История искусности

В корпусе Бенуа Государственного Русского музея проходит при поддержке ВТБ выставка к 150-летию Игоря Грабаря (1871–1960). В экспозиции представлено более 100 произведений 1880–1950-х годов из коллекции Русского музея, Третьяковской галереи, других музеев России и частных собраний Москвы и Санкт-Петербурга, а также архивные материалы. Юбилейный жанр обязывает к славословию, однако Кира Долинина считает, что герой этой экспозиции не самый для этого подходящий персонаж.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Игорь Эммануилович Грабарь прожил на этом свете 89 лет, из которых более 70 занимался живописью и графикой, немного архитектурой, немного декоративно-прикладным искусством и писал очень много искусствоведческих и критических текстов. Он был академиком всех нужных на его пути академий (даже пожизненным членом парижского Осеннего салона), занимал высокие должности при разных правителях, имел влиятельных покровителей, массу наград. Не обошлось и без Сталинской премии (1941). Представить себе историю русского искусства без Грабаря невозможно. Но вот остался ли он в ней как художник? Или все-таки как историк и высокообразованный администратор? Что важнее — картины или тексты? Членство в «Мире искусства» или посты в советских академиях наук и художеств? Вопросы, конечно, могли бы показаться дурацкими (долгая жизнь — разные периоды), если бы они не были принципиальными для понимания нынешней выставки.

Проблема в том, что Игорь Грабарь был очень средним художником. Всегда таким был, советскую власть в упадке таланта в данном случае не обвинишь. Это, впрочем, совершенно ему не мешало выставляться там, где он хотел; быть принятым в компанию тех, кто ему казался близким и важным; продавать свои работы Третьякову, Морозовым, государственным музеям и частным коллекционерам. Он был идеальной промежуточной фигурой при всех властях и при всех художественных страстях.

Прекрасно образованный (Санкт-Петербургский университет, Императорская академия художеств, класс Репина, знаменитая мюнхенская школа Ашбе, курс архитектуры в мюнхенском Политехникуме), насмотренный в искусстве, старом и новом, по всей Европе, много работавший в архивах для изучения древнерусского искусства, с хорошим литературным стилем и невероятным тщеславием, Грабарь объявился в Петербурге после нескольких лет жизни в Германии в 1901 году. К этому моменту он уже поработал художественным критиком для одного из самых многотиражных иллюстрированных журналов Российской Империи — «Нивы». Был заочно знаком он и мирискусникам — писал «письма»-обзоры по заказу Дягилева для «Мира искусства». В круг Бенуа он и попытается войти сразу по приезде. Скажем прямо, там ему не обрадовались. Александр Бенуа в своих воспоминаниях описывает этот момент очень жестко: «непрерывное хвастовство», «желание играть первую роль», «отсутствие юмора» и, главное, «тон» («…тон Грабаря был (особенно тогда, в первые годы) положительно невыносим. Он все время кого-то чему-то учил, причем в громадном большинстве случаев то были изжитые и уже давно нами пережитые истины») — все это вызывало насмешки у большинства членов кружка. Дягилев откровенно ревновал к «конкуренту» (за Грабарем были огромные деньги его московских приятелей и меценатов князя Сергея Щербатова и Владимира фон Мекка). Практичный Философов насмешничал за спиной, но видел, что новичок «может пригодиться для разных дел». С симпатией к нему отнесся только Серов, хотя это многого стоило. Вопрос о весомости живописи Грабаря встал довольно быстро: многие рецензенты столичных газет набросились на этого европейца и декадента, «свои» же, как раз наоборот, видели в первую очередь вторичность его изобразительного языка. Бенуа будет защищать Грабаря-художника, но как человек с очень тонким глазом не сможет не сформулировать основную его проблему — техницизм: отстаивал оригинальность его творчества, считал, что холсты имеют «огромное значение как школа, как пример технических достижений», обращал внимание на логичность его живописных приемов, которые убеждают, что «эта манера хороша и что посредством ее можно достигать таких эффектов, которых не достичь иным способом».

Выставка Грабаря — это прежде всего пейзажи и натюрморты. Солнце, февральская лазурь неба и снега, васильки, дома с мезонинами, веранды, аллеи, дачный рай. Глазу приятно, сердце радостно отдается ностальгии, голова остается легкой. Формальный сюжет тоже имеется: то самое «декадентство» (то есть ученический импрессионизм, пуантилизм, сезаннизм), за которое Грабаря ругали в 1900-х, проживет ровно до 1931 года, когда невероятно прозорливый художник перековался в суховатые «реалисты» еще даже до того, как был к тому дан приказ партией и правительством. Потом многие годы его живопись будет аккуратной, техничной и бесконечно осторожной; вырастет целый куст неплохих портретов, но ни один из них не сравнится с портретами самого Грабаря кисти Кустодиева и Малявина, от которых глаз не отвести. Не надо быть особым знатоком, чтобы предсказать, когда именно на холстах Грабаря вновь появится воздух — в 1956 году, конечно. Скорее, желание воздуха у очень старого мастера, но все же.

Грустная получается картина. Даже самые знаменитые «инеи», деревья и снега Грабаря — лишь тень тех же, но куда более внятных и сильных приемов у Борисова-Мусатова, Левитана, бубнововалетцев, даже Рериха. За довольно слабой живописью не разглядеть того Грабаря, который и правда был и остается очень важной фигурой отечественного искусства. Директора Третьяковки, который перевесил всю галерею так, чтобы это стал настоящий музей; автора работ о Серове, Андрее Рублеве, Феофане Греке, многие десятилетия двигавшего проект многотомной «Истории русского искусства» редактора; отца-основателя Реставрационного центра, сейчас носящего его имя. Да, он был хитрый, умелый царедворец при всех выпавших на его долгую жизнь правителях, и его живопись от этого сильно пострадала. Но и сделал он много. В конце 1940-х он получит от давно уже жившего в Париже Бенуа письмо, в котором бывший лидер мирискусников позавидует оставшемуся при деле коллеге: «В твои надежные руки поручена вся российская старина». Не зря Дягилев ревновал — Грабарь успеет сделать куда больше. А истории осталось рассудить, чей вклад важнее. Она и рассудила.