Как секта становится фундаментом идеального города

В 1849 году Джеймс Силк Бэкингем, журналист, писатель, философ, путешественник, член парламента, «радикал» (так именовались последователи утилитаризма Иеремии Бентама), опубликовал свой труд «Национальные проблемы и средства их решения, с проектом образцового города» (National Evils and Practical Remedies: With the Plan for a Model Town), который до того был представлен парламенту как план реформ. Проект города Виктория на десять тысяч жителей, который содержит этот труд, был нарисован архитекторами Джеймсом Беллом и Джорджем Чайлдом, но программа — а это 500-страничный текст с анализом социальных проблем, описанием экономики города и дизайном политической системы управления — принадлежит Бэкингему. Он спорил с теми, кто называл Викторию утопией, для него это был продуманный план действий. Но вторая половина XIX века — это время, когда утопия устремляется к своему будущему воплощению, так что реалистичность плана не отменяет его утопических качеств.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

На Бэкингема произвел впечатление Роберт Оуэн, его социальные эксперименты на фабрике в Нью-Ланарке. Однако после предложенного Оуэном парламенту в 1817 году плана переселения населения в «Деревни единства и сотрудничества», то есть собственно его утопии, и начатой им широкой дискуссии Бэкингем становится противником Оуэна из-за двух существенных расхождений.

Во-первых, атеизм Оуэна. Бэкингем был верующим человеком, но спорил он с Оуэном не поэтому — как либерал он уважал свободу совести. Он считал отказ от религиозных институтов подрывающим план изнутри. Тут был философский аспект — Оуэн отталкивался от квакерской утопии Джона Беллерса, но убрал ее религиозный фундамент, Бэкингем счел это странным. Что заставит людей жить сотрудничеством, если они не соединены верой? Однако помимо этого вопроса (важного, как мы знаем: последующие практики утопии, отвечая на него, зашли в тупик полицейского насилия) был и чисто практический. В Англии закон предписывал состоятельным гражданам содержать бедных сограждан, приписанных к одному с ними приходу,— это был естественный фундамент утопических поисков, нечто аналогичное русской общине в славянофильской мысли. Бедных на фоне индустриальной революции становилось все больше. Уничтожить религиозные институты означало отказаться от сотрудничества с приходом, то есть в том числе с теми гражданами, которые были экономически заинтересованы в реформах. Бэкингем так не хотел.

Во-вторых, коммунизм Оуэна. Тот требовал отказа от частной собственности, Бэкингем считал это ошибкой. В отличие от Оуэна он был очень образованным человеком и, в частности, хорошо знал достижения новой экономической мысли — Адама Смита и Давида Рикардо. Соответственно, он полагал институт частной собственности фундаментом экономического развития и считал, что если ее не будет, не будет и развития, то есть бедные останутся бедными.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Однако, следуя за Адамом Смитом (он приводит обширные выписки из его работ в предисловии к своему труду), Бэкингем отказался от его логики. Вернее сказать, попытался решить так называемую «проблему Адама Смита» путем синтеза противоположностей. Проблема эта в следующем. Самой известной работой Смита является «Исследование о природе и причинах богатства народов» — это азбука рыночной экономики. Здесь развитие выводится из сочетания частной собственности и конкуренции, экономическая формула природы общества — «человек человеку конкурент». Сам Смит, однако, считал более значительной своей работой «Теорию нравственных чувств». Здесь природа общества выводится из понимания нравственности как социального института, из способности человека отказаться от эгоизма ради других, и это оказывается основой развития цивилизации. Так все же эгоизм и конкуренция или нравственность и сотрудничество? Сам Смит никак не ответил на этот вопрос, предоставив разбираться потомкам, и мы до сих пор разбираемся, а Бэкингем был одним из первых. Ответ следующий: частная, а не общественная собственность, но не конкуренция, а сотрудничество.

Это, особенно для сегодняшнего русского уха, выглядит как раз утопией, это оксюморон, соединение несоединимого. Однако Бэкингем искал ответ не применительно к общим принципам, а к устройству города, и нашел решение — город как акционерное общество. Собственно, это и есть главный сюжет его труда, треть которого — экономические расчеты, баланс этого города, права акционеров, дивиденды по акциям — он положил слова утопии на музыку бухгалтерии. На фоне других авторов середины XIX века, направивших утопию в развлекательную сторону романа (Кабе, Беллами, Одоевский, Чернышевский), этот бухгалтерский отчет выглядит невыносимым занудством. Но, напомню, это изначально был не текст для читателя, а проект для комиссии парламента. Для Британской империи, силу и славу которой составляли как раз акционерные общества (одна Ост-Индская компания чего стоит), идея Бэкингема была несколько более внятна, чем для нас, его город недаром назывался Виктория в честь правящей королевы.

От себя скажу, что считаю идею города как акционерного общества замечательным изобретением — это позволяет превратить общественные блага, сады и парки, театры и стадионы, да просто улицы и площади, то, что не нужно никому в отдельности, но нужно всем вместе,— в экономический актив каждого, ну и распоряжаться этим не для услаждения глаза правителя, а для роста благосостояния акционеров. К сожалению, известная специфика акционерного права в России, и особенно практики его применения, делает эту идею совершенно безответственной утопией. Впрочем, и у Бэкингема ничего не вышло — его город не был построен. Однако город-сад Эбенизера Говарда, представителя следующего поколения английских утопистов, хотя и полностью сменил архитектурный облик, экономически основывался как раз на модели Бэкингема. И этот город завоевал в ХХ веке весь мир — и с минимальными, в отличие от других утопий, отрицательными для мира последствиями.

Вернемся, однако, к архитектуре. Она пафосна. Город состоит из пяти вписанных друг в друга квадратов, которые образуются сплошной линией домов. На центральной квадратной площади — высокая башня, в ней и первом квадрате домов вокруг нее находится городская власть. Во втором от центра квадрате расположены дома богатых, можно сказать, аристократии, в третьем — дома средней буржуазии и буржуазных специалистов, в четвертом — дома приказчиков, стряпчих, управляющих, можно сказать, менеджмента, в пятом — рабочие. Качество жилья различается по площади, но не уровню инженерного обеспечения — все обеспечены водой и ватерклозетами (1849 год!). Между рядами застройки располагаются широкие парковые полосы. Бэкингем считал озеленение и вентиляцию (вместе с канализацией) главным средством борьбы с эпидемиями, а освещение — средством борьбы с преступностью, и был прямо-таки фанатиком благоустройства. В парковых полосах расположены отдельно стоящие общественные здания — школы, бани, библиотеки, рисовальные классы, университет и музей. Надо сказать, с точки зрения традиционного европейского города такое расположение выглядит неграмотно — при общественных зданиях нет площадей. Такой абсурд встречается только в модернистских микрорайонах, и можно сказать, что здесь Бэкингем, а точнее, его архитекторы Белл и Чайлд предсказывают будущее. Стоит добавить, что помимо типичных для утопической традиции общественных сооружений у Бэкингема появляются физкультурные залы, нынешние ФОК’и,— в духе новейших для его времени урбанистических теорий он считал спорт столь же необходимым для здоровья граждан, как и гигиену.

Нет смысла пересказывать всю программу города Бэкингема — она в значительной степени взята у Оуэна. Жители города также делят свой труд между промышленностью и сельским хозяйством, и то и другое расположено за городской чертой, главные занятия внутри города — образование, и детей и взрослых. На монастырскую структуру он накладывает просвещенческую сетку улиц, идущих от края города к центру. Это проспекты Справедливости, Единства, Мира, Согласия, Мужества, Милосердия, Надежды и Веры — такое могли бы предложить Робеспьер или Вашингтон.

По этим улицам льется свет, центральная башня снабжена электрическим фонарем, который, как пишет Бэкингем, освещает весь город. Замечу, что при избранной планировке это невозможно даже при использовании современных стадионных фонарей, не говоря уже об устройствах середины XIX века, так что, я думаю, фонарь имел скорее символическое значение. Тут нужно учитывать, что Бэкингем был масоном (членом Royal Naval Lodge, о чем он рассказывает в автобиографии), это позволяет вспомнить об основанном Гермесом Трисмегистом Адоцентине, идеальном городе арабского учебника магии «Пикатрикс». Там в центре города возвышается маяк, вспышки которого озаряют город светом семи планет. «Пикатрикс» — это авторитетный источник и для ренессансного герметизма Джордано Бруно и Кампанеллы, и для выросших из нее розенкрейцеров, чье наследие принципиально важно для масонов.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Напомню, что к розенкрейцерам был близок Иоганн Валентин Андреа — ему приписывается создание основных розенкрейцерских текстов. Его Кристианополис выглядит непосредственным предшественником Виктории в смысле планировки (город из вписанных друг в друга квадратов). Андреа пытался переосмыслить для нужд идеального города устройство монастыря, и монастырь — первое, что приходит в голову при рассмотрении архитектуры Виктории. Тут несколько библейский сюжет — Андреа родил Беллерса, Беллерс родил Оуэна, Оуэн родил Бэкингема, а Бэкингем родил Говарда. Притом что у Бэкингема горожане — собственники жилья, след монастыря Андреа у него остается,— он сохранил в городской жизни общественные трапезы, дома у него горожане не едят, и у него не предусмотрено разделения рациона в зависимости от имущественного статуса.

Но это роскошный монастырь, не скромное поселение Андреа, а некий королевский квартал, заставляющий вспомнить, что Пале-Рояль в Париже изначально был резиденцией кардинала Ришелье. Дома рабочих у Бэкингема оформлены в тосканском ордере, у приказчиков тоже, но со стеклянными витринами — «как Барлингтон Аркада на Пиккадилли или Нижняя Аркада на Стрэнде» (знаменитые лондонские пассажи — то есть в городе есть торговые улицы), буржуазия и буржуазные специалисты живут в дорике, аристократия украсилась ионическим ордером, а здания власти оформлены коринфским — то есть социальная иерархия передана витрувианской иерархией ордеров. Для акционерного общества архитектурная программа — учтем и массу общественных зданий, и благоустройство — выглядит расточительной, Говард впоследствии все это отбросил. Бэкингем, однако, видел в этом дополнительный источник дохода. Сам опытный путешественник, написавший путеводители по Европе, Индии, античной Азии (на них до сих пор ссылаются в исследованиях антиков на территории Турции и Сирии) и Америке, он считал туризм одним из перспективных бизнесов и полагал, что Виктория должна стать доходной достопримечательностью. Это кажется анахронизмом, нереальной модернизацией для 1849 года, как будто программа нового города отредактирована сегодняшним консалтинговым бюро. Но тут надо напомнить, что у Оуэна в Нью-Ланарке был постоянный поток визитеров — до двух тысяч в неделю. На этом можно строить бизнес, даже в сегодняшних моделях поток в 100 тысяч туристов в год для десятитысячного города считается минимальным порогом для начала развития туриндустрии, а в викторианской Англии турист был богаче нынешнего — массы еще не путешествовали.

Этот человек является идеальным воплощением идеи эклектики. Он соединил традицию англиканского прихода, масонство, идеологию Просвещения, эксперименты Оуэна, новые стандарты благоустройства городов с новой экономической наукой — вообще среди утопистов люди настолько широко образованные и умеющие мыслить в столь разных логиках не встречаются. Он четко понимал цель своей программы, следуя максиме Иеремии Бентама — «максимум счастья для максимума людей».

Но самое поразительное в том, что, стоя на вершинах всей доступной ему социальной мысли своего времени — а признаемся себе, мы не так далеко от нее ушли, как хотелось бы,— он достаточно ясно отдает себе отчет в том, что на этой основе идеального города не выстроишь. Напомню, его город — это город не конкуренции, а сотрудничества. Есть его экономическая модель в виде акционерного общества, но это вопрос обеспечения базовых потребностей. А как в условиях, когда люди сильно различаются в деньгах, избежать социального турнира? Его любимый Адам Смит, открыв конкуренцию и экономический эгоизм и получив за это открытие огромный постоянный пенсион от Шотландии, продолжал жить крайне скромной жизнью и все деньги тратил на благотворительность — но это индивидуальный нравственный выбор. А как сделать это социальным институтом?

И здесь Бэкингем обращается к неожиданному сюжету. В своем путешествии по Америке он столкнулся с поселениями протестантских сектантов — моравских братьев, а потом шейкеров — и описал их, отчасти как этнограф (с анализом экономических принципов, семейной жизни, общественного взаимодействия и управления, идеологии), отчасти как сочувствующий христианин, обнаруживший в простой общине первоначальные квакерские идеалы, из которых выросла мораль его Англии. И именно этот опыт он считает необходимым распространить на свой город — и на структуру управления, и на правила повседневной жизни.

Александр Эткинд в своих книгах («Эрос невозможного», «Хлыст») показал, насколько принципиальным было сектантство для русской революции. Я помню, что, когда он опубликовал свои исследования на рубеже 2000-х годов, это казалось открытием, он открыл потаенный пласт идеологии революции, ее «подсознательное», как он это называет, которое никто не анализировал. Но это влияние сектантства на утопию казалось явлением глубоко русским, отчасти объясняющим некоторую специфику русского коммунизма. Но это не совсем так — Бэкингем делает ровно то же, что потом делали Богданов, Горький, Луначарский и т. д., только на 50 лет раньше. Его ход более естественен и понятен, чем у наших богостроителей, напомню, он отталкивается от необходимости реформы прихода, и секты ему нужны для того, чтобы радикализовать в приходе протестантский дух, который и так там был. Но последствия этого хода куда более принципиальны.

Попадая в XIX век, утопия начинает вбирать в себя принципиально новое знание — от общественной гигиены до акционерного общества,— и, я бы сказал, начинает трещать по швам. Непонятно, как все это свести к идеалам монастыря в миру, который сформулировал для протестантов Андреа. Утопии не хватает социального клея. И здесь вдруг обнаруживается неучтенное естественное социальное образование, выросшее на периферии цивилизации,— секта. Секта — это же и есть монастырь в миру! Надо только добавить в нее образование, финансы, гигиену, спорт, университет и все остальное — и рай на земле построен.