В галерее "С.П.А.С." отмечают 90-летие одного из самых известных мастеров стерлиговского круга, Александра Борисовича Батурина, скончавшегося год назад. Выставлено два десятка написанных в последние десять лет пейзажей из коллекции самой галереи, которая с начала 1990-х работала с художником.
Старомодные, неприличные уже чуть ли не во времена импрессионистов слова "маэстрия", "атмосфера", "воздух", "свежесть", "свет" так и просятся к пейзажам Александра Батурина. Но как еще описать этот пушистый, "пастельный" мазок, словно специально придуманный для того, чтобы оживить строгие кубы и пирамиды деревьев, эту манеру добавить зеркально серого в воду и в небо, чтобы все дышало и все во всем отражалось как бы само собой, без стерлиговской мифологии "касания" духовного и физического, как ни в ископаемых терминах доконцептуалистической критики. И кому приписать эту "Над вечным покоем" тишину, эту "Золотой осени" горячую охру, эти засасывающие в глубь картины извилистые речки-дорожки, эту интонацию тоски и ликования одновременно, как ни Исааку Левитану, сравнение с которым модернисту вообще не честь, а медвежья услуга.
Впрочем, в этих сезаннистских по большому счету пейзажах можно бесконечно обнаруживать перекрестья матюшинских радужных линий-мелодий, вычислять процент малевичевского прибавочного элемента, а вернее всего — разглядеть орнаменты "прямо-кривых" и "чашно-купольные" структуры Вселенной, открытые последним ленинградским авангардистом, студентом малевич-матюшинского ГИНХУКа Владимиром Стерлиговым, первым учеником которого и был Александр Батурин. Первым и по времени — семнадцатилетний ученик оказался в мастерской двадцатисемилетнего учителя аж в 1931 году — и по исключительному положению среди магистров стерлиговской ложи, так что даже учрежденный в Париже в 1996 году центр агитации и пропаганды стерлиговского метода получил название Института Батурина. Впрочем, от секты юных богоискателей, образовавшейся в 1960-е вокруг Владимира Стерлигова, он держался на некотором расстоянии. Сказывалась разница возрастов (хотя ее никто словно бы и не ощущал) и опытов (хотя лагерным прошлым Батурин никогда не кичился: в 1934-м его, и без того дворянского сынка, только-только приехавшего в Ленинград из шадринской ссылки, "замели" вместе с отличной компанией других политически неблагонадежных художников — Владимиром Стерлиговым, Верой Ермолаевой, Павлом Басмановым, и двадцать уфимско-усольских лет, вплоть до хрущевской реабилитации, было вычеркнуто если не из жизни, то уж точно из искусства). Сказывалась какая-то дореволюционная — опять старомодное слово — "индивидуальность", которая не признает партий и группировок. По воспоминаниям стерлиговца Алексея Гостинцева, когда в начале 1970-х, незадолго до смерти учителя, Батурин привез показать Стерлигову свои новые работы, то услышал от него: "Саша, вам полезно быть одному".
Эта индивидуальность могла многое себе позволить. Допотопный образ: седовласый бородатый импрессионист-долгожитель в толстом, домашней вязки, свитере, в черном артистическом берете, как будто только что с этюдов — и прямо на вернисаж. Допотопный словарь, когда в свободной геометрии деревьев и домиков любимой Вырицы без труда узнается классическое немногословие пейзажного Сезанна. Допотопную — хоть сейчас на третий этаж Эрмитажа, — из пастельных гармоний и размягченных кристаллов сотканную манеру. Язык не повернется назвать эту гармонию салонной, несмотря на то, что что-то в таком же роде с поразительным упорством и отсутствием фантазии пытаются освоить салонные живописцы вот уже без малого сто лет. Словно бы первый ученик Стерлигова оказался и последним русским сезаннистом, обнаружившим мистическое родство сезанновского средиземноморского рая с "иконностью" русского авангарда, осветившим окрестности Эстака дионисиевским Фаворским светом. Светом, к которому глаз Александра Батурина был особенно чувствителен. И как сказал один из друзей художника на открытии этой мемориальной выставки: "Не надо говорить 'светлая память', у нас другой о нем нет".
АННА ТОЛСТОВА