В Париже умер единственный француз, систематически входивший в двадцатку лучших художников в мире,— Кристиан Болтански. Он умер на 75-м году жизни, однако смерть как большая тема классического искусства занимала его практически всю его жизнь. Более того, эту свою жизнь — в виде многолетней видеотрансляции из собственной мастерской — он однажды продал тасманийскому миллиардеру. Чем бросил вызов дьяволу, капиталу и своим страхам одновременно — и, конечно, выиграл.
Фото: EPA
Фото: EPA
Этот смешной, давно лысый и довольно пузатый человек один был способен ответить за искусство Франции второй половины XX века. Его хватало на все и на всех. Хотя с ним все не так просто: к нему как бы не прирастали никакие формальные наименования. В словарях часто значится, что он скульптор. Это справедливо лишь в том случае, если мы примем за отправную точку то, что скульптура — это способ заключить идеи в трехмерные изображения. Примерно с такой же долей точности его называют и живописцем, и кинематографистом, и фотографом. Все это он делал, вот только так и не существует энциклопедического термина, который мог бы описать искусство Болтански полностью. И столь же справедливо, что не существует и единого стилевого обозначения его творчества. Ближе всех к нему подошел бы «концептуализм», но эмоциональность, минимализм и откровенная лиричность его умственных построений явно выводят его за пределы этого течения. Увлекался он и «искусством действия», «жестовой живописью», «абстрактным экспрессионизмом», «ташизмом» — как ни назови, но этот модный в 1940–50-е тип живописи стал для него началом. От которого в середине 1960-х он тем не менее откажется категорически и большинство своих работ уничтожит. Тогда же он начнет работать с главной своей темой — темой памяти.
Отчасти это память личная. Он родился в 1944-м в семье еврея-врача, чьи родители приехали во Францию из Одессы, и матери-писательницы из корсиканской католической семьи. Смесь ядерная, и она подарила Франции как минимум одного великого ученого (старший брат — Люк Болтански, знаменитый социолог) и одного великого художника. Самый старший брат, Жан-Эли, стал лингвистом. Так братья Болтански разделили между собой едва ли не самые принципиально важные профессии французской культуры своего времени. Люк и Кристиан Болтански любили попикироваться публично, дружелюбно и многословно, на радость французским интеллектуалам, чуть ли не больше хорошей еды любящим дискуссии. Один идеи оформлял в слова, другой — в образы. Один — левый, другой — консерватор. Один изучал чужие мифы; другой создавал свои. Их общая память (русский язык бабушки и дедушки; отец, во время оккупации спрятанный в тайнике в квартире; подчеркнутые бедность и изоляционизм семьи; неформальное отношение родителей к социальным обязанностям, из-за чего Кристиан, например, школу посещал редко, а в 12 лет и вовсе ее забросил) играла с ними разные шутки. То, что у Люка воплощалось в порядок и статус, у Кристиана оборачивалось художественным бардаком и страстью к маргинальности. Однако эта общая память стала важнейшей из основ профессии в обоих случаях.
Но была у Кристиана Болтански и память чужая — память людей и память тысячелетий. Бросив живопись, он стал работать с архивной и домашней фотографией. Потом была кинопленка. Потом объекты и инсталляции. Театр. И далее — все и везде. Во всех своих работах он не стеснялся самого вроде бы страшного греха современного искусства: открытых эмоций. Он ловил следы, запахи, звуки прошедших лет и ушедших людей, чтобы поговорить с оставшимися о бренности мира. Оставленные обреченными на смерть людьми одежды; вздрагивающие от дуновения ветра колокольчики; записи биения сердец, составившие архив Болтански на одном из японских островов; гигантские трубы, разговаривавшие с китами в Патагонии… Этот художник работал с нашими эмоциями на грани фола. Тысячи свечей, тысячи фотографий нацистов и уничтоженных ими евреев, тысячи колокольчиков. У другого было бы банально. У Болтански — большое искусство.
Человек, с детства говоривший о смерти, вроде бы должен быть готов к ней. Болтански охотно рассуждал в том духе, что раньше он говорил о чужой смерти, а теперь все больше о своей, и что он хотел бы умереть медленно, с чувством, с толком, с расстановкой, сделав все дела. Судьба вывернула все на свой лад: он умер 14 июля, в День взятия Бастилии, главный праздник Французской Республики, чьим бесспорным героем он являлся. Ушел раньше, чем всем хотелось бы, но зато успев победить своего тасманского Мефистофеля, Дэвида Уолша. Тот в 2009 году предположил, что Болтански осталось жить не более восьми лет, и согласился платить ему на протяжении этого срока солидный пенсион, рассчитывая взамен на эксклюзивных основаниях получить видеозапись того, как художник умрет в прямом эфире — и проиграл.
Кристиан Болтански оставил после себя множество работ, некоторые из которых раз за разом возникали снова — свои работы он часто, не жалея, уничтожал после выставок. Он оставлял подробные инструкции, которые, как пьеса в театре, открыты для дальнейших воссозданий и интерпретаций. Он верил в величие замысла как такового, позволяя себе свести это до формулы: «Художник — это тот, кто утверждает. Когда я говорю, что небо красное, оно красное».