Как утопия превратилась в фэнтези

В истории искусства Уильям Моррис остался изобретателем дизайна как области деятельности, его обои, гобелены, витражи и мебель — это изумительные шедевры в истории роскоши, и фирма Morris & Co продает их до сих пор с неизменным успехом. Роман Морриса «Вести ниоткуда» — не самая интересная часть его наследия, но это, во-первых, утопия, во-вторых, утопия, мало похожая на другие.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Мне кажется, самым ярким эпизодом в утопии Морриса является глава XIII, где герой расспрашивает местного пожилого джентльмена о государственной политике:

— Какова ваша политика? — спросил я.

— Я вам отвечу очень кратко: с политикой дело у нас обстоит превосходно — ее просто нет. И если вы когда-нибудь на основании нашего разговора напишете книгу, поместите это отдельной главой, взяв за образец книгу старого Хорребоу «Змеи в Исландии».

Имеется в виду книга XVIII века «Естественно-историческое, гражданское и политическое описание Исландии», в которой содержалась особая глава о змеях в Исландии, состоявшая всего из одной строки «Змеи в Исландии не встречаются», и это более или менее сенсационное высказывание. Утопия как жанр — это проекты политического устройства, и заявить, что в твоей утопии нет политики,— это указание, что перед нами сочинение, идущее поперек всей традиционной утопической проблематики.

У Морриса есть статья «Как я стал социалистом». Там он говорит:

«Мне никогда не приходило в голову открыть Адама Смита, я не слышал ни о Рикардо, ни о Карле Марксе. <…> Вступив в социалистическую организацию, я попытался серьезно вникнуть в экономическое учение социализма, даже принимался за Маркса, хотя и должен признаться, что, получив громадное удовольствие от исторической части „Капитала", я был близок к умопомешательству, знакомясь с экономическими концепциями этого великого труда».

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Моррис окончил Оксфорд (философия, теология, история искусства). Видимо, уровень подготовки там был заметно слабее, чем в советском вузе, где высказывание «Маркс такой умный и великий, что я ничего не понял» не спасало от необходимости его выучить и уметь излагать. Но, возможно, это все же очень вежливое указание на то, что проблематика «Капитала» Маркса его не волнует. Его герой засыпает и просыпается в Британии через столетие, здесь отменены частная собственность и институт брака, и это, конечно, продолжение традиций утопического коммунизма Томаса Мора, Кампанеллы и Оуэна. Однако они отменены даже как-то более радикально, чем у них или у Маркса в том смысле, что забыты за давностью лет и не обсуждаются за неинтересностью темы.

Равно как не слишком интересует Морриса и проблематика политической борьбы. В отличие от традиционного утопического романа XIX века, здесь нет романтической фигуры революционера — героя, мыслителя, борца и молодца,— благодаря которому установился утопический порядок вещей. Победа утопических идеалов в прекрасной Британии будущего произошла невнятным образом.

«Реакционеры не могли заставить людей работать на них. <…> Везде их встречали обструкцией и злобными взглядами. Не только руководство армии выбилось из сил от затруднений, с которыми ему приходилось сталкиваться, но и гражданские лица, сочувствовавшие реакции, были настолько издерганы и подавлены ненавистью к ним, мелкими неурядицами и неполадками, что жизнь стала для них невыносимой. Некоторые из них умерли от этих тягот, другие покончили самоубийством <…>. В конце концов многие тысячи реакционеров, не выдержав напряжения, сдались и подчинились „мятежникам", а так как число последних все возрастало, всем стало ясно, что безнадежное когда-то дело теперь торжествовало, безнадежной же оказалась система рабства и классовых привилегий».

Что Морриса всерьез интересует в будущем устройстве общества — это отказ от прогресса. В Англии его мечты нет фабрик и заводов, нет индустриального производства, нет двигателей, станков, поездов, машин. Каждый изготавливает сам себе все предметы и любуется ими, те, кому это удается особенно хорошо, могут что-то изготавливать в подарок для соседей. Обезличенный труд на фабрике, где производятся товары для неведомых людей на неведомых рынках, совершенно отменен. Как это возможно, Морриса не слишком интересует. Из логики его повествования можно предположить: исчезновение избыточно чувствительных владельцев больших состояний, которые так расстроились, что их никто не любит, и либо покончили с собой, либо сдались мятежникам, высвободило огромное количество богатств, и их хватило на всеобщее процветание без промышленного производства.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Предыдущая фотография

Следующая фотография

1 / 4

Фото: Ann Ronan Picture Library / Photo12 via AFP

Фото: DIOMEDIA

Фото: DIOMEDIA

Фото: William Morris / The MET Museum

Зато он чрезвычайно внимателен к тому, какие прекрасные вещи удается создать людям кустарными методами. В утопии подробно описаны одежды жителей, и покрой, и ткани, необыкновенно изящные пряжки, великолепная обувь, кисеты, трубки, радующие глаз коврики и гобелены, подушки, диваны, кресла, сады, цветы, травы, лодки, весла, уключины и т. д. Что ни вещь, то шедевр.

Идеальным производством Моррис полагал средневековое: средневековый ремесленник, по его идее, совмещает в себе черты рабочего и художника, дарящего людям свое творчество, и здесь не происходит отчуждения мастера от результата его труда (эту мысль он взял у Джона Рёскина). Будущий коммунизм, как он описан в его утопии,— это община ремесленников-художников. Они все создают шедевры из радости сделать соседям что-то хорошее, и это и есть коммунизм. Чтобы он наступил, понятное дело, нужно отменить частную собственность, деньги, постоянные браки как порождение частнособственнического инстинкта, но это, повторю, Моррису представляется какой-то азбукой, которую нечего особенно обсуждать. У него другие открытия.

При демонтаже прогресса исчезают большие города, население вновь расселяется по деревням. Апофеозом романа оказывается сцена косьбы, на которую люди съезжаются со всех сторон на лодках, лошадях и телегах, и происходит всенародный праздник (подозреваю, что на автора повлиял Толстой).

Кроме того, отменяется школа и высшее образование. Дети учатся у родителей чтению, письму и счету, а дальше всю жизнь научаются чему-нибудь вроде ювелирного дела, по мере надобности и если им захочется. По сравнению с традиционной для утопии темой воспитания идеального человека это выглядит сенсационно, но Моррис, сам получивший прекрасное элитарное образование, весьма последовательно выступает против школы как института удушения творческого начала.

Отмена прогресса изменяет статус науки. Науками можно заниматься как хобби, но к ученым относятся как к навязчивым чудакам, которые все время пытаются поделиться своими никому не нужными знаниями. В конце XIX века на фоне триумфа инженерной мысли это звучало довольно остро. Моррис не без удовольствия описывает демонтаж железных дорог и железных мостов через Темзу. Более или менее последовательно отменяются книги — их практически никто не читает. Театр и музыка депрофессионализируются, возвращаясь к народному бытованию. Место архитекторов и строителей занимает артель соседей — любителей прекрасного.

Артур Лесли Мортон, автор классического труда «Английская утопия», написал: «Многие писали утопии, в которые можно было поверить. Но Моррису удалось изобразить такое утопическое государство, в котором хочется жить». Это неверно в том смысле, что у Морриса вообще нет государства. Демонтируется вся британская государственная система — в здании парламента устраивается хлев, в зале заседаний хранят навоз. Нет ни судов, ни армии, ни полиции — поскольку после всех реформ исчезают войны, преступления и налоги, нет и королевы, поскольку вместо английского народа возникает множество автономных общин, которые управляются средствами прямой демократии. Моррис дружил с князем Петром Алексеевичем Кропоткиным и, хотя формально входил в разнообразные социалистические объединения, по взглядам был ближе всего к анархизму в кропоткинской версии.

Но есть еще тезис «мир, в котором хочется жить». Вероятно, на основе всего изложенного эта идея может показаться спорной. Это от того, что вы читаете этот текст, а не первоначальную книгу Морриса, изданную им в собственной типографии старопечатным способом — деревянными грушевыми прессами на бумаге ручной работы,— она изумительно красива. В ней вы видите рисунки прекрасных средневековых городов с уютнейшими таунхаусами и палисадниками, где живут чудесные мастера, любящие друг друга в силу отсутствия собственности, конкуренции и прогресса. Там хочется жить, примерно как хочется жить в Хоббитоне у Толкина. Помимо дизайна Моррис подарил человечеству другое великое изобретение — жанр фэнтези, он создал цикл романов «Лес за гранью мира», вдохновивший «Хроники Нарнии» Льюиса и «Властелина Колец» Толкина (оба они учились в Оксфорде, где Моррис стал культовой фигурой). Правда, в «Лесу за гранью мира» у него вовсю действуют рыцари, а в «Вестях ниоткуда» их все же нет.

Это поразительный человек. «Помимо желания создавать красивые вещи основной страстью моей жизни была и есть ненависть к современной цивилизации»,— декларирует он в той же статье «Как я стал социалистом», и это краткое резюме и его утопии, и его биографии. Он действительно создавал прекрасные вещи, и действительно ненавидел современную ему цивилизацию — от парламентской демократии до железных дорог и от денежной системы до системы образования. При этом в ненавидимом им обществе он был чрезвычайно успешен практически в любом деле, за которое брался, неважно, идет ли речь о романах, обоях, поэзии или архитектуре. Правда, это не мешало ему считать свои предприятия поражениями. Он задумывал свои гобелены, витражи и обои для того, чтобы они украшали интерьеры рабочих, а их покупали буржуа — по предварительным заказам и ценам, которые на порядок превышали аналогичные изделия фирм-конкурентов. И если вы попытаетесь купить обои Морриса сегодня, вы обнаружите, что время не излечило этой беды,— их по-прежнему нужно заказывать за год, и они по-прежнему стоят в 10 раз дороже обычных. Можно сказать, ему удавалось все, кроме его социальных идей, которые, впрочем, никто не мешал ему высказывать.

Вообще-то поразительным оказывается не только Моррис, но и общество, в котором ему довелось жить. Которое позволило ему быть столь успешным, притом что он его полностью не принимал. Фабула его романа выстроена, как в другом, чуть более позднем культовом английском романе. Герой плывет по Темзе, ведет беседы с друзьями, осматривает достопримечательности и заводит новые знакомства на берегу ровно так же, как герои Джерома Клапки Джерома в романе «Трое в лодке, не считая собаки»,— и места те же самые.

Представьте себе, вам нужно узнать из романа Джерома, какой король правит Великобританией. Или кто победил на выборах в парламенте и каковы программы правящей партии и оппозиции. Как устроена налоговая система и каковы социальные гарантии в Великобритании. Какова структура собственности. Там ни о чем этом нет ни одного слова. Это уютнейший мир, в котором герои могут позволить себе жить ироничной, умной, гармоничной и очаровательной жизнью, совершенно не задаваясь подобными вопросами. Единственное, что раздражает их,— это плывущие по Темзе катера на паровом двигателе, представляющем собой, по их мнению, верх безобразия: они спешат, гудят и портят воздух. Так же считал и Моррис.

Пожалуй, именно такая жизнь и представляет собой для нас недостижимую утопию, хотя мы знаем, что в этот момент пролетариат страдал. Но он страдал в каком-то другом месте, в других романах. Утопия Морриса — это, помимо прочего, порождение частной викторианской жизни, поразительного достижения человечества, в котором революционер и утопист мог вообще не думать о том, как в обществе устроена экономика, политика и какова стратегия революционной борьбы. Утопия наступала сама собой, и можно было позволить себе рассуждать о том, как перевести фактическое отсутствие государства и политики в твоей жизни в устройство жизни для всех. Утопия из руководства по борьбе против власти превращалась в волшебную сказку. Собственно, именно Моррис ее и превращал. Рассматривая историю утопии, можно обнаружить в себе некоторое недоумение от того, что она начинается как государство Платона, а заканчивается как Хоббитон Толкина, и непонятно, что лучше. Опыт Морриса в викторианской Англии дает некоторый ответ на этот вопрос.