«Катастрофа и есть подлинно историческое чувство нас сегодняшних»

80 лет назад, весной 1942 года, Теодор Адорно и Макс Хоркхаймер издали в Америке книгу памяти своего друга философа Вальтера Беньямина. Среди прочего в ней была впервые опубликована работа «О понятии истории», или «Тезисы о философии истории». Этот текст Беньямин написал в Париже в 1940 году, за несколько месяцев до смерти. Парадоксальным образом мешающие марксизм и теологию тезисы долгое время воспринимались как курьез и оставались в тени других работ Беньямина, но постепенно обрели статус одного из главных текстов об исторической катастрофе в политической мысли ХХ века. Игорь Гулин расспросил философа Ивана Болдырева об устройстве беньяминовской философии истории и о том, как тезисы читаются сегодня.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Несмотря на маленький объем, всего около 15 страниц, «О понятии истории» — очень сложный текст. Можно ли максимально кратко сформулировать, о чем он?

Это текст о том, как мыслить историю и время посреди кризиса, как смотреть в лицо катастрофе и какие умственные привычки придется при этом отбросить. Вопросы эти, конечно, связаны. Коротко говоря, представлять себе историческое время как течение некоего однородного вещества, равномерное движение к совершенству невозможно, прошлое не завершено навсегда, оно источник надежды, рисунок нашего спасения.

«Тезисы» часто воспринимаются как итоговый текст Беньямина, его завещание, хотя изначально это черновик, даже не предназначавшийся для публикации. Как этот текст появился?

«Тезисы» — документ, связанный с работой Беньямина о пассажах, «Das Passagen-Werk», монументальным и так и не завершенным сочинением о культуре XIX века, ставшим для него в 1930-х главным проектом. Когда Беньямин бежал во Францию от нацистов, ему нужно было выживать, что-то печатать, он обрабатывал отдельные фрагменты и кое-что публиковал — например, знаменитую статью о Бодлере. В его архиве сохранилась отдельная папка, которая называлась «О философии истории». Вот из ее материалов в основном и вырастают «Тезисы». Сам текст — это проговаривание почти про себя, быстрое и конспективное, часто не очень понятное. Там много афоризмов, сейчас уже довольно знаменитых, подвешенных в воздухе аналогий, неразъясненных метафор. Есть там и тезисность, то есть программа. И эта программа — важнейший текст XX столетия. Я довольно много времени с этим текстом провел, но теперь, когда времена наши как будто совпали, оказалось, что читать-то я читал, но испытать его всецело — не испытывал. Опыт «Тезисов» — это опыт непоправимо катастрофической исторической ситуации.

Почему реакцией на катастрофу для Беньямина оказывается именно необходимость переосмыслить науку истории?

«История» в Беньяминовой философии истории — это и наука, и собственно череда прошлых событий. Исторический момент, изнутри которого писались «Тезисы», определялся пактом Молотова—Риббентропа, для европейцев ставшим точкой окончательного поражения левого движения. В Германии это случилось давно — не в 1939-м, а в 1933 году. Никакого настоящего антифашистского фронта коммунисты и социал-демократы в Германии выставить не смогли. Но на протяжении 1930-х европейские левые, к которым так или иначе относил себя и Беньямин, связывали надежды на преодоление нацизма с Советским Союзом. В 1939-м эти надежды окончательно рухнули, положение было совершенно отчаянное. И вот тогда-то и оказалось, что главное препятствие — неправильное отношение к истории. С точки зрения Беньямина, в поражении левых виновна распространенная среди марксистов детерминистская теория исторического времени как прогресса, линейного развертывания причин и следствий: мы переходим от одной стадии к другой, движемся словно бы по лестнице. При таком понимании историческая наука может работать только с тем, что уже свершилось и что нас самих по-настоящему не затрагивает. То есть это наука, которая не может очутиться посреди той истории, которую описывает. Сам стиль «Тезисов», нервно-аподиктический и притом очень субъективный, как бы не стесняющийся произвольности собственных метафор, этой отстраненности противостоит.

Как связаны вера в прогресс и политический кризис?

Я приведу в пример один случай, который поможет нам самим произвести некое подобие Беньяминовой операции — связать то, что происходит сейчас, с тем, что произошло однажды. В 2004 году Егор Гайдар и Владимир Мау многих удивили, сочинив большую статью про марксизм, и основной тезис их состоял в следующем: «Мы вообще-то марксисты и всегда были марксистами, поскольку считаем, что материальное и экономическое бытие определяет сознание, субстрат истории — это действительно динамика производительных сил/технологий в их конфликте с производственными отношениями». Тогда это признание в марксизме выглядело странно: как же так, люди, демонтировавшие социалистическую систему и открывшие всем глаза на свободный рынок, как бы отправившие марксизм в прошлое, говорят, что методологически они марксисты? Я даже и не обсуждаю тут, «настоящий» это был марксизм или поддельный. Позднее появилось множество текстов, в которых говорилось, что все пошло не так именно из-за такого «простого» исторического материализма, как экономический детерминизм: мы не обращали внимания на политические институты и медиа, на инфраструктуру свободы, мы поверили, что, если у нас будет рынок, все остальное придет само собой — путем неумолимой поступательной логики исторического развития. И когда развитие демократии начало останавливаться, остановилось и отправилось вспять, появился повод в этой логике усомниться. Я вспомнил эту историю потому, что весь ландшафт, посреди которого развертывалась историческая критика «Тезисов», сохранился — наука, в которой история мыслится как поступательное движение, исторический оптимизм и, как следствие, неготовность к катастрофическому развитию событий, абсолютный шок, когда катастрофа происходит. И повсеместное насилие, и потребности эмансипации.

Такому подходу Беньямин противопоставляет подлинный исторический материализм. Что это такое?

Беньямин как бы присваивает понятие исторического материализма. Официальный материализм мыслит так: вот нечто случилось и случилось, оно закончено, мы можем на это посмотреть с объективирующей дистанции. Беньямин отвечает: такая история — это история победителей, то есть история, которую пишет господствующий класс. Знаменитое высказывание Беньямина — «Не бывает документа культуры, который не был бы в то же время документом варварства» — именно об этом: то, что нам видится как прогресс гуманности, на самом деле есть развертывание насильственных, эксплуататорских отношений. И эти отношения построены на воспроизводстве статус-кво, стабильности бесчестия и несправедливости. Что этому можно противопоставить? Представление о том, что историческое время на самом деле неоднородно, прошлое не завершено, в нем что-то еще не случилось. И у прошлого, как пишет Беньямин, есть с настоящим тайный союз, есть какая-то возможность, которую мы должны реализовать, обещание, которое настоящее дает прошлому.

Более ортодоксальные левые друзья Беньямина ведь были не очень довольны его построениями?

Да, Адорно, например, это все не нравилось, он говорил: такое отношение к истории материалисту не подобает, это идеализм — мертвые умерли, мы не можем их вернуть, не можем возместить когда-то сотворенную несправедливость. А Беньямин говорил: нет, можем. И в этом состоит теологическое понимание истории: мы можем прошлые страдания и несчастья как бы искупить. Поэтому так важно, что история должна писаться не большими мазками — с партиями, странами, которые друг с другом воюют. Той истории, которая нам нужна, пишет Беньямин, ближе хронист, человек, который собирает мельчайшие мелочи. Каждая мелочь имеет значение, потому что в каждой может спрятаться спасение. Еще одна знаменитая его фраза: каждая секунда интенсивного времени будущего — это калитка, в которую может войти мессия. Только так мы оказываемся способны противостоять той версии истории, которую пишут победители.

Как работает та прививка теологии к историческому материализму, которую предлагает Беньямин?

Это способ расшатать позитивистское понимание истории: есть законы, с которыми мы ничего не можем сделать, и тенденции, узнаваемые в прошлом и неумолимо продолженные в будущее. Как это разрушить? «Теологически»: есть чудо, есть случайность, которая в эти законы не вписывается, и есть, конечно, наше действие. Беньямин использует еще один прекрасный образ. Мое мышление, пишет он, относится к теологии, как промокашка к чернилам. Что-то этими чернилами начертано, потом ты кладешь промокашку, она ими напитывается, но письмена, которые там были, уже не прочитать. То есть функция теологии у него вовсе не в том, чтобы взять ее понятия и буквально применить их к политике. Как не объективировать историю? Быть внутри события, которое перепахивает всех нас, когда история входит в нашу жизнь, в ситуации перманентного чрезвычайного положения — крушения мира, его разумности. Когда ты это видишь, у тебя возникает по-настоящему материалистический — и притом «теологический» — взгляд на историю. Шок и ощущение катастрофического разрыва позволяют понять прошлое. Как будто у тебя есть пленка и ты ее неизбежно засветишь. Но только в тот момент, когда ты ее засветишь, ты видишь, что там изображено. Вот этот катастрофический момент — это короткое замыкание, которое высвечивает смысл прошлого исходя из смысла настоящего,— и есть подлинно историческое чувство нас сегодняшних.

Рассуждая о том, как настоящее реактуализует прошлое, Беньямин говорит о революционных моментах, но ведь то же относится и к тоталитаризму. Как быть с таким «плохим» возвращением?

Это действительно так — и фашизм, и нацизм построены на этой идее: что-то пошло не так, нужно что-то вернуть и тогда все будет как надо. Наша эпоха тоже реактуализирует всякие советские мерзости и фальшивый героизм. Как противостоять этому? Здесь работает, на мой взгляд, простое соображение: мы должны, как и Беньямин, всегда быть на стороне угнетенных. Вот и все. Да, конечно, возможна «консервативная революция». Но «коричневая» реактуализация предполагает подавление, насилие — насилие присвоенное, украденное, узурпированное государством для нужд господствующего класса.

Чем для нас сегодня могут быть важны «Тезисы»?

Если мы от этих всех тонкостей перейдем к некоей практической максиме, то у Беньямина вот что можно расслышать — перестаньте повторять: «Ой, как же это происходит? Мы живем в XXI веке, посреди Европы!» Отбросьте эти нагромождения прогрессистских идей. Возможно все, возможно самое страшное, самое неприкрытое, разнузданное насилие, ложь — все возможно где угодно, посреди чего угодно и когда угодно. Наша «прогрессивная» современность, многовековой опыт и демократии, и насилия не защищают нас от попятного движения. Да и сама идея попятного движения уже продукт прогрессистской логики: «Ой, это шаг назад, Россия откатилась на 30 лет назад в своем развитии, поколение потеряно». То есть вроде как куда-то все двигалось, «развивалось», а теперь все рухнуло. Не надо так думать, это негодная философско-историческая конструкция, она не дает нам возможности ориентироваться в нашей истории и в нашей жизни. Вот такое прагматическое следствие чтения Беньямина.

Подписывайтесь на канал Weekend в Telegram