В Москве на 93-м году жизни скончался Вадим Гаевский — театральный критик, балетовед и историк театра, автор множества книг, профессор, воспитавший несколько поколений российских критиков и при этом сумевший не вписываться ни в какую систему — ни в советскую, ни в российскую.
Театральный критик Вадим Гаевский
Фото: Илья Питалев, Коммерсантъ / купить фото
Театральный критик Вадим Гаевский
Фото: Илья Питалев, Коммерсантъ / купить фото
Официальное признание — вроде звания заслуженного деятеля искусств Российской Федерации или «Золотой маски» «за выдающийся вклад в развитие театрального искусства» — он получил уже в старости. Но в своей, театральной, среде был любим и уважаем с первых шагов на профессиональном — расстрельном — поприще, хотя «любимый критик» такой же оксюморон, как «доброжелательный людоед».
При этом — необычайный случай: все семьдесят лет в такой подцензурной стране, как наша, он писал только то, о чем знал, и только так, как хотел.
Театроведческий факультет ГИТИСа он закончил в начале оттепели. Вскоре в Москве уже вовсю гремел «Современник», в Большом появился Юрий Григорович со своим программным «Каменным цветком». Но молодой Гаевский, лучший студент Абрама Эфроса, выбрал для курсовой старый добрый МХАТ; точнее, одного из его героев — Бориса Ливанова в роли Соленого. И — балет XIX века: как бы его ни «развивали» в советскую эпоху, классический танец оставался почти тем же, а балерины, как и 100 лет назад, были богинями и музами. Молодой критик обладал редким даром влюбляться в спектакли и в своих героев, и редчайшим — облекать свою страсть в поэтические формулы редкой красоты и убедительности.
Однако в эскапизме Гаевского обвинить трудно: то и дело вольно или невольно он оказывался в эпицентре актуальных событий и из-за своей бесхитростной честности не раз попадал в опалу.
При этом страшно переживал, что из-за него страдают другие люди — уволенные издатели или редакторы, выпустившие его статью или книгу на вроде бы далекую от политики тему. В анналы истории вошел его сборник «Дивертисмент» 1981 года издания: книгу о балете власти сочли настолько крамольной, что тираж изымали из продажи. А всего-навсего критик Гаевский, начав с романтизма и Тальони, добрался до современности и в статьях, звучащих как музыка, трезво проанализировал концепцию и образный строй «Спартака» и «Ивана Грозного», признанных эталонными советскими спектаклями.
Будучи формально театральным критиком с очень конкретной специализацией, Вадим Гаевский в реальности всю жизнь оставался человеком театра в самом широком смысле слова. При этом, несмотря на большую любовь к новостям, хитросплетениям и сенсациям закулисья, в театре его место всегда было в зрительном зале. И, возможно, как никто другой Гаевский доказывал, что это место — не место постороннего наблюдателя, расставляющего оценки «за технику» и «за артистизм». Он вообще не ставил отметки, он был тем, кто позволяет себя очаровать, увлечь, не жертвуя при этом ни остротой критического суждения, ни эрудицией, ни способностью видеть за конкретикой спектакля, иногда очень грубой и прагматичной, огромный контекст: исторический, психологический, эстетический — и всегда живой.
Он был невероятным рассказчиком о театре, и в жизни, и на бумаге. В каком-то смысле все написанное Гаевским о театре — это череда портретов, в которых субъект, будь то актер, режиссер, спектакль или целая театральная эпоха, сохраняются, живут дальше. И рассказы его, и книги были не о балете или драме — они были о театре как самостоятельной форме жизни, сопряженной со всеми остальными ее формами, отражающей и преломляющей их.
В его рассказах театр жил дольше и иногда — интереснее, чем на самом деле. Эта способность делать театр живее, больше, интереснее не имеет никакого отношения к пресловутой «комплиментарности» критики.
Она лишь следствие почти утраченного — а для Гаевского единственно органичного — представления о том, что критическая мысль есть продолжение спектакля, его способ существования во времени. Именно ему и еще нескольким людям из его же поколения мы обязаны представлением о том, что мысль — это тоже эстетическое явление, а отношения критики и эстетики — не отношения картины и зеркала, в котором картина отражается. Неслучайно рецензии Гаевского можно декламировать как самые прекрасные театральные монологи, в некоторых из них не меньше красоты и драмы, чем в монологах героев Шекспира, и дело здесь не в литературности слога, в блистательном владении стилем — это красота и драма художественной мысли.
Его последние годы были связаны с преподаванием, понятым и принятым совершенно неформально: студенты и студентки театроведческого отделения РГГУ на протяжении многих лет были его радостью, его заботой — и важнейшей частью жизни. Но эта по всем меркам поздно начавшаяся преподавательская работа была не более чем официальным закреплением, «визуализацией» статуса Вадима Гаевского в театральном мире. В каком-то смысле все его более или менее постоянные собеседники были его учениками. У него хотелось учиться и ему хотелось подражать, хотя каждый знал, что подражание в данном случае обречено, ибо скопировать можно только интонацию, но не ее природу, не ее источник. И число тех, кто у Вадима Гаевского чему-то важному — а иногда и главному — в этой профессии, в этом искусстве и в этой жизни научился, во много раз превышает официальные академические списки его студентов. Сегодня у них у всех, официальных и неофициальных, формальных и неформальных, день большой общей утраты. Как, впрочем, и у всего театра, из которого сегодня ушел выдающийся человек — ушел не со сцены, а из зала.