Морок мороков

В издательстве «НЛО» вышла книга литературоведа и культуролога Ирины Паперно «Советская эпоха в мемуарах, дневниках, снах» об историческом сознании советского человека

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Литературоведа Ирину Паперно всегда занимал анализ душевных движений. Ее главные герои — дотошные самоаналитики: Николай Чернышевский (ему посвящена первая книга Паперно — «Человек эпохи реализма», во многом определившая восприятие автора «Что делать?» в постсоветскую эпоху), Лев Толстой (о нем — ее недавняя монография «Кто, что я?»), Лидия Гинзбург (ей посвящено несколько статей). Почти все работы Паперно — чтение самонаблюдения других, анализ анализа. «Советская эпоха в мемуарах, дневниках, снах» вписывается в эту линию.

Эту книгу организует любопытный палимпсест времен. Здесь звучат голоса как минимум четырех эпох. Первая — собственно советское время, прежде всего годы Большого террора и войны — эпицентр катастрофической истории русского ХХ века. Вторая — период с конца 1980-х по начало 2000-х, который Паперно называет «долгими девяностыми»,— время, когда травмы сталинской эпохи стали фактом массового сознания. Третья — 2000-е годы, когда поток публикаций о них схлынул и смог стать объектом отстраненной рефлексии: тогда Паперно писала англоязычную версию своего исследования (она вышла в 2009 году). Четвертая — настоящий день: в русской версии книги Паперно переосмысляет и проверяет на прочность собственный анализ десятилетней давности. Так возникает прихотливая система критических зеркал. Каждая мысль как бы проходит проверку прошлым и будущим.

Наблюдение, от которого отталкивается Паперно: во второй половине 1980-х на русского читателя обрушился вал документальной и полудокументальной литературы о советской эпохе: воспоминания, мемуарные романы, дневники, записки. Их публиковали сами авторы, наследники, профессиональные историки и любители. Их писали литераторы и полуграмотные крестьяне, знаменитости и люди абсолютно безвестные, жертвы террора и бенефициары режима. Этот огромный массив текстов составлял грандиозный метатекст о катастрофе советской эпохи, одинаково важной частью которого были, к примеру, воспоминания Надежды Яковлевны Мандельштам и Светланы Иосифовны Аллилуевой. Каждый, кто жил в СССР,— в независимости от его социального положения, профессии, достижений — мог стать автором значимых для общего дела воспоминаний, а следовательно, соавтором этого огромного текста. Чтение и участие в нем оказались важнейшей частью жизни русской интеллигенции. Так формировалось особое сообщество памяти, включающее мертвых и живых, писателей и читателей, легко меняющихся местами. Эти техники памяти, способы проживания истории и находятся в центре внимания Паперно.

Паперно пишет о предельно болезненном опыте субъекта — переживании ужаса, боли, утраты. Однако ее метод далек и от психоанализа, и от чопорной истории эмоций, и от модных, немного напыщенных исследований травмы. Она остается литературоведом, и ее объект — тексты, связи между ними, способы письма и бытования текстов в культуре.

Книга организована вокруг внимательного чтения двух документальных текстов, написанных женщинами,— знаменитых «Записок об Анне Ахматовой» Лидии Чуковской и автобиографии уборщицы из Первомайска Евгении Киселевой-Кишмаревой-Тюричевой. Первый текст написан из самого сердца русской интеллигенции. Его предмет — наблюдение за одной из главных фигур русского культурного канона, поэтессой, ставшей символом личного проживания исторической катастрофы. Автор второго — полуграмотная, писавшая на грани афазии женщина, культурный горизонт которой ограничивался телевизором, она не слышала ничего о Большом терроре, не имела с Ахматовой и Чуковской никаких точек пересечения. Тем не менее эти, а также сотни других текстов, которых касается Паперно, объединяет общее ощущение: мельчайшие события частной и даже интимной жизни достойны сохранения, все они имеют непосредственное отношение к истории и неотделимы от нее.

Это важный момент. Дневники и мемуары кажутся нам естественной формой рефлексии. Еще более естественным нам кажется переживание частной жизни на фоне большой истории, тесная связка интимного опыта (любви, боли) с социальным, интенсифицирующаяся в эпохи потрясений. Это не так. Такое представление — примета определенного сознания, которое Паперно называет историзмом. Ощущение, что жизнь со всеми ее мелочами — часть исторического процесса, возникает в XIX веке, в гегелевской философии. В России главным проводником этой чувствительности становятся «Былое и думы» Герцена — книга культовая у русских интеллигентов — писателей, ученых и политиков, преданных власти, раздавленных ею и сопротивляющихся ей. Это личное переживание истории может быть восторгом, а может — ужасом («кошмар истории» — формула Джойса, ставшая клише). Ужас интересует Паперно больше.

Ее книга — внимательный анализ исторического сознания советских мемуаристов, но анализ далеко не беспристрастный. У нее есть этический посыл — разоблачение историзма, открытие в нем формы, как сказали бы марксисты, «ложного сознания» — морока, от которого можно и нужно проснуться (еще одна тема книги — записи снов о терроре). Ценное свойство книги Паперно — в ней нет священных коров, почтения к канону, часто препятствующего глубокому пониманию. Но пафос разоблачения, как это тоже бывает, иногда заглушает сам анализ. Часто кажется, что стремление закрыть последнюю страницу ХХ века здесь сильнее, чем желание внимательно ее прочитать.

Ирина Паперно. Советская эпоха в мемуарах, дневниках, снах. Опыт чтения. М.: НЛО, 2021