Н — Новая этика

15 октября 2017 года президент РФ Владимир Путин открыл в Сочи XIX Всемирный фестиваль молодежи и студентов, в Лос-Анджелесе прошел баттл Оксимирона и американского рэп-исполнителя Дизастера, теннисистка Мария Шарапова выиграла первый турнир WTA после дисквалификации из-за приема мельдония, актриса Алисса Милано опубликовала первый твит с хэштегом #MeToo.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Кажется, термин «новая этика» впервые прозвучал в начале 2018-го: так назывался проект научно-популярного сайта N+1 о правилах жизни в цифровой среде — как, например, реагировать на хейт в комментах и корректно ли писать в мессенджере среди ночи, зная, что собеседник спит. В российских комментах и мессенджерах в это время бурно обсуждают движение #MeToo. После скандала вокруг Вайнштейна те, кто молчал, перестали молчать: оказывается, у благополучного успешного мира, построенного мужчинами, есть своя изнанка — десятилетия женской боли и унижений, о которых не принято было говорить. Теперь с молчанием покончено и скелеты вываливаются из шкафа с таким грохотом, что доходит и до России.

#MeToo — не первая кампания такого рода: всего годом ранее по русскоязычной сети прокатился флешмоб #яНеБоюсьСказать примерно с теми же правилами — женщины делились историями пережитого ими насилия, и масштабы этого пережитого и невыговоренного оказались немыслимыми. Но в этой цепочке признаний почти не всплывали имена, по крайней мере, известные и публичные. #MeToo производит сокрушительный эффект еще и потому, что это не только «проговаривание травмы» — но и кампания общественного осуждения с наказанием виновных: своих постов, кабинетов и ролей лишаются вполне респектабельные фигуры, иногда на основании поступков, совершенных десятилетия назад. Речь не только об изменении этических норм, но и о том, чтобы пересмотреть под изменившимся углом то, что раньше не замечалось, скрывалось или казалось нормальным.

Истории харассмента (одно из многих новых слов, которые приходят в русский язык на этой волне) — лишь верхушка айсберга, по понятным причинам оказавшаяся в центре внимания медиа, но лед тронулся и на глубине. За громкими разоблачениями скрывается целый комплекс теорий и практик: феминизм и деколониальность, борьба с расизмом и сексизмом, переосмысление гендерных ролей и вообще понятия гендера, исправление языка и пересмотр истории, как политической, так и собственной, частной. В широком смысле все это разговор об отношениях власти и подчинения — и о том, как научиться различать их в самых привычных вещах: если посмотреть на них под новым углом, то, что считали любовью, может оказаться абьюзом, самая совершенная в мире демократия — режимом, опирающимся на системный расизм, призыв к работе за идею — циничной эксплуатацией. В разговоре об этом переосмыслении неслучайно звучит слово «оптика»: тебе как будто меняют очки, при новых диоптриях все выглядит иначе, чем раньше. Люди, страдающие близорукостью, не дадут соврать: эффект бывает поразительный.

Нормы меняются не сами по себе, их сдвигает энергия общественного возмущения, они прокладывают себе путь через публичные конфликты и разоблачения — в том числе в России. В российских телевизионных ток-шоу обсуждают актера Марата Башарова, оказавшегося серийным абьюзером, и историю изнасилования на «вписке» школьницы Дианы Шурыгиной (участники дискуссий не приходят к однозначному выводу!). В соцсетях тем временем разгорается скандал вокруг главного редактора «Медузы» (включена в реестр СМИ-иноагентов) Ивана Колпакова — его обвинили в домогательствах на редакционной вечеринке,— который разносит редакцию вдребезги. За этим следует скандал вокруг кинопроекта «Дау»: редакторы издания «Кимкибабадук» Мария Кувшинова и Татьяна Шорохова говорят о множественных случаях несимулированного насилия как в кадре, так и за его пределами (в случае «Дау» грань между двумя этими пространствами намеренно размыта), и несмотря на то, что многие из называемых ими жертв публично говорят, что никакого насилия не было, проект несет репутационный ущерб.

Дальше — больше: студентки рассказывают об инцидентах с преподавателями, участницы юношеских команд «Что? Где? Когда?» — о приставаниях бывшего тренера, множатся разоблачения в московских редакциях. Дискуссии вокруг каждого подобного кейса показывают: представления о границах допустимого у спорящих отличаются — и явно меняются на глазах; к тому же споры ведутся на крайне высоких тонах, звучат обвинения в оправдании насилия с одной стороны и в доносительстве и клевете с другой. Где-то здесь всплывает термин «новая этика», придуманный по совершенно другому поводу — и не употребляющийся в этом контексте нигде, кроме России.

Конфликты вокруг новых норм как бы следуют американскому образцу — но на самом деле нет: на родине движения #MeToo подобные дискуссии идут в университетах, законодательных собраниях, в твиттере, в печати и на ТВ, выливаются в залы суда и на акции протеста, постепенно захватывая все общественные этажи. В России, где почти все эти институции подверглись глубокой заморозке, единственным местом утверждения новых норм — или противостояния им — оказались соцсети; обширное, но все-таки гетто. Специфика площадки накладывает отпечаток на тональность споров. Обвинения здесь легко предъявляются и так же легко забываются: сегодня нет ничего важнее, чем разобрать персональное дело X,—завтра о нем забывают. В пылу конфликта у обвиняемого фактически нет права на оправдание (или возможности принести всех устраивающие извинения) — но так же невозможно вынести окончательный приговор: почти все участники сетевых скандалов, вне зависимости от степени их реальной вины, остаются при своем — хотя и пережив изрядные потрясения. Кажется, единственный случай, когда конфликты вокруг новых норм выплескиваются за пределы сети,— история председателя комитета Госдумы по международным делам Госдумы Леонида Слуцкого: сразу несколько журналисток обвиняют его в харассменте, но такому тяжеловесу внутри российской власти это как с гуся вода. Этические нормы вроде и сдвигаются, но ни во что не оформляются — даже самого отпетого абьюзера, от которого отвернулись все коллеги, благосклонно примут в ток-шоу об угрозах «новой этики».

Эти слова неслучайно приходится брать в кавычки, термин не то чтобы нейтрален: произносишь «новая этика» — значит, уже собираешься говорить о ее опасности. Под одним «зонтичным брендом» в России оказались объединены самые разные вещи — от борьбы с домашним насилием до проблем трансгендерного перехода, и говорить о них, не различая их, можно только в контексте их смутной угрозы. Историк Элла Россман пишет целую статью о происхождении термина: слова «новая этика», по ее мнению, стали маркером общественных страхов перед всем непривычным и меняющимся, в широком смысле — перед будущим. Даже когда под «наступлением новой этики» имеют в виду банальную агрессию в комментах — что ж, и за этими проявлениями любви к своим ближним стоят какие-то ценности, которые при таком разговоре отметаются как незначащие.

Так или иначе, написать колонку об угрозах «новой этики» сегодня могла бы средней руки нейросеть. Аргументы прекрасно известны: активисты норовят причесать всех под одну гребенку, цепляются к каждому слову, измеряют всё на свете одним деревянным штангенциркулем и раздувают из мухи слона. Все это похоже на советское партсобрание и, подобно советской же цензуре, сводит искусство к дидактическому поучению и душит свободную мысль. И еще несколько абзацев в том же духе — с разоблачениями понятия «травмы», шутками над языком психотерапии и всем прочим.

В этом тексте я заранее готов с рядом моментов согласиться, беда в том, что пишется он не в Америке, погрузившейся в «культурные войны», а в России, похожей в 2022 году на огромную посудную лавку, по которой бродит сразу несколько слепых слонов (и ни на одном из них не написано «новая этика»). Ненулевая угроза глобальной войны, неясные брожения на Кавказе, сорвавшаяся с цепи силовая машина, замороженная общественная жизнь, всеобщая постковидная депрессия — конечно, на этом фоне нет ничего важнее, чем обсудить кэнселлинг Джоан Роулинг или квоты на церемонии «Оскара». Кажется, разговор о «новой этике» (с употреблением именно этого термина) превратился в своеобразную форму эскапизма — способ не замечать дубину, которая уже нависла над головой, и спрятаться в мире призрачных угроз из воображаемого будущего с его торжествующим шествием гендерквира. Попробуем вернуться в реальность — и подумать не только о своей голове.

Применительно к «новой этике» часто говорят о поколенческих различиях, «бумерах» и «зумерах»; насколько корректно разносить ценности по поколениям — большой вопрос, но в НЭ действительно есть пафос противостояния «миру взрослых». Это типичный вызов «промотавшимся отцам», в нашем случае — постсоветской интеллигенции: вы смело оппонировали власти и отстаивали свободу слова, при этом даже ваши знакомые (если не вы сами) творили то и это. Вы боролись за свободу в смысле общественном — но что с признанием чужих прав и достоинства дома, на работе, «в отношениях»? Одной рукой вы боретесь с Путиным, другую кладете подчиненной на коленку — это вообще как? Слышать это неприятно; кажется, «новоэтический» подход грозит обесценить все заслуги, нажитые на других фронтах, «в будущее возьмут не нас». Отсюда и неоконсервативные манифесты, популярные даже среди самой либеральной аудитории,— но в тезисе о том, что мы «храним ценности старой Европы», слышится сегодня одно желание: при всех претензиях к нашему настоящему, никакого другого будущего мы не хотим. В московских гостиных/кухнях эта риторика может звучать даже убедительно, но если вы только вступаете в жизнь, причем не в самой сильной позиции...

...то вы обнаруживаете себя в большой холодной стране, где хорошо быть сильным и плохо — слабым. Где представления о «мужском» и «женском» застыли на уровне позднесоветских (если не откатились назад), где принцип «бьет — значит любит» по-прежнему норма, где мужчине, особенно наделенному властью и/или большими деньгами, «все дозволено». Где, например, закон о домашнем насилии со страшным скрипом ползет по коридорам Думы уже шестой год — и не факт, что вообще будет когда-либо принят. Где публичный разговор об этом возможен только в пределах Садового кольца — да и здесь часто третируется как попытка угнаться за хайпом и «повесткой». Здесь исторически плохо обстоят дела с угнетением, унижением, гендерным и всяким прочим неравенством; для разговора об этом нет площадок и языка, у оказавшегося (и чаще -ейся) в подобной ситуации мало надежды на помощь.

Если же это неравенство обусловлено не гендером, но возрастом или болезнью, ему не найдется места даже в новоэтических дискуссиях (хотя если страдание можно измерить на некоей объективной шкале, то, наверное, бабушка, которая роется в мусорном контейнере, оказалась бы в предельной — и предельно взывающей к состраданию — точке). Вы находитесь здесь — и, скорее всего, именно внутри того, что принято называть «новой этикой», вы найдете внятный ответ, что делать с окружающей вас несправедливостью, не дожидаясь, когда «мы возьмем власть». Как ее увидеть, как о ней говорить, как победить тирана в себе. Никакого альтернативного набора идей, дающего на выходе более привлекательную картину будущего, на горизонте не просматривается.

Вообще-то, с собственно этической стороны в «новой этике» нет ничего нового: невозможно представить современную этическую систему, которая одобряла бы принуждение к сексу или вообще угнетение слабого сильным. Этика остается прежней, меняются практики — и это не вопрос какого-то туманного будущего: оно уже наступило, в том числе в России. Все личное, происходящее «за закрытыми дверями» и даже в частной переписке, становится публичным: к этому подталкивают даже не новые нормы, а само устройство интернета. Те, кто в традиционно-патриархальном мире «терялся в округлениях» — представители не мужского пола и не титульной нации,— все чаще оказываются на авансцене. Границы того, что считается насилием (и признается недопустимым), расширяются.

Общих на всех авторитетов становится меньше, а разнообразия голосов — больше: эти голоса не всегда говорят приятные для тебя вещи, но это нормально. Вообще становится больше способов жить, определять себя, находить и менять свою идентичность; то, что воспринималось как заданное от природы, естественное, начинает пониматься как социально сконструированное и поэтому подверженное изменениям.

Это очень непривычный мир — для тех, кто воспитан по олдскульным правилам; и если говорить о себе, например, то мне в этом мире не хватает не, боже упаси, «пережитков патриархальности», но какой-то легкости, иронии, человеческой теплоты, милости, а не жертвы — но чего уж там, этот мир уже наступил. Внутри того, что называется «новой этикой», есть и стремление зафиксировать эти изменения в социальных правилах и практиках, и попытка продвинуть их далеко вперед; несмотря на то, что «все уже случилось», это происходит через конфликт, а в России — особенно.

В день, когда я пишу этот текст, фем-активистка и поэтесса Дарья Серенко получила 15 суток ареста, редакторы журнала DOXA уже год сидят под домашним арестом, продолжается разбирательство по делу активистки и художницы Юлии Цветковой, центр «Насилию.нет» признан иноагентом, из-за лекции писательницы Оксаны Васякиной о феминистской поэзии отменяют целый литературный фестиваль. За Серенко уже год гоняются активисты «Мужского государства» (признано экстремистской организацией и запрещено), угрожая ей расправой; вообще, любая публичная персона фем-движения рискует стать объектом травли «низовых слоев интернета». Теперь к ним присоединилось и государство, которое видит в их идеях, акциях и публикациях угрозу «традиционным ценностям». Рассуждать в этих условиях об опасности «новой этики» — дело как минимум излишнее: лучше любого колумниста это сделает «Мужское государство» и Следственный комитет, и между теми, кто преследует, и теми, чьи идеи и риторика мне не всегда близки, я выбираю последних не задумываясь.

А что до сетевых войн, новых или старых, тут мне кажется уместным этический принцип, которому научил меня отец, человек еще добумерской эпохи: увидишь толпу — отойди.

Подписывайтесь на Weekend в Facebook