Как государство стало утопией

Платон не создавал утопии. Три диалога Платона — «Государство», «Политик» и «Законы» — это общая философия государства, а вовсе не утопии, философия, без которой невозможна европейская теория власти. Но представить историю утопии без Платона тоже не получается. Луис Мамфорд в своей истории утопии написал, что платоническое государство целиком основано на идеалах спартанской казармы, в этом смысле можно сказать, что все утописты вышли из шинели Платона.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Буквально государство Платона строится как иерархия трех сословий: философов, воинов — и торговцев, земледельцев и ремесленников, объединенных в одно сословие. В нем действует обратная дискриминация: чем выше положение гражданина, тем меньше у него прав. Воинам (стражам), среднему сословию, Платон уделяет больше всего внимания. Они лишены свободы занятий, должны или выполнять прямые функции защиты государства и законов, или упражняться в гимнастике и мусических искусствах. Они не могут накапливать богатств и вообще не знают денег, живут все вместе, не могут есть отдельно друг от друга — допускаются только общие трапезы, для них запрещен постоянный брак, все мужчины и женщины находятся в непостоянных отношениях, дети забираются у матерей и воспитываются государством. То есть у них нет собственности, дома и семьи. Философы, высшее сословие, также лишены всего этого, но еще и свободы мысли, они должны думать только о благе государства. Земледельцы, ремесленники и торговцы, наоборот, живут как хотят — у них есть и собственность, и дом, и семья, и свобода выбора, но они не допускаются ни к охране государства, ни к управлению.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Идея отрицательной дискриминации представляется мне важной. Дальнейшая коммунистическая традиция от нее отказывается, а если отказаться, получается утопия. Если нет, степень утопичности снижается вплоть до исчезновения. В отношении солдат — то есть воинов или стражей Платона — мы принимаем как само собой разумеющееся, что они живут в казармах, собственность если и имеют, то ей не пользуются, с семьями разлучены, едят вместе. Против этого общество не протестует. Чиновники у нас проблемны по линии собственности. Но тут, наоборот, протестуют все, а если бы им запретили вообще пользоваться деньгами, иметь семью и свой дом, многие посторонние им, пожалуй, это бы и одобрили. Взгляды Платона не так далеки от нерефлексируемого общественного согласия, как кажется на первый взгляд, однако это замечание в сторону от утопии.

Платон плохо относится к социальной динамике, но все же допускает возможное движение по нисходящей. Дети высших сословий, если демонстрируют неспособность к своему предназначению, могут отправляться вниз. Однако теоретически такая беда случаться не должна, поскольку, как полагает Платон, деление на три сословия определяется врожденными свойствами человека, и эти врожденные свойства передаются в процессе размножения. Если не передаются, то это брак философов. Образ государства, который рисует Платон, схож со скотоводством. Философы сопоставляются с пастухами, стражи — с собаками, а остальные — со скотом. В этом сопоставлении нет уничижения, он как раз высоко ставит скот. Забота о нем составляет смысл жизни пастуха. А уж собак он превозносит донельзя, находя прекрасной и чудесной их способность любить своих и злиться на чужих независимо от того, делают ли свои им что-то хорошее, а чужие что-то плохое. Он даже в одном месте говорит об их способностях к философии, состоящих в природном навыке различать добро и зло. Это он хочет воспитать у стражей, и гимнастика ему требуется для воспитания злости к врагам, а мусические искусства — приязни к своим. И как скотоводы занимаются селекцией, сводя самок и самцов для получения наилучшего потомства, так философы определяют лучшие пары и лучшее время для скрещивания в перспективе получения наилучшего потомства. Для этого они обладают знанием благоприятных природных задатков у людей, а также «законов числа», которые выводятся Платоном из пифагорейской традиции. Они описываются туманно, так что их связь с брачующимися парами понять нельзя. Но понятно, что, по замыслу, в результате такого контроля над размножением вероятность появления некачественного приплода невелика.

«Самое главное,— пишет он в „Законах",— здесь следующее: никто никогда не должен оставаться без начальника — ни мужчины, ни женщины. Ни в серьезных занятиях, ни в играх никто не должен приучать себя действовать по собственному усмотрению: нет, всегда — и на войне, и в мирное время — надо жить с постоянной оглядкой на начальника и следовать его указаниям. Даже в самых незначительных мелочах надо ими руководствоваться — например, по первому его приказанию останавливаться на месте, идти вперед, приступать к упражнениям, умываться, питаться, пробуждаться ночью для несения охраны и для исполнения поручений... Словом, пусть человеческая душа приобретет навык совершенно не уметь делать что-либо отдельно от других людей и даже не понимать, как это возможно».

Михаил Андреевич Суслов мог бы порадоваться такому идеалу, и то бы посетовал, что его практическое применение затруднено — за всеми не уследишь. Сегодня, впрочем, с развитием цифровизации мы ближе подошли к решению этой задачи. Платон — это IV век до н. э., это так давно, что рассчитывать на адекватное понимание сказанного им не приходится. Можно считать, что это древность, строй понятий которой нам недоступен, и если для нас сравнение государства с семейным хозяйством скотовода выглядит эпатажем, то в то время протогосударственные образования Европы и Азии по большей части и были как раз такими семьями патриархов, кочующих со своими козами, чадами и домочадцами, а многие люди, например те, что жили на территории России или Великобритании, еще до этого не доросли и паслись стадами без социальной иерархии. Но при таком понимании изумительно, что это столь недалеко ушедшее от доисторической архаики сознание заворожило мыслителей ста следующих поколений. Можно, наоборот, поддаться обаянию ума и литературного мастерства Платона, и тогда покажется, что с тобой говорит современник. Но это хотя и выдающийся, но неприятный современник, не уважающий права и свободы философ, весьма опасный для сограждан мыслитель-силовик. Даже в России, испытывающей рандомные приступы слабости к солдафонству, это не вполне объясняет его популярность — сограждане любят настоящих полковников, а не полковников философии.

Карл Поппер в книге «Открытое общество и его враги» соединил обе эти перспективы, что произвело поразительный эффект. Политический философ не может, как мне кажется, не восхититься точностью логики Поппера, историка же его невероятная раскованность в интерпретации реалий приводит в состояние веселого ужаса. Современное Платону афинское общество он отождествил с американской демократией, приписав даже Периклу мало занимавшую этого великого человека идею борьбы с рабством — для усиления сходства с Авраамом Линкольном. Идеальное государство Платона — напротив, с тоталитарными режимами ХХ века. Это не лезет ни в какие ворота исторической адекватности, однако обладает большой объяснительной силой.

Главный вопрос к государству Платона — зачем оно. Зачем это уничтожение свободы, собственности, семьи? Ответ Платона — это для справедливости — страдает некоторой непрозрачностью. Поппер же объяснил необходимость государства, исходя из платоновской теории эйдосов: у любого явления есть идеальный прообраз, он находится в идеальном же мире, неизменен и неуничтожим, а все его земные воплощения есть деградация от идеала. Это центр всей философской системы Платона.

Платон решал проблему Гераклита — если все течет и все изменяется, то мы ни о чем не можем вынести суждения, поскольку пока выносили, оно уж и изменилось, и суждение никуда не годится. Иное дело неизменный эйдос — с ним уважающий себя мыслитель может иметь дело без спешки и опасений. Соответственно, наличное государство есть результат деградации идеального, и раз мы имеем дело с деградацией, следовательно, идеальное государство имелось в прошлом. Отсюда — главная идея Поппера — государство Платона есть средство остановки времени и возвращения в прошлое.

Трудно оценить сравнительный уровень развала, в котором погрязла афинская демократия при жизни следующего за Периклом поколения. Все, что было до того, и почти все, что возникло после, совершенно развалилось, так что неясно, насколько эта ситуация отличалась особенной критичностью. Но ощущение, что все катится в тартарары и дальше будет хуже, если это не прекратить, знакомо жителям любых эпох. Да что там далеко ходить, возьмите хоть нашу. Отсюда идея Поппера кажется естественной и убедительной. Трактовка государственного насилия над свободой как способа остановить время оказывается главной объяснительной гипотезой для интерпретации авторитарного застоя еще и потому, что дает диалектическую надежду: чем сильнее насилие, которому мы совершенно не способны противостоять, тем больше веры, что изменения неизбежны и все само развалится. Я помню, как восхищался Поппером, когда его издал в России Джордж Сорос: тогда многих волновал вопрос о том, как случился позднесоветский застой и как потом вдруг все лопнуло, а Поппер все объяснил. Ровно так же восхищаюсь и теперь. Однако проблема заключается в том, что сам Платон нигде не говорит, что его государство нужно, чтобы остановить время. Это полностью интерпретация Поппера.

Платон, повторю, говорит, что государство нужно для установления справедливости, но справедливость — довольно сложное понятие. Для Поппера тут нет и тени проблемы, справедливость для него — это «беспристрастная оценка несогласующихся требований отдельных лиц». Но каждый раз, когда ощущение несправедливости всего, что вокруг, охватывает тебя и окружающих, становится очевидно, насколько этот формальный юридический принцип бездушен и как эти либералы не понимают глубинный народ. Нужна не беспристрастная оценка, а как раз пристрастная, такая, которая вошла бы целиком в мое положение, учла бы все видимые обстоятельства и невидимые движения души и отдала бы мне должное, такое, чтобы я с этим согласился и принял, и при этом так произошло бы со всеми вокруг. Платон бьется над этой проблемой, он заходит на цель под разными углами, с самых неожиданных сторон, он снова и снова возвращается к ней; «предисловию» о справедливости, как он это называет, посвящена половина диалога «Государство», но в итоге там так и нет определения, что же это такое. Вместо этого в «Государстве» появляется один из центральных образов платоновской философии — притча о Пещере.

«Представь, что люди как бы находятся в подземном жилище наподобие пещеры, где во всю ее длину тянется широкий просвет. С малых лет у них на ногах и на шее оковы, так что людям не двинуться с места, и видят они только то, что у них прямо перед глазами, ибо повернуть голову они не могут из-за этих оков. Люди обращены спиной к свету, исходящему от огня, который горит далеко в вышине, а между огнем и узниками проходит верхняя дорога, огражденная, представь, невысокой стеной вроде той ширмы, за которой фокусники помещают своих помощников, когда поверх ширмы показывают кукол. <…> Представь же себе и то, что за этой стеной другие люди несут различную утварь, держа ее так, что она видна поверх стены; проносят они и статуи, и всяческие изображения живых существ, сделанные из камня и дерева. <…> Разве ты думаешь, что, находясь в таком положении, люди что-нибудь видят, свое ли или чужое, кроме теней, отбрасываемых огнем на расположенную перед ними стену пещеры? <…> Не то же ли самое происходит и с нами?»

Это очень известный фрагмент, и суть его сводится к тому, что мир, в котором мы находимся,— это пещера, где мы в оковах; существует истинный мир, а реальность — только тень этой истины. Но важно не только сообщение о существовании этого мира, важно то, что оно звучит в «Государстве». Государство есть средство приведения реальности в гармонию с замыслом о ней, и именно поэтому возникает понятие справедливости. Справедливость — это соответствие всего вокруг порядку неба, понятое, однако, не в религиозной, а в этатистской парадигме. На небеса ведет не церковь, а государство, и поэтому оно так радикально меняется. Цель государства Платона, как она осознается им самим,— это вовсе не остановка времени и не борьба с демократией, это спасение человечества с помощью государства.

Странно сопоставлять отточенную, воспитанную наукой и логикой философию Поппера с идеями русского религиозного ренессанса, отличающегося весьма пониженной нормой ясности, а уж для человека либеральных убеждений — странно вдвойне. Тем не менее я думаю, что князь Евгений Николаевич Трубецкой гораздо точнее Поппера понимает Платона, когда говорит следующее: «Чтобы осуществить идею, чтобы подчинить ей земную деятельность человека, для этого недостаточно одиноких усилий человеческой личности, для этого нужно взаимодействие людей, объединенных в один коллективный, социальный и политический организм. В основе общежития у Платона лежит <…> цель, которая определяет собой и индивидуальную жизнь личности. Государство ведет своих граждан к загробной, вечной, жизни; оно обуздывает их телесные влечения, подавляет в них всякие земные интересы, стремится к искоренению их эгоизма, заботится о внутреннем их объединении во взаимном дружестве, воспитывает в них единомыслие и единодушие. Полития Платона задается, в сущности, той же задачей, которую в христианском мире преследует церковь: это — союз людей ради общего их спасения, и в этом отношении Платонов идеал есть предварение христианского общественного идеала».

Но у Платона не было ни откровения, ни церкви; Христа, может, и ждали, но он еще не явился. Вместо молитвы у него сократический диалог, где он ищет высшую справедливость логическим путем, а вместо церкви — государство. Никто не сказал ему: «Царство мое не от мира сего», и он создал инструмент, позволяющий преодолеть границу между мирами, из подручных материалов.

Конечно, это ужасный инструмент, который калечит человека, лишая всего, ради чего стоит жить,— любви, дома, семьи, детей. Хотя по замыслу не всех, а только чиновников и идеологов, но, как показывает опыт, на себе им трудно остановиться. «Всех, кому в городе больше десяти лет, отошлют в деревню, а остальных детей, оградив их от воздействия современных нравов, свойственных родителям, воспитают на свой лад»,— говорит Платон, чего уж тут рассуждать о спасении. Но у этого инструмента есть одно важное преимущество.

Платон открыл истинное государство в ситуации демократии, когда авторитет наследственного основания власти или власти по праву победителя не был особенно высок. Для демократии же вопрос о легитимности стоит довольно остро. Каждый, кто избирал и был избранным, знает, что в осмысленность электоральных процедур с точки зрения общего блага можно верить только по созданной по другому случаю формуле Тертуллиана: «верую, ибо абсурдно». Платон придумал невероятно действенное основание власти — она легитимна постольку, поскольку является инструментом всеобщего спасения и ведет в мир истины. Любое насилие государства над гражданами можно обосновывать этим вдохновенным образом, и, собственно, с тех пор оно так и обосновывается.

Мне кажется, это точка возникновения утопии. Конечно, есть утопии сельской жизни, которые суть миры чистой фантазии, утопии мысленного эксперимента и технического прогресса, которые не задаются вопросом о том, в каком государстве реализуется описываемый идеал. Но эти парагосударственные образования — периферия утопической традиции. На основной же ее территории государство присутствует, и координатная сетка этой территории создана Платоном. Справедливость у него предстает как единство Истины, Добра и Красоты (потом Боэций превратил это в три зеркала, в которых человек может лицезреть Бога). Соответственно, в высший мир можно восходить по трем осям — философии, этики и искусства, а это описывает практически все разновидности утопий — научные, этические и эстетические. Я полагаю, что Платону действительно удалось найти эйдос государства, который неизменно и неуничтожимо стоит вне времени,— если не в смысле его конкретного устройства, то в смысле предназначения государства вообще. Это инструмент установления справедливости на Земле, где справедливость понимается как божественный порядок. Утопии, в сущности,— это комментарии к Платону, ответы на вопрос о том, как построить платоновское государство.