В Московской филармонии выступил знаменитый французский ансамбль старинной музыки Les Arts Florissants под управлением Уильяма Кристи. Музыканты, прибывшие в этот раз внушительным составом (оркестр и штатный хор плюс четверо приглашенных солистов), исполнили ораторию Георга Фридриха Генделя «L`Allegro, il Penseroso ed il Moderato» («Радостный, Задумчивый и Умеренный»). За тем, как развернулись теперь перипетии одного из самых необычных генделевских произведений, наблюдал Сергей Ходнев.
Фото: Коммерсантъ / Александр Казаков / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Александр Казаков / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Александр Казаков / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Александр Казаков / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Александр Казаков / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Александр Казаков / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Александр Казаков / купить фото
В конце зимы 1740 года, такой студеной, что замерзла Темза, Гендель представил лондонцам новую ораторию, старательно рассчитанную на теплый прием. Либреттисты предложили композитору два пространных стихотворения, озаглавленных по-итальянски, но принадлежащих перу национального классика из классиков, Джона Мильтона: «L`Allegro» (то есть «Радостный») и «Il Penseroso» (то есть «Задумчивый»). Взятые вместе, стихотворения эти сталкивают два темперамента, точнее говоря, два широких эмоциональных модуса: веселье-социальность-удовольствие против меланхолии-уединения-созерцательности.
Бинарность — тема почтенная, аналогий этому противопоставлению напрашивается множество: Гераклит и Демокрит, инь и ян, интроверт и экстраверт, Аполлон и Дионис.
Но Гендель, во-первых, справедливо рассудил, что как драматургический материал сама эта оппозиция не сработает, так что появился третий персонаж — Moderato, Умеренный, который должен привести тяжбу двух прочих к синтезу. Во-вторых, намеренно сделал так, чтобы слушатель затруднялся, кому же отдать предпочтение между Радостным и Задумчивым. Музыка второго совсем не всегда меланхолична, номера первого не всегда такие уж жовиальные, и вообще, душевные состояния — штука такая же многогранная, как и тематика мильтоновского текста, где что только не поминается: Шекспир и Бен Джонсон, Гермес Трисмегист и Платон, охота и монастыри, балы и пахота, песни утреннего жаворонка (которому уподобляет себя Радостный) и ночного соловья (утеха Задумчивого).
Собственно говоря, и о персонажах в привычном смысле тут говорить трудно. Номера Задумчивого поет одно сопрано, зато номера Радостного — сразу три голоса, сопрано, тенор и бас, и бас же в заключительной третьей части вступает как голос Умеренного. Сопрановые номера Радостного в Москве исполнял мальчик-дискант, солист австрийского монастыря Санкт-Флориан Бенедикт Форстнер, невероятно трогательный в своей матроске и певший наизусть — но, увы, неточно. Остальные партии прозвучали безукоризненно, хотя тембры сопрано Рейчел Редмонд, тенора Джеймса Уэя и бас-баритона Сретена Манойловича не слишком интересны, и брали все молодые певцы скорее музыкальностью, тактом и симпатичным пылом.
Впрочем, Кристи, заботливый селекционер и промоутер молодых барочных голосов, в этот раз вообще все устроил не совсем так, как обычно: в его «L`Allegro…» солисты — да, важный инструмент, но не короли сцены. В итоговом впечатлении оказались совершенно равноправными партнерами и блестящий хор, и оркестр, роскошно отыгравший весь генделевский «инструментальный театр» — с соловьиными трелями флейты, охотничьим соло валторны, колокольным звоном челесты и органными пассажами ad libitum. Что еще важнее, так это редкое ощущение цельности и естественности, с которой оратория подана.
В исполнении Кристи это живой orbis pictus, панно, яркая косморама, такая увлекательная, что о мудрености генделевской формы даже не очень и думаешь.
И в то же время выстроенная и прочувствованная так монолитно, что глубина ее не покажется чем-то риторически отвлеченным, а внешние эффекты — наивным декором. Убедительно примирив Радостного, Задумчивого и Умеренного, дирижер это закрытие гештальтов ненароком превратил еще и в панегирик тому, что мы называем исторически информированным исполнительством. Нехороша задумчивая ученость без оглядки на живую эмоциональную ткань, нехорошо и безудержное самоутверждение без внимания к правде исторического контекста. И все-таки хорошо, когда между ними выстраивает диалог некоторое модерирующее начало, если угодно, та мудрость, которая, совсем по известному присловью, нужна для того, чтобы отличить одно от другого.