, что вместо многих жнильщиков один человек показанными косами хлеб убрать может».

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

«Могут косить и бабы»

Но уборка хлеба косами все же была «кинута». Ни Петр I, ни птенцы его гнезда, заседавшие в Сенате, не учли важнейшей особенности уклада русской жизни. Испокон веков хлеб жали исключительно женщины. И все народные обряды, связанные с жатвой, исполнялись только крестьянками.

«Жать хлеб — это женская работа, а не мужская,— много позже делился своими наблюдениями в сельскохозяйственных заметках тульский помещик И. Р. Цивинский,— при этом мужики считают такое бабье дело для себя постыдным».

Только спустя сто лет после указа Сената, в 1826 году, смоленский помещик Н. И. Абашев в своем имении не без труда, но «с успехом возобновил и привел в исполнение мысль великого Петра I — заменить в России серпы короткими косами для жнитва хлеба», Императорское Московское общество сельского хозяйства (МОСХ) чествовало его как национального героя. По настоянию МОСХа Н. И. Абашев стал принимать крестьян других помещиков для обучения косьбе хлебов.

При этом для облегчения внедрения в практику этого способа уборки урожая, знатоки вопроса подчеркивали, что крестьянки могут управляться с малыми косами не хуже, чем мужики. Так, естествоиспытатель, заслуженный профессор Московского университета действительный статский советник И. А. Двигубский писал:

«По легкости косы (около 300 граммов.— "История"), а следовательно, и работы, этим способом могут косить и бабы, а особливо в тех местах, где они и теперь косят сено. Для ускорения же дела надобно скатывание в снопы предоставить вязальщицам, идущим за косцом, который должен только косить».

В начале 1830-х годов другой помещик, владелец подмосковной усадьбы Осташево генерал-майор Н. Н. Муравьев предложил косить хлеб обычными длинными косами, прикрепив к ним особые грабли. Об успехах этого способа он рассказал в «Земледельческом журнале», после чего несколько лет на его страницах кипели споры о том, какой метод лучше — абашевский или муравьевский.

При МОСХе был учрежден особый комитет под председательством военного генерал-губернатора Москвы генерала от кавалерии князя Д. В. Голицына для содействия распространению обоих способов. Этим комитетом были даже устроены соревнования между косцами, обученными Абашевым, и косцами из Осташево.

Но победителей не выявили, так как крестьяне показали одинаково блестящие результаты.

Косами одну десятину густой ржи за день убирали три косца и четыре вязальщицы. Для уборки хлеба средней густоты было достаточно дневной работы двух косцов и двух вязальщиц на десятину, а серпами такую площадь сжинали за день 8–10 человек.

Муравьевскими косами стали косить хлеб в Лотошино у князей Мещерских, в Белой Колпи у князей Шаховских, в крупных хозяйствах южных губерний. Но у подавляющего большинства помещиков крестьяне, а точнее, крестьянки продолжали жать хлеб серпами. Эти землевладельцы уверяли, что при косьбе теряется много зерна. Преподаватели же Удельного земледельческого училища доказывали обратное.

«Потери зерна никакой,— писал агроном В. П. Бурнашев, не раз посещавший училище и его поля,— В 1836 году здесь было сжато 5000 снопов и 5000 скошено. Количество зерна по обмолоте оказалось одинаковое, и еще от последних солома почти пятою долею была больше, нежели от первых».

Чтобы зерно не высыпалось при косьбе, советовали агрономы, хлеб нужно убирать чуть недозревшим, а доспеет он в снопах.

«Нельзя не желать,— продолжал Бурнашев,— чтобы способ кошения хлеба был введен повсеместно и заменил собою дурную методу жнитвы, столь вредной для здоровья жниц».

Но беспокоиться о здоровье крепостных жниц помещикам было несвойственно. И пока существовало крепостное право, а труд крестьянок был бесплатным и обязательным, многим землевладельцам уборка хлеба косой не казалась выгоднее уборки серпом.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

«Втрое скорее убирают хлеба»

Ситуация начала меняться в 1860-е годы, после освобождения крестьян. Профессор агрономии Императорского Новороссийского университета И. У. Палимпсестов, обозревая хозяйства южных губерний, отмечал в 1867 году:

«У нас убирают все хлебные растения косою, редко серпом… Ее предпочитают серпу по причине скорости, которая, при наших жарах и ветрах, необходима. Один посредственный жнец серпом нажинает в день одну копу, т. е. 60 снопов, тогда как косарь с помощью одной женщины, которая вяжет снопы, накашивает от 3 до 5 коп, т.е. от 180 до 300 снопов».

Но и эти цифры были не самыми впечатляющими. В «Записках Общества сельского хозяйства Южной России» сообщалось:

«Один работник малоросс, крестьянин Херсонской губернии, с одной вязальщицей накашивает в день от двух с половиной до четырех коп, в обильный и средний годы… Колонист же с одной вязальщицей накашивает от 5 до 7, с двумя от 10 до 13 и более, это потому, что колонисты имеют древца у кос гораздо длиннее (более полуаршина) и от того покосы свои делают шириною от трех с половиной до четырех аршинов. Малоросс же по своему медленному или флегматическому темпераменту считает невозможным делать покосы шире двух с половиной—трех аршинов; по этой причине колонисты-немцы втрое скорее убирают хлеба свои, чем малороссы».

В более северных губерниях серп не вытеснялся косой долго. Причиной тому были не только косность крестьян и помещиков, но и то, что в районах, где хлебов не сеяли, а свободных женских рук было много, при отсутствии каких-либо заработков, крестьянки вынуждены были наниматься в хлебородные места на жнитво за определенное количество зерна с десятины.

Так, каждое лето в 1860–1870-е годы крестьянки из Калужского полесья приходили жать и молотить в Орловскую губернию.

«Хорошо помним мы,— писал известный русский этнограф С. В. Максимов в 1878 году,— этих здоровых, неутомимых в труде и веселых баб "полешек". Пришло их 30. Две телеги привезли их носильный скарб, а за телегами прибыли пешком сами работницы, сделав эти 150–200 верст в каких-нибудь пять-шесть дней и приняв эту путину за прогулку… Тем же пешим способом эти рабочие земледельческие женские артели тянутся обратно в свое Полесье… Когда будет обмолочен, провеян и усчитан весь хлеб, уже зимним путем, по первому снегу в черноземных местах появляются снова те же калужские рядчики (мужчины, которые договаривались о работах для крестьянок.— "История") за условленною платою натурой, т. е. зерновым хлебом. Этим хлебом они будут пропитываться всю зиму».

Рядчики, кстати, находясь в артели все уборочное время, в жатве участия никогда не принимали.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

«Боясь быть захваченным косой»

В 1880-е годы съемка хлеба серпом оплачивалась на 2 рубля дороже с десятины, чем уборка косой, и все же к ней нередко приходилось прибегать — из-за «неверности» косцов. Они, завербовавшись в крупные хозяйства на летние работы и получив задаток деньгами или зерном еще зимой или весной, могли не явиться к уборке урожая. Эта вопиющая необязательность стала характерна почти для всех сельскохозяйственных рабочих — «зазнавшихся хамов», как называли их дворяне.

Так, А. Г. фон Шультес, управляющий Тростянецким имением (Харьковская губерния), принадлежавшим статскому советнику Л. Е. Кенигу, сообщал, что на 1884 год было нанято 1893 крестьянина. Из них вовсе не явилось на работу, не возвратив задатка, и самовольно ушло с работ 448 человек. На 1885 год было нанято 1532 рабочих, из них вовсе не явилось, не возвратив задатка, и ушло самовольно с работ 500 человек, несмотря на то, что все они были наняты «по письменному условию». Причем попытки привлечь нарушителей договора к ответственности, как правило, заканчивались долгими и безрезультатными судебными разбирательствами.

«Ради порядка,— писал фон Шультес,— все не выполнившие условия рабочие обжаловываются (так в тексте.— "История") у мирового судьи, но из этого кроме материальной потери для экономии и неприятностей для администрации ничего не выходит».

Как правило, причиной такого поведения крестьян было не столько осознание безнаказанности, сколько появлявшиеся в начале лета слухи о хорошем урожае на юге России и ожидавшейся там высокой плате за труд. Многие отправлялись в южные губернии за длинным рублем даже пешком. А там их подчас ожидали каторжные условия труда, о которых безымянный корреспондент «Крымского вестника», побывавший в1893 году в Мелитопольском уезде, писал:

«Во время объезда некоторых участков крестьянских посевов приходится подчас наблюдать самые возмутительные вещи, которые совершаются среди широкой безлюдной степи, вдали от человеческого взора.

Следующий факт варварского принуждения усиленно работать подмечен мною на днях со стороны хозяев-крестьян к тем измученным продолжительным постом рабочим, которые, в надежде на заработок, прибыли в наш уезд… Хозяин шел с косой позади работника, а работник, шедший впереди, несмотря на усталость (время было поздними сумерками) должен был — волей-неволей — шагать быстро вперед, боясь быть захваченным косой своего сытого хозяина».

Случаи таких ранений были нередки в тех краях. В отчетах земских участковых врачей регулярно встречались описания этих «производственных травм»:

«Хозяин, шедший сзади с косой,— говорилось в одном из документов,— хватил по правой ноге сзади работника и перехватил ему всю заднюю часть мускулов ноги, до обнажения кости; работник свалился, обливаясь кровью, которая шла струей и около упавшего образовалась лужа крови. Соседи, тут же находившиеся, стали помогать унять кровь: засыпали рану землей, залепили мякиной хлеба, обмотали рану портками, снятыми с упавшего, и в таком виде пострадавший был доставлен, весь синий, с похолодевшими конечностями, в приемный покой».

В эти годы уже многие более-менее крупные землевладельцы обзавелись жатвенными машинами, но не всегда могли их использовать. Если после бурь и дождей хлеба полегли и скрутились, то жнеемашина на таких полях становилась беспомощной. Были и другие преимущества у человека с косой.

«Косцы при сильной росе, после сильного дождя, при маленьком дождике и даже ночью при луне не останавливаются, а жнея в такую пору работать не может»,— писал помещик И. Р. Цивинский.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

«Не приобревших еще смышлености»

Отношения с жатвенными машинами у российских хлеборобов складывались трудно. Пока эти чудо-механизмы были сложными и тяжеловесными, они во многих хозяйствах оказывались одноразовыми. Прежде всего это относилось к английской сельскохозяйственной технике, которой после отмены крепостного права горячо увлеклись русские помещики.

«По добродушию и непрактичности славянской натуры предполагалось, что машины будут сами производить все работы и вполне заменят собою "зазнавшихся хамов",— писал журналист и писатель А. А. Ярошко.— Финал этой истории произошел гораздо быстрее, чем можно было ожидать. Через год все хитрые изобретения английской индустрии уже валялись под сараями и у кузниц, в самом жалком, искалеченном виде, а потраченные на них огромные деньги сразу же и плотно легли первым долгом на многочисленные Осиновки и Гавриловки… Никто не хотел догадаться, что машины хороши только в опытных руках и что нельзя дать комбинированную жнею какого-нибудь Мак-Кормика или Андриаса доморощенному кузнецу Вавиле, знакомому только с молотком и буравом».

Например, помещик Смоленской губернии Л. А. Черевин признавался, что в начале 1870-х годов в его имении жатвенная машина Джонстона была безнадежно испорчена на третий день ее эксплуатации.

«Жнея с автоматическими граблями… сложный механизм,— сообщал помещик К. Д. Дмитриев в "Настольной книге для русских сельских хозяев".— Правильная установка жнеи с целью пустить ее в ход, равно как и наблюдение за отчетливой работой всех частей механизма — дело чрезвычайно трудное для наших надсмотрщиков за полевыми работами, не приобревших еще нужных в этом случае смышлености и уменья следить за правильным ходом очень сложных машин».

Спасением для всех стала жатка, придуманная немцем-колонистом П. П. Леппом.

Механическое заведение Леппа и Вальмана было основано в 1850 году в немецкой колонии в Хортице Екатеринославской губернии, и поначалу П. П. Лепп занимался изготовлением и ремонтом часов.

Ученый агроном, инспектор сельского хозяйства при Министерстве государственных имуществ и член ученого комитета его, действительный статский советник В. В. Черняев писал о Леппе:

«Он возымел желание строить машины; материал для них он покупал на вырученные от часов деньги, сбывал машины, опять делал часы, продавал их, на приобретенные деньги строил машины и т. д., пока, наконец, в 1854 г. он не открыл мастерской и не занялся специально постройкой машин. Вследствие добросовестного исполнения, дело настолько укрепилось и развилось, что через 26 лет возникло не заведение, а целый завод, с 200-тысячным оборотом».

Просто и крепко сделанная, жатка выдерживала работу на плохо обработанных неровных полях, научиться ею управлять мог за один день любой крестьянин, а отремонтировать — любой кузнец. Первые лепповские жатки получались довольно тяжелыми, и тянуть их должна была пара волов. Поэтому покупали их в основном в южных губерниях, где было достаточно этой тягловой силы. Но Лепп не останавливался на достигнутом и непрерывно совершенствовал конструкцию жатки, снижая ее вес. И это позволило перейти от воловьей к конной тяге.

Единственным недостатком, сохранявшимся во всех моделях и вариантах лепповской жатки, было то, что сбрасывался скошенный хлеб с платформы вручную, для чего требовался очень сильный мужчина.

Эта тяжелая работа заставляла попотеть, потому лепповскую жатку прозвали «лобогрейкой».

При этом изобретатель так и не оформил авторские права на свою жатку.

«Лепп,— писал А. А. Ярошко,— не брал привилегии на свое изобретение, говоря, что это все равно ни к чему не поведет, раз дело пойдет, то новые заводчики всегда сумеют сделать кое-какие незначительные изменения и обойти его право. Предположение его сбылось: огромное, росшее в геометрической прогрессии, требование на лобогрейки, вызвало в жизни множество новых заводов, и возникшая конкуренция заставила прежде всего сбавить цену до 160 руб. и, остановившись на основном типе, стараться всеми способами перещеголять друг друга различными усовершенствованиями и улучшениями».

Землевладельцы, начавшие использовать лобогрейки в своих хозяйствах, подсчитали, что уборка десятины этой машиной обходится в 6 руб., тогда как косцу нужно платить 15 руб. за десятину, да еще переживать, не сманит ли его сосед на свое поле. Жатка Леппа выдерживала 5 лет напряженной работы, полностью окупая себя.

К началу 1890-х годов спрос на лобогрейки в южных губерниях России стал огромным. Более 20 чугунно-литейных заводов в течение целого года занимались производством лепповских жаток, выпуская около 10 тыс. машин, и все равно их не хватало. Ловкие люди наладили бизнес: скупали в экономиях старые жатки и, подкрасив эти заезженные машины, сбывали их по приличной цене.

С середины 1890-х годов лобогрейки появились в Полтавской, Харьковской, Курской, Самарской губерниях и на Кавказе. Но нигде они не вошли во всеобщее употребление так, как в Таврической губернии.

«Здесь лепповская жатка,— писал Ярошко в 1894 году,— сделалась обязательною принадлежностью каждого хозяйства, начиная с самого крупного лэндлордского и кончая самым небольшим крестьянским. Увидеть где-нибудь (горную часть Крыма мы выключаем) хлеб, убираемый косою,— величайшая редкость. С помощью машины крестьянин со своею семьей легко собирает сорок-пятьдесят, а то и сто десятин посева».

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

«Остается лишь самый худший элемент»

Следующей проверкой «смышлености и умения» сельскохозяйственных рабочих стали жатки-сноповязалки. В 1902 году член Богородицкого уездного комитета о нуждах сельскохозяйственной промышленности (Тульская губерния) М. Д. Ершов в своем докладе сообщал:

«В одной нашей губернии в один прошлый год, через посредство губернского земства, куплено было более 200 сноповязалок. Теоретически работа их должна бы быть выгоднее наиболее дешево оплачиваемой ручной уборки. На деле же многие хозяева после двух-трех неудачных опытов убрали их в сараи. Махать косой с утра до вечера очень тяжело, но при этом можно не думать. Сноповязалки же требуют постоянного внимания: в зависимости от высоты, густоты, полеглости или стояния хлеба нужно то опускать, то поднимать платформу и мотовило, нужно увеличивать или уменьшать объем снопов, связывать их то ближе к гузу, то ближе к волоти; нужно в сотне мест смазывать сноповязалку, не пропуская должного момента и вместе с тем не теряя на это более, чем следует, времени.

Нужен, одним словом, такой рабочий, какой еще не существует».

О той же проблеме говорил землевладелец А. С. Путилов на заседаниях Раненбургского уездного комитета о нуждах сельскохозяйственной промышленности (Рязанская губерния) в июле 1902 года:

«В город ушли из деревни преимущественно молодые парни, то есть именно тот возраст, который прежде поставлял в имения рабочих, другая часть их ежегодно призывается к исполнению воинской повинности… Но, кроме уменьшения числа желающих наняться в рабочие лиц и возрастания уплачиваемого им вознаграждения, нельзя не заметить и того, что качество сих рабочих далеко не то, что было прежде. Город и фабрика оторвали от земли лучший состав рабочих, наиболее молодых, сильных и работоспособных крестьян. Железные дороги, требующие также огромного контингента служащих и имеющие возможность платить им содержание несравненно высшее, нежели то, что может предложить землевладелец, оторвали из деревни и остальных наиболее способных и дельных рабочих. Поэтому в имениях в качестве годовых и помесячных рабочих остается лишь самый худший элемент — крестьяне, большею частью к работе малоспособные, ленивые, неразвитые и грубые, по этим причинам другого заработка себе не находящие. При таком контингенте рабочих вводить какие-либо улучшения крайне затруднительно, и большинство их работать усовершенствованными орудиями, не ломая и не портя таковых, совершенно не способно».

Это объясняло то, что в начале 1900-х годов, например, в Рязанском уезде только в восьми хозяйствах хлеб убирался жнейками, в остальных — косами и даже серпами.

И подводя итоги развития сельского хозяйства России за XIX век, историк, экономист и статистик И. Н. Миклашевский с горечью констатировал в 1896 году:

«Замена серпа косой, столь настойчиво рекомендованная Петром Великим, не совершилась до сих пор; более усовершенствованные орудия и машины только теперь делают свои первые завоевания, а вековое трехполье заколебалось лишь в продолжение текущего 25-летия, оставаясь все-таки господствующей системой полеводства. Средние урожаи всех главнейших зерновых хлебов в России почти не изменились в истекающем столетии сравнительно с прошлым и далеко ниже западноевропейских».

Светлана Кузнецова