Исцеление неисцелимых

Новый год/Венеция

Бывает, что новогодних праздников классического образца — шумных компаний, обильной еды, танцев до упаду, елок, блесток, мишуры — хочется избежать. Если следующий год вы хотите встретить уединенно и романтически, пункт вашего назначения — Венеция.

В 1989 году Иосиф Бродский написал эссе "Fondamenta degli Incurabili" ("Набережная Неисцелимых"). Среди бесчисленного множества любовных признаний Венеции от Каналетто до Висконти это произведение выделяется своей удивительной доказательностью. Очевидный для Бродского факт, что Венеция или, скорее, зимняя Венеция — самое прекрасное место на земле, препарируется как математическая теорема.

Заканчивающая же текст фраза о том, что вода равна времени и снабжает красоту ее двойником, представляется совсем уж аксиомой, в которой усомниться невозможно. Кстати, эту идею об удвоении красоты в Венеции Бродский за несколько лет до этого изложил в словах еще более прекрасных, хоть и менее подчиненных логике: "Все помножено на два, кроме судьбы и кроме / самоей H2O. Но, как всякие в мире 'за', / в меньшинстве оставляет ее и кровли / праздная бирюза".

В общем, предлагается следующее: отнестись к тексту Бродского как к сборнику непреложных истин, ссылки на которые делают приведенные ниже десять причин поехать в Венецию зимой лучшим рецептом для неисцелимых. Неисцелимых, не побоимся показаться кому-нибудь пошлыми, искателей красоты. Красоты, которая, согласно тому самому своду истин, больше человека, подобно тому как любовь больше того, кто любит.

"Зимний свет в этом городе! У него есть исключительное свойство увеличивать разрешающую способность глаза до микроскопической точности — зрачок посрамляет любой хассельбладовский объектив и доводит будущие воспоминания до резкости снимка из 'Нешнл Джиографик'". Поговорим о фотоснимках. Не засвеченных белым, ярким, без резких черных теней. О фотоснимках, на которых ваши глаза не заслонены черными очками, так что купола Сан Марко, мраморная скоба Риальто или причал академии отражаются прямо в зрачках, а не в темных стеклах. О зрачках, да и вообще о глазах надо говорить особо, потому что "глаз в этом городе обретает самостоятельность, присущую слезе. С единственной разницей, что он не отделяется от тела, а полностью себе его подчиняет. Немного времени — три-четыре дня,— и тело уже считает себя только транспортным средством глаза, некой субмариной для его то распахнутого, то сощуренного перископа". И ставши этим огромным глазом, вы становитесь куда чувствительнее к тем препятствиям, которые ваш взгляд на пути встречает. Или не встречает. Зимой почти не встречает.

А вот летом Венеции на высоту человеческого роста практически не существует — это пространство состоит из толпы. И из борьбы. Борьбы за возможность увидеть.

Увидеть все фасады, купола, "шпили, пилястры, арки / выраженье лица" в присущем только этому городу и только зимой особом цвете — с жемчужным отливом, с патиной нефтяной пленки на черной луже (тоже, кстати, одно из самых красивых зрелищ на свете). Огромная лужа, на которой стоит Венеция, состоящая из путаницы каналов, из широкой Джудекки, из залива, зимой вдруг прекращает разыгрывать родственницу южных морей и предстает в своем подлинном холодном обличье. "Это та же вода, что несла крестоносцев, купцов, мощи св. Марка, турок, всевозможные грузы, военные и прогулочные суда и, самое главное, отражала тех, кто когда-либо жил, не говорю уже — бывал в этом городе, всех, кто шел посуху или вброд по его улицам, как ты теперь. Неудивительно, что она мутно-зеленая днем, а по ночам смоляной чернотой соперничает с твердью". Неудивительно, что, храня столько воспоминаний, она излучает не благодушие, а холод. Холод мудрости. Холод, который настигает тебя почти в любом венецианском помещении. За редким исключением.

Bauer — это отель. Или, вернее, отели. Собственно Bauer hotel и Bauer Il Palazzo. Многие номера фронтально смотрят на Большой канал. И несмотря на то что они наполнены венецианским воздухом (и светом), в них не холодно. Именно из окна отеля Bauer смотрел в знаменитом фильме Поля Шрадера "Прибежище странников" Руперт Эверетт прекрасный, как сама Венеция, на холодные воды Большого канала, поглощающие последние лучи заката.

"На закате все города прекрасны, но некоторые прекраснее. Рельефы становятся мягче, колонны круглее, капители кудрявее, карнизы четче, шпили тверже, ниши глубже, одежды апостолов четче, ангелы невесомей. 'Изобрази',— шепчет зимний свет, налетев на кирпичную стену больницы или вернувшись в родной рай фонтана Сан-Закариа после долгого космического перелета". В кино надменный профиль Руперта Эверетта в темном окне отеля Bauer показался стоящему на набережной Кристоферу Уокину, игравшему венецианца, слишком прекрасным. Руперт Эверетт и Венеция вместе — это чересчур. Но Венецию, как известно, убить невозможно. Так что выбора у Кристофера Уокина не оставалось.

А не подозревающий ничего прекрасный мужчина отошел от окна. Приближалось время ужина.

Утиный ливерный паштет с яблочной горчицей, шоколадный круассан с заправкой из базилика, ризотто с белыми трюфелями, гвинейская курочка с каштанами, лимонный меренговый пирог с мороженым. Летом ничего этого есть не станешь, кроме разве что мороженого. А ведь этот пир так изысканно соответствует панорамному виду из окон ресторана De Pisis в отеле Bauer Il Palazzo, где шеф повар Джованни Чиреза все это подает. Зимой можно все это съесть и чувствовать себя не безобразно объевшимся туристом, а удовлетворившим свой голод путешественником.

Путешественником, чья интересная бледность (долой вульгарные облупленные носы и открытые веснушчатые плечи!) оттенена замечательным шарфом.

Потому что красивый шарф в Венеции оказывается необходимым элементом жизни. Да и не только шарф, а вообще красивая одежда. "В Венеции двуногие сходят с ума, покупая и меняя наряды по причинам не вполне практическим; их подначивает сам город. Окружающая красота такова, что почти сразу возникает по-звериному смутное желание не отставать, держаться на уровне". А вот пользоваться духами совсем не хочется. Потому что не хочется ни на секундочку перебивать собственный запах зимней Венеции.

Запах мерзнущих водорослей. Запах, в котором сошлись растительный и подводный мир. Запах, содержащий "намек на несовместимость и тайную подводную драму". Запах ломкий, как лед, и соленый, как слеза.

"Слеза есть попытка задержаться, остаться, слиться с городом. Но это против правил. Слеза есть движение вспять, дань будущего прошлому, а красота есть вечное настоящее". Слезы предполагают искренность, опыт личный, даже интимный. Поделиться которым практически невозможно. Так что запасайтесь фотоаппаратами. И остроумием.

"'А почему вы ездите туда именно зимой?' — спросил меня однажды мой издатель, сидя в китайском ресторане в Нью-Йорке в окружении своих голубых английских подопечных. 'Да, почему? — подхватили они за своим возможным благодетелем.— Как там зимой?' Я подумал было рассказать им об acqua alta; об оттенках серого цвета в окне во время завтрака в отеле, когда вокруг тишина и лица молодоженов, подернутые томной утренней пеленой; о голубях, не пропускающих в своей дремлющей склонности к архитектуре ни одного изгиба или карниза местного барокко; о храбром воробье, примостившемся на вздрагивающем лезвии гондолы на фоне сырой бесконечности, взбаламученной сирокко. Нет, решил я, глядя на их изнеженные, но напряженно внимающие лица; нет, это не пройдет. 'Ну,— сказал я,— это как Грета Гарбо в ванне'".