Откуда в утопии свобода

Утопия, помещенная Франсуа Рабле в его роман «Гаргантюа и Пантагрюэль»,— аббатство, которое Гаргантюа основывает для брата Жана в качестве дара за его подвиги.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

«Само здание было построено в виде шестиугольника, с высокими круглыми башнями по углам, диаметром в шестьдесят шагов каждая; все башни были одинаковой величины и одинаковой формы. <…> В нем насчитывалось девять тысяч триста тридцать две жилые комнаты, при каждой из которых была своя уборная, кабинет, гардеробная и молельня и каждая из которых имела выход в большой зал». Помимо этих комнат, в здании находились библиотека, «прекрасные просторные галереи, расписанные по стенам фресками, которые изображали подвиги древних героев, события исторические и виды различных местностей», «были устроены для развлечения ристалище, ипподром, театр, бассейн для плавания и изумительные трехъярусные бани», «манежи для игры в маленький и в большой мяч», «красивый парк с чудным лабиринтом посредине», сад и «большой парк, где была пропасть всяких зверей».

У Рабле «монах обратился с просьбой основать обитель, не похожую ни на какую другую». Архитектурно это не похоже на монастырь, но похоже на замки Луары, только «стократ пышнее Бониве, Шамбора и Шантильи». По устройству жизни Телем — это королевский двор без монарха. «Устав состоял только из одного правила: ДЕЛАЙ ЧТО ХОЧЕШЬ», и это главный тезис утопии Рабле, но более предметно жители аббатства занимались придворными досугами — они пировали, танцевали, охотились, гуляли, читали, музицировали, смотрели спектакли и участвовали в спортивных состязаниях. Это идеальные ренессансные придворные. «Среди них не оказалось ни одного мужчины и ни одной женщины, которые не умели бы читать, писать, играть на музыкальных инструментах, говорить на пяти или шести языках и на каждом из них сочинять и стихи и прозу. Нигде, кроме Телемской обители, не было столь отважных и учтивых кавалеров, столь неутомимых в ходьбе и искусных в верховой езде, столь сильных, подвижных, столь искусно владевших любым родом оружия; нигде, кроме Телемской обители, не было столь нарядных и столь изящных, всегда веселых дам». Это общество обслуживается множеством слуг и мастеров — «там жили ювелиры, гранильщики, вышивальщики, портные, золотошвеи, бархатники, ковровщики, ткачи».

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

В монастырь принимались только молодые люди. Можно предположить, что заняты они были прежде всего друг другом. Рабле не пишет об этом прямо, но всячески намекает: «надлежит ввести правило, воспрещающее женщинам избегать мужского общества, а мужчинам — общества женского», «перед залами женской половины находились помещения для парфюмеров и цирюльников, через руки которых непременно должны были пройти мужчины, навещавшие женщин». Отношения были свободными, желающие могли заключить брак, выйдя из монастыря. «Когда кто-нибудь из мужчин бывал вынужден покинуть обитель, то ли по желанию родителей, то ли по какой-либо другой причине, он увозил с собою одну из женщин, именно ту, которая благосклонно принимала его ухаживания, и они вступали в брак; они и в Телеме жили в мире и согласии, а уж поженившись, еще того лучше; до конца дней своих они любили друг друга так же, как в день свадьбы».

«Гаргантюа и Пантагрюэль» считается великим текстом мировой литературы, но Телем не считается великой утопией. Первая книга романа, «Гаргантюа» (изначально она была второй и вышла после «Пантагрюэля»), была опубликована через 18 лет после «Утопии» Томаса Мора, и это соседство придало тексту статус полемики, но полемики, не отмеченной печатью философии. С одной стороны, это как будто бы и естественно, поскольку мы имеем дело с произведением «смеховой культуры», не предполагающим аргументов против Мора с философских, экономических или политических позиций. Однако Михаил Бахтин, придавший роману Рабле колоссальное значение манифестации alter ego европейской цивилизации — карнавальной, смеховой, народной культуры,— именно телемский фрагмент таковым не считал. «По своему существу Телем,— пишет он,— гуманистическая утопия, отражающая влияние книжных (преимущественно итальянских) источников». Она выстроена на «простой замене отрицания утверждением. <…> В средневековой литературе мы найдем целый ряд аналогичных построений: например, „Правила блаженного Либертина" — пародийный монашеский устав, построенный на разрешении и освящении того, что монахам запрещается. <…> В эпоху Ренессанса образ „монастыря наизнанку", где все подчинено культу Венеры и любви, дает Жан Лемер в „Храме Венеры" и Кокийар в „Новых правах". Оба эти произведения оказали некоторое влияние на Рабле».

Источники, на которые опирается Рабле, выглядят слабоватыми. Виктор Шкловский, комментируя книгу Бахтина, замечает: «Если говорить о книге Рабле как о книге карнавализированной, то надо упомянуть о том, что участники данного карнавала чрезвычайно образованные люди и в качестве читателей предполагают иронических эрудитов». Как справедливо пишет Эрих Ауэрбах, «ученость Рабле извергается сплошным потоком, выступают целые полчища намеков на людей и обстоятельства». Комментарии к роману составляют тома, но дело выглядит так, будто этот поток учености в Телеме вдруг иссяк и Рабле перешел к простодушному изложению куртуазных фантазий Лемера и Кокийара. Непонятно, что вообще делает этот ученический фрагмент в тексте романа.

Я позволю себе сделать предположение, может быть, уместное в более научном тексте,— меня извиняет его очевидность. В начале романа Рабле обращается к читателю: «Платон во II кн. „О государстве" утверждает, что собака — самое философское животное в мире. <...> По примеру вышеупомянутой собаки вам надлежит быть мудрыми, дабы унюхать, почуять и оценить эти превосходные, эти лакомые книги». Это обращение принято трактовать как пародию на схоластические трактаты — хотя у Платона собака действительно упоминается и даже говорится о ее способности к философии, но не так. Там собака различает своих и чужих, ласкается к первым, даже когда ее бьют, и бросается на чужих, даже когда с ней ласковы,— таковы же, по Платону, должны быть стражи в государстве. Рабле же утверждает, что собака должна быть для читателя примером в способности «разгрызть кость мудрости» и постичь суть вещей.

Мне кажется, что дело не в пародировании схоластов. Надо соотнести эту собаку с обращением к читателю перед третьей книгой романа. Это панегирик Диогену. Рабле именует свой роман «книгой сентенций пантагрюэлических — я разрешаю вам называть их диогеническими».

Диогена Синопского, который жил в бочке, не имел ни имущества, ни дома, ни семьи, исповедовал «бесстыдство» и жизнь по природе, афиняне называли «собакой», и, как сообщает нам его биограф Диоген Лаэртский, первым, кто дал ему эту кличку, был как раз Платон. И у того же Диогена Лаэртского читаем: «Диоген умер в Коринфе в возрасте 90 лет и был похоронен у Истмийских ворот, где жители поставили ему памятник из паросского мрамора, представлявший колонну, на макушке которой стояла статуя собаки». Так что собака Платона — это, может быть, не совсем собака. Диоген — основатель школы философов киников (как их принято называть, чтобы отличить от просто циников, не философов). Он написал множество книг (которые мы знаем по названиям и цитатам из них), в том числе «Государство». Я не могу сказать, какие труды Диогена и школы были известны Рабле, в XVI веке их было известно меньше, чем сегодня. Однако Диогена Лаэртского он читать мог, и хотя это скорее сборник сплетен и анекдотов, чем философский труд, однако краткий конспект кинической философии там есть.

Кинизм основан на различении законов природы — они абсолютны — и человеческих — условны. Любые человеческие законы, которые не вытекают из природы, могут быть поставлены под сомнение. Жизнь, мысли, тело и желания человека вытекают из его природы, и это высшая ценность. Государство нужно для человека, а не наоборот; все, что связано с насилием над человеком,— это насилие во имя ложных целей. «Мудрецы,— по словам Диогена,— считают государством весь мир и не нуждаются в законах, созданных противоречащим разуму обществом». Он отрицал принадлежность человека полису, вместо этого предложил идею космополитизма. Единственное основание для людей быть вместе — это любовь; как говорит его ученик Зенон, «главным и единственным божеством, сохраняющим дружбу, свободу и олицетворяющим согласие, обеспечивающим счастье в идеальном полисе, является Эрот». При этом Диоген и киники вслед за ним отрицали брак, считали, что мужчины и женщины должны быть свободными в отношениях друг друга, «убедивший пусть живет с той, которую он убедит». Это ровно та система, которая предлагается в Телеме.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Диоген не создал утопии. Его «Государство» — это не картина совершенного общества, но изложение политической философии, на которой оно выстроено. И эти принципы высказывались в острейшей полемике с «Государством» и «Законами» Платона. Это была противоположная политическая философия. Дельфийский оракул сказал юному Диогену в ответ на вопрос о жизненном задании: «Перечеканивай монету!», чем он сначала занялся буквально, был уличен и бежал из Синопа. Он понял, что наставление оракула надо было трактовать как «перечеканку ценностей», или «переоценку ценностей». «Переоценка ценностей», «переворачивание верха и низа», это, по Бахтину, и является основой поэтики «карнавала», так что я полагаю, это скромное указание на античный источник не искажает концепции Бахтина. Кинизм — alter ego европейской цивилизации в том же смысле, в каком ее superego является платонизм. В перспективе истории они сильно разошлись, но стоит помнить, что Диоген, так же как и Платон, учился у Сократа, так что спор «пустослова» (как называл Платона Диоген) и «собаки» (как называл Диогена Платон) в современных реалиях — это спор участников одного философского семинара.

Этот спор Рабле продолжил с Мором. Так же как Мор, он попытался представить, как философский идеал государства и человека мог бы выглядеть в реалиях его времени, только это противоположный идеал. И именно в этом смысл появления Телема в теле романа. Я думаю, что в те 18 лет, на которые отстоят друг от друга утопии Мора и Рабле, возник, если можно так выразиться, «парный ген» европейской утопии — идеал подчинения государству, которое приведет людей к высшему благу насилием, и идеал человека как наличного высшего блага, которое государство хранит, воздерживаясь от любого насилия.

Алексей Федорович Лосев в «Эстетике Возрождения» нашел для Рабле и Бахтина следующие достаточно примечательные слова:

«Бахтин пытается объяснить все тем, что тут имеешь дело с проявлением чисто народной психологии: все, дескать, поменять — и будет справедливо. Но справедливости-то нет как нет. <…> Утопический социализм аббатства Телем есть социализм дармоедов и тунеядцев, вырастающий на рабовладельчески-феодальных отношениях. <…> вместо героя выступает деклассированная богема, если не просто шпана, ничтожная и по своему внутреннему настроению, и по своему внешнему поведению. Печать какой-то деклассированности и даже нигилизма лежит на этих „героях" Рабле. Панург остается нигилистическим и деклассированным ничтожеством, которое может свидетельствовать только о гибели великих мечтаний Ренессанса. <…> Если брать реализм Рабле во всем его содержании, то перед нами возникает чрезвычайно гадкая и отвратительная эстетика, реализм Рабле в этом смысле есть сатанизм».

По собственному определению позднего Лосева, он «выстрадал свой марксизм», и это страдание сильно испортило его душу. Однако наследника русского имяславия можно упрекнуть во многом, но не в нечувствительности к слову. Эта впечатляющая характеристика дана в 1970-е, когда «тунеядец» и «богема» имеют четкую коннотацию — процесс над тунеядцем Иосифом Бродским. Благородно ревнуя к славе Михаила Бахтина, уже вроде бы один раз стертого советской властью в пыль и вдруг возродившегося к досадной всемирной известности, Алексей Федорович эстетическими средствами пытается сообщить куда следует, что надо бы это дело исправить.

Но нельзя отказать ему в остроте мысли. Ровно теми же словами — «тунеядцы, дармоеды, богема, шпана, деклассированное ничтожество» — советская пропаганда клеймила не только своих, но и чужих — битников, хиппи, Вудсток. Выбранным своеобразным словоупотреблением Лосев прочертил и эту связь. Телем различим прежде всего в лозунгах революции 1968 года, это живая утопия. И хотя Утопия Мора не лишена высоких интеллектуальных достоинств, я бы сказал, что по-человечески идеал «делай что хочешь» выглядит более привлекательным, отчего и более утопичным.

Подписывайтесь на Weekend в Facebook