Создание небоскреба — задача не столько архитектурная, сколько инженерная. Прослыть при этом блистательным архитектором непросто. Нужно придать инженерной конструкции такую эстетику, что бы она стала символом искусства вообще. Гиперконструкция и гиперэстетика — приметы настоящей и лучшей архитектуры XX века. В Петербурге примеров такой архитектуры пока нет.
Гиперконструкция и гиперэстетика — приметы настоящей и лучшей архитектуры XX века. И для очень многих архитекторов XX века задача построить выдающийся небоскреб — главная профессиональная мечта. 11 сентября, казалось, нанесло по этой мечте сокрушительный удар, но не тут-то было. На месте World Trade Center (WTC) идет строительство. Множатся проекты новых заоблачных осей. Небоскребы вырастают во всех живых и энергично развивающихся странах как символ жизненной силы и апофеоза технической мысли. Не случайно, что в окончательном проекте Либескинда, выигравшего конкурс на новый WTC, так мало осталось от первоначальной идеи создать ощущение боли, разлома. Финальный вариант строг и ясен, а иначе и невозможно: небоскреб — это олицетворение жизнелюбия, а не реквием.
В XX веке прежнюю сверхзадачу — возвести купол — заменила задача построить небоскреб. Купол утверждает божественное начало и недаром в российской традиции улицу было принято завершать вертикалью-церковью, указывающей путь к Богу. Небоскреб же олицетворяет силу человеческой воли, земное счастье. Понятно, что так же, как и великих куполов, выдающихся небоскребов не может быть много. Идея небоскреба, как и лучшие образцы такого зодчества, — бесспорно принадлежит американцам. Не только практика, не только место, где они родились, но и сама интенция небоскреба типично американская. Небоскреб — идеалистическое дерзновение, превозмогание доступного. Кроме того, любой такой проект — это вложение долгосрочное, на столетия, в чем и заключается его оптимизм. Можно любить или не любить Америку, американский образ жизни и мышления, но его влияние на мировое сообщество бесспорно. Можно любить или не любить наше время, но мы живем в нем, и остановить его нельзя.
В Европу небоскребы пришли по большому счету только после Второй мировой войны. И стали бесспорным знаком экономического процветания. Как, к примеру, в Германии, высотный Франкфурт-на-Майне стал символом новой страны, экономически преуспевающей, смотрящей вперед. Когда в конце 1970-х там начали воздвигать первый небоскреб (комплекс зданий Дойче Банка) это порождало понятные сомнения и даже протесты. Но потом точеные грани этой пары элегантных сигар даже у консерваторов вызвали восторг. И впоследствии именно Франкфурт стал примером того, как в старый, обезображенный войной город приходит новая жизнь.
Франкфуртские небоскребы стоят на значительном расстоянии друг от друга, и все они крайне разнообразны. А некоторые просто изысканны. Заказчики умно выбирали и неспешно продумывали, как построить действительно интересное, запоминающееся здание, и это в большинстве случаев удалось, — именно эти высотки стали символами процветающих компаний и банков. Самыми наглядными и самыми запоминающимися. Во Франкфурте нет шедевров (даже Фостер просто хорош), но есть качественное штучное строительство. Там впервые возник пленительный контраст между одним берегом Майна, тихим, музейным (полоса музеев на одной стороне, с зелеными бульварами и лодочными клубами — немецкая идиллия, почти романтическая), и другим — взмывающим в небо. Контраст поразительной силы, поразительной неожиданности и захватывающего жизнелюбия.
В Лондон небоскребы пришли позже. Этому долго и страстно препятствовал гиперконсерватор европейской архитектурной сцены принц Чарльз, пока от него в конце концов все окончательно не устали. Лишь в середине 1980-х годов произошел прорыв — Ричарду Роджерсу удалось реализовать проект главного офиса Lloyd's. После чего в самые короткие сроки в лондонском Сити выросло множество высоток. Не все они стали удачей. Но Лондон дождался и абсолютного шедевра — это штаб квартира Swiss Re Нормана Фостера, завершенная в прошлом году. Здание высотой 180 метров немедленно прозвали Gurkin (огурец), есть у него и менее пристойные прозвища. Но то, что этот "огурец" оживил лондонский skyline — бесспорно. То, что это здание — одна из вех в истории архитектуры вообще и небоскребов в частности, очевидно всем. Фостер утверждает, что это к тому же еще и первый экологичный небоскреб, ибо в нем множество приспособлений по энерго- и водосбережению, есть сады, а аэродинамическая форма регулирует воздушные потоки вокруг здания.
Впрочем, вскоре у этого выдающегося здания появятся достойные конкуренты. В Лондоне в последние годы развернулось целое соревнование: кто из великих построит самое высокое здание. Уже началось возведение London Bridge Tower Ренцо Пиано (310 метров). А в самом центре Сити рядом с фостеровским "огурцом" должен вырасти гигантский небоскреб Роджерса Leadenhall, простой и отменно прозрачный по силуэту (222 метра).
От немцев и англичан не отстают французы. Жан Нувель пытается изобрести новый тип растворяющегося небоскреба. Вскоре завершится строительство его Torre Agbar в Барселоне, и станет ясно, насколько заложенное в проект радужное сияние исчезающего в выси здания достижимо в реальной жизни. Другой француз — Кристиан де Порцампарк — внес вклад и в обновление нью-йоркских небоскребов, где они, конечно же, приелись так же, как нам портики с колоннами. Но ломкие, кристаллические объемы здания LWMH просто на редкость изысканны, и это, бесспорно, лучшая постройка Порцампарка — подлинный триумф французского вкуса в Нью-Йорке.
Для Петербурга вертикали — тоже неотъемлемая часть городского силуэта. Причем с самых первых десятилетий существования города. Петропавловский собор, Адмиралтейство — зримые оси города. Идея трехлучевой планировки с ориентацией на Адмиралтейство сама по себе блистательна, и даже сегодня эти перспективы завораживают, хотя знаешь их с детства. Они всегда неожиданно хороши, как и вообще любые заманивающие перспективы. Характерно и то, что у исторического плана нашего города есть одно значительное отличие от прототипа (плана Версаля). Если в центре Версаля расположена спальня короля, то у нас — шпиль Адмиралтейства: государственная идея выше персоны власти. Современный Петербург сильно отстал от жизни, а точнее, завяз в своем болоте. Недавно приняли новое высотное регулирование. В центре строить дозволено не выше 35 метров, в новых районах ничего выше 24 этажей у нас нет и в обозримом будущем не предвидится. Башенки, бельведерчики, шпилечки — можно. Выше нельзя. Ссылаются, понятное дело, на запрет строить выше церкви Зимнего дворца. Но, надо признаться, что время, когда этот запрет действовал особенно жестко, не было самым светлым в истории петербургской архитектуры. Да, строили много, по сути, застроили весь город, но шедевров все же не появилось. Может, теперь стоит рискнуть. Ведь Эйфелева башня тоже была шоком для Парижа, а стала его символом.
Тем более что и места для высотной застройки в Петербурге достаточно. Берега Финского залива уже сами по себе вызов архитектору. Но набережная Васильевского острова, к сожалению, самая большая катастрофа в истории петербургской архитектуры, не дерзнули ни разу, все заполнено рядом безликих строений. В середине 1990-х именно на окраине Васильевского появился первый проект небоскреба — башни Петра Великого. Посылали специальный вертолет на предполагавшееся место, чтобы убедиться, будет ли его видно из центра. Вертолет оказался виден, а коли так, то решили не строить, чтобы не портить городской силуэт, который, как известно, "наше все".
По новому генеральному плану развития города, Петербург вроде как не должен выходить за сложившиеся границы. При существующем недостатке земли это в каком-то смысле шанс на то, что высотное домостроение будет развиваться. Вопрос, в каком направлении. Понятно, что если старательно запрещать, архитекторам придется заниматься разработкой уже существующих тем. И тогда нам ни за что не дожить до небоскребов. И дело даже не в том, что в Петербурге слабые грунты. Растрелли, проектировавшему колокольню Смольного монастыря, не грунты помешали, а война Семилетняя, денег не было. Просто им было можно, а нам нельзя. Теперь амбиций нет ни у кого. И прежде всего — у городского руководства. Все боятся что-то после себя заметное оставить. Ведь мы — город музеев, правда, с пятимиллионным населением. А музеев может быть и больше. Вот Музей Державина, к примеру, сделали. Меншиковский дворец в Ораниенбауме решили восстановить. Так и живем — подновляем старые постройки.
Беда в том, что и от советчиков власти тоже многое зависит. В Лондоне у мэра Ливингстона советник по архитектуре, к примеру, сам Ричард Роджерс, с номинальной зарплатой в 1 фунт стерлингов. А за нас обидно. Все ссылаются на слабые грунты. Дескать, не выдержат нагрузки. Но вот строителям, например, кажется иначе, но и они не слишком упорствуют, увлеченные массовой застройкой. А может, просто стоит еще один международный конкурс провести. А то Петербург все как-то на отшибе мировой архитектуры. Посмотрите сайт нью-йоркского Музея современного искусства, там с 16 июля on-line выставка "Tall Buildings". Смотришь не отрываясь, как дитя. И думаешь: архитекторы хороши. Рэм Кулхаас изобретает гигантскую изломанную арку для Пекина (234 метра), Сантьяго Калатрава — почти барочную гнутую колонну Turning Torso (190 метров). А строители какие! Фирма Ove Arup, например, сделала реальностью самые сложные проекты нашего времени. В этом ведь тоже есть определенный профессиональный кураж — сделать так, как другим было не под силу. Строительство небоскреба — задача не только для фанатиков-архитекторов, не меньшим фанатиком в этом деле должен быть и строитель.
АЛЕКСЕЙ ЛЕПОРК