Другая ориентация

Про выставку в Эрмитаже рассказывает Кира Долинина

Эта выставка — один из самых успешных проектов альянса Эрмитажа с Фондом Гуггенхайма. Она была сделана для берлинского отделения фонда, прошла там с огромным успехом, теперь показывается в Эрмитаже, затем, вероятнее всего, поедет колесить по гуггенхаймовским филиалам дальше.

Соблазнительно было бы надменно бросить, что такой успех недорого стоит — искусство Роберта Мэпплторпа настолько привлекательно, насколько и скандально, и все его большие выставки сопровождались длинными очередями и громкими протестами особо нервных до чистоты нравов зрителей. Однако успех этого проекта лежит совсем в иной плоскости — в идейной. Куратор выставки Аркадий Ипполитов предложил проиллюстрировать то, о чем давно говорили исследователи творчества Роберта Мэпплторпа, но что еще никогда не было предметом их особых размышлений,— собственно художественные связи фотографа с классическим искусством. А совсем уже оригинальным оказался кураторский выбор классических аналогий — гравюра северного маньеризма.

Для просвещенного и искушенного Берлина оба явления — и Роберт Мэпплторп, и северный маньеризм — давно знакомы. Город уже пережил моду и на то и на другое и готов воспринимать оригинальное их соединение совершенно спокойно. Российского зрителя же ждет зрелище для него исключительное. Роберт Мэпплторп — католик, гей, красавец, наркоман, один из первых культовых героев западной арт-тусовки, на глазах у всего мира умерший от СПИДа, классик фотографии ХХ века, начинавший с "Полароида" и документирования жизни "Фабрики" Энди Уорхола и поднявшийся до до сих пор непревзойденных высот холодности словно в бронзе отлитых черно-белых снимков,— на выставке в Эрмитаже будет показан во всей своей красе. Но фотографии, ставшие иконами гей-культуры, сводившие с ума добропорядочных обывателей, вызывавшие все возможные обвинения — от пропаганды однополой любви до детской порнографии,— здесь будут служить доказательствами совсем иной ориентации. Ориентации на многовековую традицию изображения обнаженной натуры, на принадлежность к закрытому для непросвещенных зрителей кругу художников-интеллектуалов, для которых игра с предшественниками и современниками была одной из самых соблазнительных в занятиях искусством. Свидетелями и союзниками Мэпплторпа будут первые мастера интернационального маньеризма — течения, заставившего в XVI веке Европу заговорить на одном художественном языке.

И поскольку это не анонс фильма, в котором нельзя рассказывать, чем дело кончится, то расскажу — окажется, что Роберт Мэпплторп говорит с Корнелисом Харлемским, Хендриком Гольциусом, Якобом Матемом если не на одном языке, то на близких диалектах. Это язык изысканного, порой изощренного, иногда холодного, но вечно завораживающего искусства.