«Даже птицы теперь поют по-другому»

В рамках 12-го ежегодного фестиваля фильмов о новой культуре Beat Film Festival, который начинается сегодня в Москве, пройдут показы фильма Энрике Санчеса Ланша «Мэттью Херберт: Симфония шума». Герой фильма — легендарный британский экспериментатор Мэттью Херберт, создающий как традиционную электронную музыку, так и звуковые полотна, состоящие из обыденных звуков окружающего мира. Перед фестивалем Борис Барабанов позвонил на ферму, где расположена студия Мэттью Херберта, и поговорил с ним о вреде социальных сетей, новой акустической картине мира и пользе «Евровидения».

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

— Какой первый звук вы сегодня услышали, когда проснулись?

— Наверное, это были крики павлинов. У них сейчас такой период — две или три недели они постоянно и очень громко кричат. Просто невыносимо.

— Я спрашиваю, потому что после фильма возникает такое впечатление, будто Мэттью Херберт — это человек, у которого везде вокруг него микрофоны, и он постоянно записывает все звуки.

— Да, было время, когда я как будто создавал живую и звучащую карту мира. Но в последние 20 лет я эту практику прекратил, потому что потихонечку начал сходить с ума. Знаете, когда человек устает от того, что видит, он может просто закрыть глаза. Но слух отключить он не может. Мы не видим того, что находится за нашей спиной, но слышим. Мы слышим машину, которая едет так далеко, что ее не видно. Невозможно все это зафиксировать. В какой-то момент у меня в компьютере скопилось столько папок с различными звуками, что я не успевал все это обрабатывать и даже просто слушать.

— Ваша жизнь и концепция ваших аудиоработ — готовый материал для фильма. «Симфония шума» — это первая попытка экранизировать то, что происходит с Мэттью Хербертом?

— Нет. Один французский режиссер ходил за мной с камерой четыре или пять лет. Он прекрасный человек, но он так и не смог разобраться в том, что я делаю. Он просто не выдержал. Фильм так и не был закончен. «Симфония шума» — первый фильм, сделанный правильными людьми. Сюда вошли съемки, сделанные на протяжении 9 или 10 лет. И все равно то, что вы видите на экране,— это примерно 5% моей работы.

— В музыке вы находитесь на переднем крае, но в фильме перед нами предстает человек, живущий совсем не в том ритме, который ждешь от актуального музыканта. Мы видим очень аналоговую жизнь — человека с микрофоном в лесу, но не человека, постоянно снимающего сториз для инстаграма. Это соответствует действительности?

— Я сам себе поставил ограничения — 15 минут в инстаграме и 15 минут в твиттере в день. Я принял такое решение, когда почувствовал, что моя жизнь меняется под влиянием интернета и соцсетей. Знаете, когда-то отец регулярно водил меня смотреть гонки на автомобилях и мотоциклах. Я активно участвую в делах Greenpeace, но всегда любил машины. И вот в последние несколько лет я обнаружил, что соцсети подбрасывают мне все больше и больше информации о машинах. Где-то два года назад я подумал: «Почему машины? Это только часть моей жизни. Я люблю литературу, я люблю изобразительное искусство, почему я не вижу рекламу книг? Почему мне никто не показывает рекламу трудов по квантовой физике и политической философии? Только чертовы тачки!» Я понял, что соцсети делают меня глупее, чем тот, кем я хотел бы быть. А теперь, когда я выставил себе эти рамки, я реально почувствовал, что моя жизнь стала более здоровой. Мы с вами говорили о том, что человеку слышно, так вот, в слушании есть не только слушатель и звук. Мне нравится политическая идея слушания. В какой-то момент я обнаружил, что слушаю алгоритм. Этот алгоритм говорит: «Белый мужчина, между 40 и 50 годами, любит машины, электронную музыку и диджеинг». Этот алгоритм игнорирует практически все, из чего я состою. Я решил, что не хочу слушать алгоритм. Я хочу прислушиваться к себе. Мне нужны голоса писателей или ученых. Я не хочу соглашаться с тем, что за последние 20 или 30 лет я стал другим человеком.

— В финале фильма «Симфония шума» речь идет о том, как вы создали Brexit Big Band, а период локдауна был уже позже. Какие уроки с точки зрения звука вы извлекли из этого периода? Что вы узнали нового о звуке и о тишине?

— Звук нашего мира полностью изменился за этот год или полтора. Из жизни людей исчезли звуки офиса, автомобиля, общественного транспорта. Их место заняли звуки дома. Я многое понял о том, что сейчас происходит со звуками, когда получил результаты голосования за «Звук года». Есть такая награда — «Звук года», английский «Музей звука» отмечает таким образом звуки повседневности (отмечу отдельно — не музыку). Люди просто присылают звуки, которые им нравятся или которые они ненавидят. И вот я понял: в жизни людей стало гораздо больше природы. А звуки летящих в небе самолетов или движения автомобилей исчезли вовсе. Мне кажется, люди поняли, насколько для них важна звуковая среда. Не меньше, чем воздух или еда. Средняя громкость разговора в Америке за последние 10 лет стала больше на 5 децибел. Мы говорим громче, потому что должны перекрикивать звуки, которых становится больше. Не только машины и самолеты, но и домашние гаджеты и даже музыку в ресторане — она тоже становится все громче. Даже птицы теперь поют по-другому. Ласточки должны общаться громче, потому что им нужно перекричать человеческую цивилизацию. Мне кажется, до этого локдауна люди не отдавали себе отчета в том, какой шум генерирует капитализм.

— Недавно вы выпустили сингл под названием «The Way». К какой части вашей многогранной творческой натуры он относится?

— Когда начался локдаун, я почувствовал, что сейчас не лучшее время для Мэттью Херберта — радикального экспериментатора. Сейчас не лучшее время для сэмплирования взрывов бомб или для альбомов, созданных из звуков, которые издают свиньи. Мне показалось, что нужно сделать нечто безопасное и доступное. Я стал писать музыку традиционным способом, как я это делал еще когда жил в доме своих родителей. Этот сингл — отражение моей уязвимости или взрыв интимности, если хотите. В общем, у меня готов целый альбом в таком духе. Там будет музыка, похожая на ту, которую я играл в конце 1990-х, когда впервые приехал в Москву. Тот визит в Россию произвел на меня сногсшибательное впечатление. Может быть, оно было несколько наивным, но Москва просто снесла мне голову.

— У нас тут до сих пор бурлят споры по поводу «Евровидения», а я вдруг вспомнил, что в 2009 году вы делали звук для видеооткрыток, которые демонстрировались во время московского «Евровидения». Как вы принимаете решение о том, соглашаться на такую работу или нет?

— Когда мне предлагают что-то подобное, я, прежде всего, задаю сам себе вопрос: «Стал ли бы я это делать бесплатно, без гонорара? Есть ли в этой работе нечто, что заводит меня, помимо денег?» Если ответ «да», я соглашаюсь. Я отдаю себе отчет в том, что большая часть моей музыки сложна для понимания. В прошлом году, во время пандемии, я получил докторскую степень. Я провел много времени внутри академического дискурса, рассуждая о том, как функционирует музыка и каково ее место в обществе. В этом контексте «Евровидение» — это полный абсурд. И в то же время это способ обратиться к миллиарду людей при помощи звука. Когда я работал для московского «Евровидения», мне нужно было написать короткие музыкальные фрагменты, каждый из которых рассказывал бы о стране-участнице для аудитории в миллиард зрителей. Это очень серьезный уровень идей. Когда бы еще представилась такая возможность?

— Когда в последний раз вам в голову приходила в голову мысль: «Что за классную мелодию я написал только что! Это же настоящий хит!» Или вы в таких категориях не мыслите?

— Никто об этом меня раньше не спрашивал! Ответить будет сложно, потому что никто не знает, что такое хит. Я записал сорок альбомов, выпустил тысячи синглов. И иногда меня посещала мысль: «А вот эта штука звучит довольно попсово! Ее могли бы ставить на радио». Но этого никогда не происходило. Ни Майли Сайрус, ни Джастин Бибер никогда не звонили мне с просьбой написать песню. Музыкальная индустрия — это странная сила. Я знаю великолепных музыкантов, которые еле сводят концы с концами. Многие прекратили занятия музыкой, потому что не могли заработать себе на хлеб. А на радио тем временем полным-полно абсолютного дерьма. Музыкальная индустрия уничтожает талантливых людей и возносит вверх бездарность. Клянусь вам, я убежден, что 90% функционеров музыкального бизнеса просто не понимают, чем они занимаются. Сотрудники отделов «артистов и репертуара», боссы рекорд-компаний просто ни в зуб ногой. Они вбухивают деньги в проекты, и если проекты проваливаются, в этом обвиняют артистов и аудиторию, но если случается успех, то молодцы, конечно, сами боссы. А сейчас это вообще полный мрак. 92% артистов на Spotify зарабатывают на своих записях менее $250 в год. Это не те деньги, на которые можно жить. Музыкальная индустрия — это разрушительная, дисфункциональная, неблагодарная сфера. Это одна из причин, по которым я — независимый музыкант. Но и я тоже не знаю, что такое хит.

— Что для вас важнее — процесс исследования или процесс творчества?

— Для меня одно неотделимо от другого. Вот прямо сейчас я создаю произведение, состоящее из миллиарда элементов. Я пытаюсь услышать миллиард отдельных аудиофрагментов. И каждый из них нужно вычленить из звукового потока, состоящего из миллиона частиц. А результатом должен стать один-единственный звук. И вот два года я потратил на то, чтобы понять, что за звук это должен быть. Мне нужно вынуть из картины комариный писк, звук гроба, ложащегося на дно могилы, звук автокатастрофы или крик новорожденного. Как только я найду этот звук, дальше все будет просто. Я напишу музыку с его помощью. И если я решу, что это звук бомбы, упавшей на человека в секторе Газа, то вряд ли у меня получится радостная музыка. Ну, а первый крик моего сына — это символ счастья. Пока я не найду один искомый звук, музыка так и останется в моей голове. Так что между поиском звука и созданием музыки есть прямая связь.