В Мариинском театре исполнили Восьмую симфонию Густава Малера — одно из самых значительных сочинений европейской музыкальной культуры. Валерий Гергиев предложил неожиданную и небесспорную трактовку симфонии, изменив даже своему обычному имиджу "неистового" дирижера. Но ВЛАДИМИР РАННЕВ посчитал представленную интерпретацию убедительной.
Есть такие ретивые меломаны, которые путешествуют за Восьмой симфонией по всему свету. Но и им удается за целую жизнь услышать ее лишь несколько раз. Исполняется Восьмая крайне редко. И дело тут не только в том, что эта "симфония тысячи участников" (так ее назвали после премьеры 1906 года, когда на сцену вышло 1030 музыкантов) требует огромных материальных затрат и отпугивает даже самых благополучных импресарио. Но и в том, что она концентрирует и переплавляет в себе все самое значительное из того, что довелось испытать, постичь и осмыслить культуре европейского романтизма. Это своего рода манифест еще пока полнокровного, но уже обреченного гетеанского "животворящего духа". Кульминация нового времени и торжественная передача полномочий времени новейшему. Эта симфония требует неимоверного художественного усилия огромного количества людей — и исполнителей, и слушателей. Поэтому о ней не вспоминают всуе, ее не тревожат попусту. Но в какой-то момент назревает необходимость вернуться к Восьмой, то есть что-то подытожить или, наоборот, к чему-то приступить. Трудно сказать, насколько актуален обобщенно-гуманистический пафос Восьмой в настоящий момент в России. Еще труднее представить, каков может быть ее новый идеологический концепт.
Гергиев-дирижер частенько провоцирует критику на военно-промышленную лексику: "взрывной", "высоковольтный", "реактивный", "термоядерный"... И казалось бы, вот он, момент истины, чтобы сконцентрировать все подразделения в одной отдельно взятой партитуре и выстрелить прямой наводкой. Но нет, Гергиев избрал совсем другую стратегию. Даже при большом скоплении народа на сцене его Восьмая получилась камерной. Первое впечатление — аскетизм, не свойственный исполнениям этой симфонии другими дирижерами и исполнениям других симфоний дирижером Гергиевым. Декларативного, ораторского высказывания в гергиевской интерпретации предусмотрено не было. Бескрайний мир этой музыки, его тернии и райские кущи оказались расцвечены в иные, непривычно пастельные тона. Вообще, убеждать на повышенных тонах, навязчивым звуковым насилием давно уже стало дурным вкусом. В том числе и в музыке. Культура убеждения обогатилась иными средствами, суть которых — проникновение.
Гергиев примерил наряд протестантского миротворца, умеренного прозападного центриста, который оценивает, анализирует, вычленяет, сопоставляет... и насколько возможно долго уклоняется от окончательного вердикта. Ибо невыносима сия ноша. Ибо не человеческое это занятие. В Восьмой симфонии Малер позволил себе такую амбицию и создал, в отместку несовершенствам мира реального, мир своей музыки и свой "животворящий дух" (текст этого хорала был использован Малером в симфонии). И обрек дирижеров-исполнителей на такую же высокомерную миссию. Гергиев блестяще уклонился от навязанного композитором проповедничества. Его исполнение оказалось богато на зияющие смысловые пустоты, в которые можно бросать записочки с главными вопросами. Отсутствие ответов на них — это, пожалуй, и есть суть гергиевской интерпретации малеровского пантеизма, его благородного, но совершенно бесполезного сегодня вселенского пафоса.
Состав исполнителей, против замысла композитора, оказался очень сдержанным — около 300 человек. Вспоминается исполнение Реквиема Берлиоза на "Звездах белых ночей-2003", в котором, при более скромных требованиях партитуры, Мариинке удалось сконцентрировать на сцене (и в ложах, и на ярусах) куда большие силы. Говорят, что Восьмую репетировали мало, говорят, что сам маэстро объявился в последний момент, перепоручив "черновую" работу Леониду Корчмару. Говорят даже, что взаимодействие хора, оркестра и солистов было нанизано на живую нитку. Может быть, какой-то оттенок незавершенности и присутствовал в том, что прозвучало со сцены. Но суть, конечно, не в этом. Камерность и незавершенность — это в данном случае не качества исполнения, а характер замысла исполнения. И возможно, это характер единственно убедительного современного отношения к Малеру вообще.