Слова как шпалы

В Красноярском ТЮЗе в десятый раз прошел фестиваль—лаборатория актуальной драматургии и режиссуры «Вешалка». В этом году одна из лучших в стране лабораторий такого профиля проходила с подзаголовком «Трудные темы для детей и подростков», но кроме эскизов будущих детских спектаклей показали лучшие взрослые премьеры ТЮЗа последнего времени. Так, в программу попал спектакль «Анна Каренина» Александра Плотникова. Побывавшей в Красноярске Алле Шендеровой это показалось логичным.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

«Я могу говорить» — знаменитая фраза, звучащая в документальном прологе к «Зеркалу» Тарковского, где психолог Юлия Некрасова пытается вылечить подростка от заикания, могла бы стать чем-то вроде слогана «Вешалки». На обсуждениях эскизов критики и зрители много спорили о том, как говорить с детьми о смерти. Сидя в зале, конечно, хотелось спросить: «А как говорить о смерти со взрослыми, вы знаете?» Мы ведь не умеем говорить о важном — не только с детьми, но и друг с другом. Одно из главных впечатлений «Вешалки» — «Анна Каренина» в постановке Александра Плотникова по мотивам романа Толстого была в том числе и об этом.

«Он ни разу не подумал, что я живая женщина и мне нужна любовь»,— шепчет женский голос, пока в маленьком, вытянутом в длину зале три женщины и четверо мужчин движутся в узком пространстве перед первым рядом: поди угадай, кто тут станет кем. Вон та высокая изысканная дама (Елена Кайзер) не подходит под толстовские описания Анны. Но понаблюдав за тем, как она общается со слишком сдержанным партнером (Анатолий Малыхин), как, столкнувшись, они несколько секунд кружатся в танце, при этом ее ноги стоят на его ботинках, мы мгновенно понимаем: перед нами Каренин, не умеющий выразить чувства, заменяющий слова гиперопекой, и Анна, с которой не сводит глаз порывистый молодой человек (Александр Князь). Это Вронский: он красив, но его тонкие черты уж слишком контрастируют с зализанными, словно у клерка, волосами.

Персонажи общаются между собой сбивчивыми фразами или междометиями, а узнаваемые монологи толстовских героев и авторские ремарки даны в записи. От этого тесное пространство кажется перенаселенным. Здесь все видят всех, линии романа развиваются почти параллельно. Впрочем, режиссер, он же автор инсценировки, оставил только две пары: Кити—Левин, Долли—Стива и треугольник Каренин—Анна—Вронский. Мелькает еще один персонаж: светловолосый, худой и высокий юноша в костюме дирижера встречает зрителей и как бы ведет действие. В программке Игорь Кузнецов назван помрежем, но легко вообразить, что это Сережа — сын Анны и Каренина, лишенный слов, внимания и материнской любви.

«Одна мысль, что у нее должна быть своя жизнь, так оказалась страшна ему, что он отогнал ее»,— произносит в записи голос Каренина. Актер на сцене сопровождает эти слова растерянной улыбкой: он не холоден — наоборот, слишком чувствителен и оттого закрыт. Известие об измене жены вызывает у него приступы неудержимой тошноты. Потом он корчится, падает, застывая в позе эмбриона, и так произносит фразу о «своем новом положении». И вот тут думаешь о том, что Каренин в романе так неприятен, потому что мы видим его глазами Анны. Режиссер же дает возможность увидеть всех героев с «другого ракурса». В конце концов, и на самого Толстого начинаешь смотреть как на протофеминиста: ну да, в жизни он, как собственник, с трудом допускал к Софье Андреевне врача, но в искусстве талант не позволял ему лгать.

Игровое пространство (вписать в него спектакль помогли две молодые художницы — Евгения Ржезникова и Александра Дыхне) дополняется видео: на французские шторы проецируется черно-белая съемка лиц актеров, складки искажают их, превращая в героев старинной «фильмы». На полу, прямо у ног зрителей, появляется цветной, но безрадостный Петербург — «Северная Венеция». А потом Венеция настоящая — туда бежали от сплетен Анна и Вронский. Пышные красавицы с возрожденческих полотен становятся ковром, на который Вронский заваливает Анну. Он ведь, как и Каренин, не умеет быть нежным и говорить о чувствах. Он, напоминает голос Александра Князя в записи, имеет свод правил, по которому «мужчинам лгать нельзя, женщинам — можно». Чуть позже этот голос расскажет о неудаче Вронского на скачках: из-за него любимая лошадь ломает хребет, а он все тянет поводья, доставляя животному невыносимую боль. Вот так будет и с Анной.

За десять лет в Красноярском ТЮЗе Роман Феодори собрал и воспитал одну из лучших в стране трупп — она может оживить и наполнить смыслом любой театр: психологический, физический, интеллектуальный. Ученик Камы Гинкаса Александр Плотников делает спектакль, где есть все это вместе плюс что-то еще. Это «что-то еще» — удивительные при такой плотной режиссерской «застройке» зоны свободы, когда зритель может думать, расставлять акценты и делать свои выводы.

Спектакль с четко выверенным ритмом под конец несется как поезд. Анна возит по сцене старинную плетеную колясочку, все чаще и лихорадочнее выуживая из нее бутылки, заверяя нас, что при Вронском она — ни-ни. Потом так же лихорадочно она будет высекать огонь из зажигалок, а они гаснут (вспомним толстовскую фразу о ярко вспыхнувшей и потухшей свече жизни Анны). В финале она крикнет Вронскому: «Вернись, мне страшно». Крик превратится в надпись, высвечивающуюся на полу под странный стук: буквы растут, ритм все быстрее. Комната впервые опустеет, но только Анна свернется на буквах-шпалах, рядом с ней, вновь скорчившись как эмбрион, ляжет Каренин. И никого, кроме них, в темноте — только юноша-ведущий постепенно гасит свет.