До ноября в Санкт-Петербургском музее театрального и музыкального искусства открыта умнейшая и смешнейшая выставка «НЭП: хлеба и зрелищ!». Проект приурочен к 100-летию новой экономической политики, которая была принята к действию в марте 1921 года на X съезде партии большевиков. Историки считают, что такое разрешение частного предпринимательства за десять лет вывело РСФСР из полной разрухи. Театроведы видят в этом свой сюжет: уставшие от ужасов гражданской войны люди жаждали развлечений и простых радостей жизни, а предприимчивые деятели культуры шли навстречу новому зрителю. О самых разных сценах 1920–1930-х годов — легких жанрах, частных театрах и эстрадных антрепризах — рассказывает эта выставка и побывавшая на ней Кира Долинина.
Фото: Александр Коряков, Коммерсантъ
Фото: Александр Коряков, Коммерсантъ
Между голодом и голодом (между гражданской войной и голодомором), между ленинским красным террором и сталинскими репрессиями 1930-х, между мечтающим свой новый мир построить авангардом и спущенным с поводка в 1932-м соцреализмом лежит зона художественной свободы, равными которой в нашем отечестве в XX веке могут считаться разве что оттепель и постперестроечные годы. И то в первом случае и речи не было о свободе экономической, а во втором — «нормальная» жизнь была так давно, что ее приходилось переизобретать заново. Десяти годам НЭПа мы обязаны много чем, прежде всего тем, что были накормлены хлынувшие в города крестьяне, но и сумасшедшей скоростью развития новой литературы, нового театра, новой музыки и вообще всякого нового искусства.
О «высоком» искусстве этого периода сказано очень много, а вот о «низком», «нэпманском», «уличном», «полублатном», «ресторанном», «коммерческом» — почти ничего. И выстроить на этом пустыре выставку оказалось отличной идеей. Исходной точкой для сюжета выбрали понимание этого времени как времени тотального смешения всего и вся. Сдвигались с мест целые нации, сословия сначала уничтожались, а потом, не уничтожившись, менялись местами со скоростью света. В годы военного коммунизма солдаты по бесплатным билетам запускались в петроградское Дворянское собрание, где эту невозможную раньше публику приучали не щелкать семечки и не курить во время концерта, как это было принято в синематографе. Сохранились воспоминания, что особенно хорошо было слушать Бетховена, лежа, подстелив шинели, на хорах и глядя на радужные блики хрустальных люстр. Бетховен, правда, не помешал тем же революционным матросам громить барские квартиры, особняки и поместья, выгоняя бывших хозяев на улицу (и это еще не самый плохой вариант). НЭП «бывших» на свои места не вернул, но позволил каждому иметь свои развлечения. Получив «хлеб», городской народ требовал «зрелищ». И голосовал он, как водится, кошельком.
Взять, например, только что потерявший свой столичный статус Петроград. В 1921–1922 годах театры стали расти как грибы после дождя: на Невском проспекте, 30, открылся «Сверчок на печи» и проработал всего год; немногим больше продержался на Невском, 50, Театр для всех с декорациями Бориса Кустодиева; на Невском, 108, появился «Гиньоль» с инсценировками Эдгара По; на Невском, 72,— частный Свободный театр, которым вначале руководил актер и режиссер Александринки Леонид Вивьен, а потом именно в нем впервые в Петрограде появился Леонид Утесов. По этому случаю откопали чудную цитату из Утесова: «Наш театр имеет три части. Главная из них — касса. Сначала мы хотели построить только одну кассу, но нам это не разрешили. Пришлось пристроить зрительный зал и сцену».
Одесский юмор вообще лучше всего подходит для творившегося в эти годы. Цитатами из великих одесситов можно описать почти все, о чем рассказывает выставка в Театральном музее. Негритянский джаз, «музыка толстых», ресторанный разгул; пухлые ляжки и горжетки дам, не менее пухлые портмоне «господ»; оперетта и мюзик-холл; новый тип слащавых эстрадных голосов и мода на жестокий романс с блатным прононсом; конферансье и акробатические этюды; театр эстрады и цыганские хоры, эротика и танцы апашей. Новое и старое смешалось как на хорошей барахолке и потреблялось так же — с азартом, угаром и отсутствием каких-либо долгосрочных планов. Все могло закончиться в любой момент. Оно и закончилось — 1930-е заморозят все напрочь.
Понятно, что об этом времени вспоминали мало, несоветское оно какое-то. А когда все «несоветское» стало модным, искусство НЭПа приписали к категории «пошлого», то есть недостойного. Таким его видели и современники. Записные идеологи были в ярости: «Все, что принижало искусство, теперь снова сорвалось с цепи и несется, закусив удила. Театры, театрики, кабаре, кафе с музыкой, "концерты", "вечера веселых настроений" — все это мутной волной заливает РСФСР. Используется все, что заставляет обывателя, мещанина платить». Однако в этой мутной воде нет-нет да мелькнут имена, составляющие красу и гордость отечественного искусства: Николай Акимов, Рина Зеленая, Сергей Мартинсон, Владимир Лебедев, Николай Евреинов, Вера Ходасевич, Сергей Радлов, Юрий Анненков… Тут и пародия была, и «халтуры» разные, и честная работа. Смотреть на следы этого короткого цирка упоительно интересно. Начать понимать истоки тех или иных более устоявшихся явлений — прежде всего возможности сосуществования в интеллигентском городском способе потребления культуры блатных, ресторанных и «высоких», «авторских» явлений — полезно. А еще это очень смешно. Остап Ибрагимович встает как живой.