траур
Вчера в Беслане, на сороковой день захвата террористами школы, поминали жертв трагедии. В этот день все бесланцы пришли на кладбище к могилам своих родных. Хотя некоторые из них и не знают, кто в этих могилах. Из 124-й военной лаборатории Ростова-на-Дону все еще приходят бумаги об опознании людей, которых давно похоронили. Репортаж из Беслана ОЛЬГИ Ъ-АЛЛЕНОВОЙ.
"Ты думаешь, про это можно забыть?"
Трасса из аэропорта Беслана в сторону Владикавказа перекрыта. Не потому, что силовые подразделения республики на всю неделю переведены в режим усиления, а потому, что здесь, на полпути между Бесланом и Владикавказом, находится кладбище. Это не простое кладбище. Оно совсем новое. И образовалось оно за несколько дней. Около 300 могил за несколько дней. Столько здесь никогда не умирало.
Люди в черной одежде молча идут по кладбищу. Мужчины небритые, потому что так положено до истечения 40 дней. Женщины просто черные. Черные платья, черные лица. Никто не замечает холодного ветра. Идет мелкий колючий дождь. Его тоже никто не замечает. В ночь после штурма в Беслане пошел сильный ливень. Такой сильный, какого здесь давно не помнили. Потом шел в день похорон. Такой сильный, что земля расплывалась и не хотела принимать гробы. И вчера тоже пошел. Хотя накануне было солнце. Для любого другого человека это ничего бы не значило. Но не для бесланца. Для бесланца это значит, что в эти дни с ним Бог. Осетины — очень православный народ. И это многое скажет тем, кто говорит о кровной мести. О том, что по истечении 40 дней осетины пойдут на ингушей.
Я иду по кладбищу вместе с осетинской журналисткой Мадиной. Мадина встречает знакомого, он только что был на одних поминках у родственников, а теперь идет на другие. Я спрашиваю его, пойдут осетины на ингушей или нет. Я понимаю, что это глупый вопрос. Тем, кто сейчас стоит возле деревянных крестов, не до этого. И парень мне отвечает, что это глупый вопрос. И что "это в Москве выдумывают бездельники". А еще он говорит, что народ на народ не пойдет, потому что там тоже дети, тоже женщины и нельзя уподобляться бандитам. Но если семья погибшего найдет родственников того террориста, который был в школе, то с ними будут разбираться. Как — пока никто не знает. "Дети, которые выжили, рассказывали, что во время штурма один боевик взял мальчика лет 13, прижал к себе и из-за него вел огонь. А когда кончились патроны, перерезал ему горло. И только после этого его убили,— говорит мой собеседник.— Этого ребенка нашли с перерезанным горлом. Что ты думаешь, про это можно забыть?"
Я иду мимо могил. Есть могилы, где похоронены брат с сестрой — такие могилы совсем рядом. Есть такие, где рядом похоронены мать и трое детей. Или мама, бабушка и двое детей. Тотиевых похоронено пятеро. Хузмиевых двое — Алан и Стелла. У Алана на могиле лежит смешная желтая улитка из плюша. У Стеллы — серый медведь. Аслана и Сослана Токмаевых назвали в честь древних богатырей осетинского фольклора, а теперь их мама Лена Бероева стоит над их могилами. Она не плачет. Когда мальчики были маленькие, Лена разошлась с мужем. Детей воспитывала сама, помогала бабушка. 1 сентября Лена не смогла отпроситься из парикмахерской, где работала, и мальчиков в школу повела бабушка. Бабушка была ранена и выжила. А мальчиков нет. Лена ни с кем не разговаривает. Она молча стоит у могил, она каждый день тут стоит. Ее историю рассказывают другие. Лена еще не знает, что день назад из Ростова пришла бумага, которую здесь называют просто — "опознание". Опознали Сослана. А Сослан лежит в могиле. Или не он там лежит? Если Сослан в Ростове, если в могиле не он, то кто там? Кто-то из десятков неопознанных? На крестах повязаны черные платки. Лена совсем не плачет. Плачут те, кто еще живет. А она уже не живет.
На соседних могилах священники отслужили молебен. Стало еще холоднее, дождь усилился. Другой погоды в эти дни быть не могло.
Простой русский бардак
Учительский комитет в Беслане располагается в здании местного интернет-клуба. Учителя школы #1 открыли его, чтобы помочь пострадавшим. Деньги, которые поступают через банки, идут медленно, и многие этих денег еще не видели. Учком принимает посылки и деньги и распределяет их сразу. В первые же дни выделили семьям по 3 тысячи рублей. Деньги, конечно, не главное. Их никто и не просил. Но кто-то эти деньги стал отправлять. Потому что в Беслане богатых людей мало. Учитель здесь получает около 2 тысяч рублей. А многие вообще без работы. Но чиновники решили, что деньги надо распределять правильно. Через банки. Через счета. И многие в списки не попали. У кого-то паспорта нет. У кого-то прописка неместная. Да мало ли какие причины может найти бюрократическое учреждение, чтобы не выдать деньги? Не со зла, а просто потому, что не положено. Вот тут помогал учком. И еще общественный совет, в котором работают люди, потерявшие своих родных. Учителя в день обходят около 30-40 семей, чтобы передать гуманитарную помощь и деньги. И в каждом доме плачут. Вообще-то им всем надо лечиться. Но они говорят, что им легче, чем остальным. Тяжело только тогда, когда приходят в дом, где погибли их ученики. Тяжело смотреть в глаза родителям. Тяжело чувствовать себя виноватыми в том, что остались живы.Главный в учкоме — депутат народного собрания Правобережного района Виссарион Асеев. Это его интернет-клуб, в котором он решил организовать учком. Этот парень 1 сентября вместе с милиционерами залез на крышу школы, чтобы выбить оттуда снайперов. Был ранен, пуля посекла лицо. А через два дня, выйдя из больницы с заплывшим глазом, вытаскивал раненых из школы.
— Многие ребята наши тогда шли в школу с одним — уничтожить эту мразь,— говорит Виссарион.— Наши ребята там вместе с альфовцами и работали. А теперь все они говорят: не надо было с автоматом туда идти, надо было больше детей спасти. Теперь многие ребята себя виноватыми чувствуют. Столько детей погибло.
Виссарион закрывает лицо рукой.
— Когда выстрелы раздались у школы, я побежал туда вместе с милиционерами,— вспоминает 1 сентября Виссарион.— Когда мы подбежали, там уже дети в окнах стояли. Залезли на крышу, но никто не знал, что делать. Друг другу передавали: не стрелять, наши в окнах. Не было никакой команды, никакого руководителя, понимаете? У нас только по одному рожку к автоматам было. Если бы у нас рядом было подразделение 30-40 человек, обученное, грамотное, если бы было оружие, мы бы в первый же час освободили школу, я уверен. И без жертв. Они же в первое время ничего не делали, растяжки и бомбы только через несколько часов поставили. Когда подъехал наш владикавказский ОМОН — у них был один бронежилет на двоих. Ни перископов, ни средств наблюдения. Ребят прислали как мясо. Почему только в Москве должна быть "Альфа"? Почему у нас нет такого подразделения?
— А спасали — как могли,— помолчав, продолжает мой собеседник.— Никто не был готов к этому. Психологи, которые сидели в Беслане, не подготовили людей к тому, что возможны жертвы. А тогда уже было ясно, что без жертв не обойдется — в школе уже все заминировали. И вот когда все случилось, было страшно. В штабе никакой разработки не было. Больница не была готова. Железнодорожный переезд был на ремонте, и людей пришлось везти в больницы в объезд. Некомпетентность штаба, который тут работал, была налицо. Один наш парень погиб, Хазби Дзагоев. У него в школе никого не было, он бросился туда людей спасать. Погиб, а у него осталось трое детей. В штабе знали, что у боевиков есть гранатометы. Они же обстреливали по ночам. Дальность у гранатомета — 500 метров. Почему на это расстояние не эвакуировали людей? Почему не выставили тройное оцепление? Пули летали у людей над головами, кто-то уворачивался, кто-то нет. Никакого оцепления. Наши парни 18-летние прятались вокруг школы, в огородах. И в ту ночь, когда пошел первый ливень, уйти из школы могли, потому что вообще ничего не было видно. Простой русский бардак. Израильтян надо было сюда пустить, "Моссад".
Во всем винят учителей
Виссарион ведет нас в гости к Людмиле Коковой, которая была учительницей у нескольких поколений бесланцев, и у него тоже. Людмила — завуч школы #1. В середине августа от инсульта умер ее муж, заведующий районо, и 1 сентября в школу она не пошла. Хотела отправить дочь, школьного психолога, но та тоже не пошла. "Мы еще 40-й день не отметили тогда, настроения не было идти в школу",— говорит дочь Людмилы Лариса. Людмила вспоминает, как видела во сне умершего мужа, который упрекал ее в том, что она посылает дочь в школу. Теперь она думает, что муж ее предостерегал. А еще был другой сон, его рассказала Людмиле родственница одной погибшей учительницы. Она сказала, что видела всех погибших учителей и мужа Людмилы. И они ей сказали, что "там, на небе, тоже работают в школе, а директор у них Коков".— Понимаете, "там" — это значит там, где они сейчас,— говорит Людмила.— Мы тут сейчас все друг другу сны пересказываем. И знаете, такое чувство, что это все не на самом деле, что это не правда.
Людмила вспоминает, что после штурма многие упрекали директора школы в том, что та пустила в школу рабочих-ингушей для проведения ремонта (была версия, уже опровергнутая следствием, что строители занесли в школу оружие для террористов). "У нас, знаете, никакого ремонта капитального не делали тогда,— говорит завуч.— Наши учительницы где-то 27-го сами замазывали стены кое-где. И рабочих здесь не было. Просто надо было виноватых найти, вот и сделали виноватыми школу и учителей. Многие родители так и говорят нашим девочкам-учительницам, которые на поминки приходят: уходите, это из-за вас дети погибли, вы сами живые остались, а наши дети погибли. Конечно, люди не понимают — такое горе. Только и это нам так тяжело".
Вчера Людмила получила директиву выводить учителей и детей в школу #6. Надо начинать учебу. Но никто не представляет, как заставлять детей снова идти в школу.
— Я не понимаю,— говорит Виссарион.— Дети, учителя пережили такой шок, их надо в санаториях лечить, психологическую помощь оказывать постоянно. Какая школа? А вся наша психологическая помощь сводится к кабинету на третьем этаже городской поликлиники. Там сидят два психолога. И еще рядом баптистская церковь открыла свой филиал.
На следующей неделе Лариса Кокова должна вывезти группу детей из школы #1 в Петербург. Для реабилитации. Правда, только на неделю.
— Я боюсь туда ехать,— говорит Лариса.— После того что случилось, боюсь везти куда-то чужих детей. Я сейчас всего боюсь.
"Нельзя уподобляться этим нелюдям"
В администрации района тихо. Глава администрации Владимир Ходов дома, справляет поминки по своему внуку Володе. В кроватку к Володе положили его игрушки, много игрушек. И сказали, что больше Володя никогда в эту кроватку не ляжет.А в администрации осталась секретарь Владимира Ходова Руфина. Эта женщина за один день была в четырех домах. "Мою соседку Цахилову Анну убили в школе,— говорит Руфина.— И муж ее там погиб. А бабуля с внучкой вышли. Так Юрика тогда еще похоронили, а сегодня хотели делать сороковины. И вдруг сегодня опознание на Анну пришло. Из Ростова. Она все это время там пробыла. Вот сороковины и отложили. Решили Анну похоронить и вместе их помянуть. Дочка у них сиротой осталась, бабуля опекунство теперь оформляет".
Руфина говорит, что самое страшное в жизни она уже увидела. Что война не казалась такой страшной, как 3 сентября в Беслане. "1 сентября я на работе была,— рассказывает Руфина.— Услышала такие щелчки, знаете, странные. Смотрю в окно и вижу, как от школы поднялась целая стая птиц. Много голубей, очень много. Теперь я это вспоминаю. У меня так много знакомых пострадало. И у меня не укладывается в голове — за что это нам?"
— Самое главное — надо объяснить людям, что осетины очень миролюбивый народ,— продолжает Руфина.— В старину, конечно, кровная месть была, но уже несколько столетий этого нет. И когда я была маленькой, семья убийцы просила прощения у семьи погибшего на коленях. И их прощали. Кровь за кровь — это не про нас. Нельзя уподобляться этим нелюдям.
Школа # 1. Вернее, то, что от нее осталось. Темно-красный кирпич. Черный выжженный пол спортзала. Груды цветочных букетов. Сотни детских игрушек. Тысячи бутылок с водой, спрайтом, пепси-колой. Шоколадки. Печенье. Это то, что они любили. Священник нараспев говорит о вечном покое, о вечной памяти, о царстве небесном. Ветер залетает в окна, в которых во время штурма стояли дети. И через которые дети убегали. Ветер теребит платки женщин, стоящих перед священником, но не задувает свечи. Свечи — на полу, в руках, у стен. На стену кто-то прибил большое деревянное распятие. Символ жертвы и символ прощения. Дождь падает на лица, и уже не ясно, где дождь, а где слезы. Здесь, в этом спортзале, я понимаю, что войны не будет. Что никто ни на кого не пойдет. И что здесь, в эти дни, эти люди совершили еще один подвиг.
ОЛЬГА Ъ-АЛЛЕНОВА, Беслан