Зачислен в отстающие

В Музее Набокова открылась выставка художника Соломона Гершова (1906-1989), считающегося учеником Марка Шагала, Казимира Малевича и Павла Филонова одновременно. МИХАИЛ ТРОФИМЕНКОВ попробовал разобраться в типично ленинградском "феномене учеников".

Миф об учениках великих модернистов, негромкий, упорный, передававшийся в годы "застоя" как сокровенное предание, — чисто петербургская составляющая культурного "подполья". "Он учился у Малевича" — эти слова вызывали такой же священный трепет, какой охватывал делегатов партконференции при выступлении "участника штурма Зимнего, старого большевика". Зимний, говорят, штурмовало больше людей, чем может вместить Дворцовая площадь. Учеников монстров авангарда тоже не счесть: и Шагал, и тем паче считавшие себя гуру Филонов с Малевичем напреподавались всласть.
       На вопрос, кого считать их учениками не в формальном, а в содержательном смысле слова, Ленинград ответил: всех. Критическому отношению мешало и то, что эти, очень пожилые люди, хлебнули всех прелестей ХХ века. Соломон Гершов сидел дважды. В 1932-1934 годах был в ссылке, попав в одну с Хармсом волну арестов. Освободился досрочно, по ходатайству главного соцреалиста Исаака Бродского. В 1948 году Бродского уже не было: Гершова на семь лет отправили в гибельную Воркуту.
       Соломон Гершов, совсем юный уроженец Двинска, действительно был студентом Шагала в Витебске. Переехав в Ленинград, стал "аналитиком", но Филонов в дневнике отмечал, что уже в 1927-1928 годы изгнал его. Но носителем знания его объявили именно по формальному принципу, по ошибке. И слава богу. Сам по себе культ учеников прямо был противоположен миссии культурного диссидентства. Вместо того, чтобы, как учили те же Малевич с Филоновым, двигаться вперед, "леваки" 1960-1980-х годов апеллировали к опыту тех, кто знал тех, кто знал, как надо делать современное искусство полвека тому назад. А Гершов ценен именно тем, что он художник автономный, которого и супрематизм, и аналитическое искусство задели по касательной и в сектанта не превратили.
       Заметнее некое родство художника с Шагалом, но только в том смысле, что в последние десятилетия жизни Гершова в его творчестве появился тот же салонный, сентиментальный налет, что и в живописи его витебского учителя. Хотя изначально Гершов принадлежит к невероятно разнообразной семье художников-экспрессионистов. Его пейзажи порой превращаются в мерцающие, почти абстрактные цветовые композиции, полные тревожного пантеизма. Портреты художников, которых он знал, Филонова, своего "подельника" Бориса Эрбштейна, передают сам воздух эпохи ссылок и нищеты, жирный воздух, в котором даже человеческие лица не разглядеть, настолько он тяжел и плотен. И приятной неожиданностью оказывается нарциссический "Артист балета", редкий образец живописной почти что карикатуры.
       Салонность же появилась именно потому, что Гершов не утратил дара чувствовать воздух эпохи. Его Микеланджело и Моцарт с мучительной думой о человечестве на лице, его обратившиеся в гладкие и отточенные иероглифы "скорбящие" или "танцующие", его привязанность к армянским и грузинским мотивам, его декоративность — все это превращает Гершова в образцового шестидесятника, только гораздо более умного, чем его молодые коллеги, в упор не видевшие в художнике ничего, кроме "носителя знания".